Ланга заполнял собой жизнь Адама. Утром отправить ненавязчивую смс с пожеланием доброго дня, днем вариться в воспоминаниях о предыдущих встречах, ночью — жить их гонками. Даже когда из-за работы выходить не получалось, Адам смотрел трансляции и досадливо цокал языком: никто не мог сравниться с его дорогим Сноу в умении вырывать победу даже там, где это невозможно. Слишком много лишних людей, не делающих ничего для благополучного развития Ланги как скейтера. И, тем не менее, он, казалось, радовался всем, не отклоняя вызовов даже от самых больших бездарностей S.
«Слишком добрый», — вздыхал Адам, и ни на секунду не позволял себе забыть, что его вот также Ланга подобрал, как бездомного щенка и поделился теплом. Просто немного человеческого отношения, давай вместе кататься, потому что с тобой весело.
И Адам невольно ищет знакомый худой силуэт даже там, где ему быть не положено, читая привычные патетические речи о спасении мира любовью для народа, он всегда искал в толпе светлое пятно в темных перчатках и адресовал любовь ему. Менеджеры довольны: Айноске Шиндо молод и страстен — таких любит и молодежь, и электорат постарше. Таким верят, потому что люди вообще верят эмоциям. Факты можно подтасовать и повернуть в свою сторону, достаточно хорошо изображенным чувствам поверить легче. Вот почему люди в кино плачут и смеются, даже зная, что перед ними запись того, как несколько людей за деньги изображают какие-то эмоции, причем, вполне вероятно, находясь в зеленой коробке, которую усталый художник по спецэффектам потом превращает в иные миры.
Адам не говорил никому — что он теперь лжет меньше, потому что любви в нем больше, и она совсем не похожа на ту, от которой горят руки после ударов линейкой. Ланга любит его безболезненно, берет за руку и ведет на трассу, где они катаются на пределе возможностей, и Адам не стремится в зону, потому что хочет видеть, как лунный свет серебрит светлые волосы Ланги, а его глаза сияют азартом. Адам не хочет абстрагироваться от мира, он хочет ветер и неровности земли под колесами скейта, Адам хочет даже пыль от чужих колес, если вперед вырывается Ланга.
Адам не против проиграть, если Ланга будет улыбаться ему на финише дико, задыхаясь от восторга, он вообще на многое готов за одну улыбку снежного мальчика. Он не против проиграть, если Ланга протянет ему руку и скажет: «Отличная гонка, Адам, ты крутой скейтер».
И сердце от этого колотится так сильно, и хочется пуститься в пляс.
И от любви задохнуться можно. И рукопожатие ощущается как отпущение грехов. Ты не идеален, но я все еще тебя люблю.
Что это, если не любовь?
Адам знает, что он не единственный. И совсем недавно это привело бы его в бешенство, до желания поручить Тадаши найти киллера для избавления от лишних людей. Но того, что дает ему Ланга так много, так много, что Адам совсем не против, если Ланга будет кататься еще с кем-то. Того, что дает ему Ланга больше, чем он когда-либо смел мечтать.
В комнате с экранами десятки мониторов, и на всех — Ланга, в основном с S, в его жизнь за пределами Адам почти не лезет. Заказывает такси иногда в плохую погоду, чтобы Ланга добрался до дома сухим из школы, доставку еды, когда мадам Хасегава, заработавшись, не успевает приготовить еды сыну, а сам Ланга так выложился на S, что едва не проспал все на свете. Адаму важно, чтобы тот был сыт и здоров, потому что дни, когда они не видятся — отвратительно пусты.
Те дни напоминают обо всех этих годах поисков нужного человека. Когда были лишь молчание и одиночество, лицемерная работа и давление тетушек.
Самое смешное заключалось в том, что Ланга всего этого не знал. Адам молчал, говоря то, что говорит обычно. Сыплет комплиментами и короткими подсказками, куда ногу поставить и как лучше входить в повороты, чтобы терять меньше скорости. Адам спрашивает, можно ли прикоснуться, потому что каждое прикосновение — откровение. Ланга выглядит таким хрупким, но не уступает в силе. И только с ним можно не бояться случайно сломать. Но Адам все равно боится вне гонок лишний раз дотронуться, в гонке хороши все средства, в гонке свои правила, говорящие, что правил нет. Легко в горячке схватки схватить и закружить, захлебываясь восхищением, когда охотничий оскал расплывается на обычно спокойном лице, и Ланга отвечает ему, перехватывая инициативу. Но когда они стоят на твердой земле, как мог Адам подойти и привлечь его к себе, закружить, как он мог, когда Ланга смотрел ему прямо в глаза? Такой решительный и сильный, яркий, как северное сияние, и столь же мягкий.
Ланга не причиняет боли, но Адаму все равно больно и страшно. Как бы долго не длился их медовый месяц, это когда-нибудь закончится. Когда будет нанесен фатальный удар, который поцелуем навылет сбросит Адама с небес на землю. Когда Ланга поймет, насколько он жалок, бегающий, как щенок, за рукой, которая погладила вместо удара.
Ланга улыбается ему, и рассказывает о своих делах в сообщениях. В кармане его джинс зажигалка — чтобы прикурить сигареты Адаму. И это почти трогательно. Они сидят после гонок в дождливую погоду под одним пледом, и Ланга болтает своими бесконечными ногами в темных джинсах в такт играющему где-то вдалеке металлу. Адам хочет прижаться ближе и прильнуть щекой к встрепанной макушке, почувствовать, как за шиворот падают капли с чужих волос. Но и того, что Ланга сидит к нему вплотную — много.
В такие ночи Ланга возвращается домой на его машине и обязательно засыпает в дороге. Адам себе спать не позволяет, потому что в такие моменты на третьем повороте от S Ланга падает ему на плечо, и дремлет, приобняв за руку. И всю дорогу Адам смотрит на то, как подрагивают во сне его ресницы, обмирая от восторга.
Иногда хочется сказать: «Не спасай меня».
Не заслужил. Но язык не иначе как от особого малодушия прирастает к небу, и внутри цветет стыд и благодарность.
Иногда хочется сказать все, как есть.
Адам не знает, любовь ли это, но это столь сладко, что хочется жить в этой иллюзии, как он жил в иллюзии того, что где-то есть его Ева.
Ланга Евой так и не стал.
Остался тем, кем является. И Адам не стал давить, он прекрасен и так.
В том, как Ланга на него смотрит, всегда столько интенсивности. В Ланге так много это тихой спокойной силы, упрямства и вместе с тем детской наивности. Ланга не видел жизни, не знает самого ее дна. Он ругается на японские законы, которые не дают ему найти полноценную подработку из-за возраста, хотя в Канаде он мог бы уже устроиться на неполный рабочий день официально и тем более там его бы никто не разворачивал еще на этапе рассмотрения резюме за почерк. Что поделать, Ланга не учился в японской школе с самого начала, он хорошо говорит, читает, но письменная практика у него полностью отсутствует. Зато Ланга неплохо говорит по-французски, и пусть Адам ни слова не понимает, внутри у него все переворачивается от мурлычущих интонаций и красиво грассирующей «р», даже если по контексту ясно, что Ланга тихо ругается непечатными словами. Тихо так, с привычным безразличным лицом.
Иногда Ланги становится так много, что Адам почти задыхается, отстраняется, чувствуя боль, которая сильнее, чем когда ломаются руки-ноги, потому что быть не рядом — на смерть похоже. Отстраняется и стоит в каком-то служебном помещении, расшугав парней в кепках, пытается дышать, Ланга, наверное, не хотел бы знать, что рядом с ним кто-то может задыхаться. Если Адама долго нет, Ланга это замечает и находит его, где бы он ни прятался, шутка ли — Ланга смог найти его даже в зоне однажды, что ему подлунный мир. Сидит рядом, обнимая скейт, и смотрит ласково. Так только он может, глаза поблескивают, и уголок губ едва-едва приподнят. Адам хочет поцеловать эту едва существующую улыбку, но улыбается сам, разбито и жалко.
И Ланга протягивает руку. Ему как будто дела нет до того, насколько безнадежен иногда бывает его партнер по гонкам.
Они выходят на трассу, становятся наизготовку, и страх отступает. Только с финальным сигналом Адам становится Адамом, жестким, шумным и необузданным. Он пляшет на скейте под веселым взглядом Ланги, петляет, выделывается, они оба на самом деле две третьих трассы только и делают, что, как пара выпендрежников, творят всякое, несмотря на сложные повороты, и зрителей. Ланга и без зоны создает мир только для них двоих.
Ланга приходит первым, и Адам искренне за него рад, он чувствует себя живым, сердце колотится где-то не на своем месте, и искать его не хочется. Они жмут руки. Вечно голодный Ланга всегда за свои победы просит организовать ужин, и это та ставка, которую Адам готов исполнять вечно. Даже если побеждает, потому что пара часов наедине с Лангой и вкусной едой — что может быть лучше?
Они отходят в сторону от пребывающей в экстазе от гонки толпы, и Ланга сжигает мозг Адама дотла.
Он говорит:
— Поцелуй меня. Это мое желание.
Адам едва может дышать, в голове у него тысяча вопросов, на которые ответа не существует. И вопросов этих тоже нет, лишь запах паленых мыслей. Адам смотрит на него, смотрит и не видит, потому что перед глазами — пелена недоумения. Ланга хочет что?
Ланга хочет это от него?
Ланга смотрит на его губы.
Ланга сглатывает.
И между его тонких и бледных губ мелькает на секунду розовое — это язык быстро прошелся по нижней губе, смачивая.
И Адам заканчивается.
Издает какой-то очевидно жалкий звук и подается вперед. Поцелуй с Лангой жадный, жесткий, не слишком умелый, но Ланга оплетает Адама собой, заслоняет от всего мира. Ланга везде. Они отстраняются на мгновение, затолкать лихорадочно себе в глотки немного воздуха, и вновь бросаются друг на друга как голодные звери.
И снова, и снова, и снова.
Адам не знает, сколько проходит времени, не знает, почему Ланга еще не залез ему под кожу, почему эта кожа вообще еще на нем, если тут так жарко, что он должен был уже оплавиться до костей.
Губы у Ланги алеют как кровь на снегу, он смотрит диковато и восторженно. И чуть зло.
— Я… я… — говорит он. — Поверить не могу!
И качает головой, растрепанные волосы падают ему на лицо, и Адам, зачарованный, прикасаясь лишь самыми кончиками пальцев, отводит пряди ему за ухо. Руки дрожат. Ланга ловит его ладонь, прижимает к своей пылающей щеке, и нервно смеется.
— Я все думал, что со мной не так… — продолжает Ланга задушено, не способный пока отдышаться после их дикого поцелуя. — Решил использовать это дурацкое гоночное пари, чтобы хоть раз… А ты целуешь меня так, будто всю жизнь об этом мечтал… Адам, матадор любви, que diable?
— Что, прости? — хрипит Адам, не зная, то ли панически отнять руку, то ли позволить этой руке делать то, что ей хочется, погладить Лангу по щеке, например.
— Какого черта, спрашиваю, — говорит он уже по-японски.
До Адама начинает доходить, что что-то в этой истории нечисто.
— Подожди, — он поднимает свободную руку. — Секунду.
Ланга снова мотает головой.
— Я несколько месяцев ждал, — бросает он. — Думал… всякое. Что тебе друг нужен, что я тебе только как противник нравлюсь… Все такое. Боялся, что посмеешься и планировал, как все потом в шутку свести. Без твоих утренних сообщений я точно буду весь день обо все спотыкаться, потому что буду думать, что с тобой случилось, и когда вы с Кикучи-саном меня подвозили после гонки, я всегда спящим притворялся, чтобы обнимать тебя…
— Ты притворялся? — недоуменно моргает Адам. Это объясняло, почему Ланга падал на него каждый раз на одном и том же повороте и всегда просыпался, подъезжая к дому. Почему он раньше это не заметил?
Ланга смотрит на него, сардонически усмехнувшись, горько и отчаянно. Вздыхает так тяжело, будто прямо сейчас на его плечи небесный свод опустился.
— Можно я тебя обниму? — спрашивает Ланга.
И они обнимаются.
— Я тебя люблю, — шепчет Адам ему в макушку.
— А мне стоило быть еще более очевидным, да? — интересуется Ланга и его теплое дыхание приятно щекочет шею Адама. — Мне казалось, все знают.
— Я… ничего на самом деле в любви не понимаю, — признается Адам.
— Я тоже, — усмехается Ланга. — Но тебя я, кажется, все-таки люблю.