Четырнадцать

Цикады стрекочут. Одна сидит прямо на лампе фонаря – огромное уродливое насекомое. Пение, которым так многие восхищаются, кажется ему назойливым скрежещущим жужжанием и вызывает желание зажать уши.

Тишина. Так хочется тишины.

Серый воротник формы окрашен алыми пятнами; капли въелись в ткань, делая её бурой. И заметной. Паленая кожа на сумке снова слишком заметна. Нужно измазать краской и сказать, что случайно прислонился к забору.

Мама не удивится. Никогда не удивляется, чему бы он не говорил, и с такой готовностью верит во что угодно. Возможно именно по этой причине он и не желает ничего ей рассказывать. Ради чего? Она будет переживать и ничего не сделает. Точно так же как учителя и одноклассники. Беспокоиться? Будет ли? Или точно также засмеется как их классный руководитель на прошлой неделе, когда пришло время писать название школы?

Мысль кажется странно занимательной, даже завораживающей. Поэтому он отметает её, повинуясь непонятному импульсу, едва заметному, но все ещё чувствуемому страху, который подсказывает, что такие мысли: неправильны, ужасающи, не нужны.

– Я дома! – он заходит, снимает обувь и проходит в дом. Мама обнимает его, и впервые за многие годы объятия не успокаивающие, а раздражающие. Хочется чего угодно только не прикосновений, даже если они не приносят боль.

А разве другие объятия кроме маминых могут приносить какие-либо приятные ощущения?

Он пытается припомнить, но ничего не получается. В голову лезут только детские воспоминания о том времени, которое он искренне хотел бы забыть. Чем дольше он думал, тем больше ему казалось, что этот наивный глазастый мальчик не имеет с ним ничего общего.

Столько бежать к своей мечте. И ради чего? Ради постоянных насмешек, жалостливых, притворно-участливых взглядов только потому что тебе не повезло появиться на свет без рога на лбу, лишней части тела или чего-то иного, делающего тебя «частью общества»?

Он устал.

Плакаты Героя вызывают слабую тлеющую искру глубоко в душе. И только поэтому он хочет просто попробовать ещё раз. Даже если он не обладает способностями, возможно, удастся поступить на факультет поддержки и что-нибудь придумать с анализом? Допустим, понимая механизм действия квирков, он будет эффективно помогать Героям.

Да. Нужно попробовать. Больше ничего не остаётся. Абсолютно ничего. Белый лист бумаги, пустота. Ни к чему не тянет, ничего не хочется. Тело движется на автопилоте, барахтаясь в грязевом болоте, хватающем за одежду, сковывающем движение. Ноги достают дно, но это хуже. Утонуть было бы гораздо проще, но приходится идти.

На следующий день в предложенном листе бумаги он снова упрямо вписывает знакомое до каждой чёрточки иероглифа название академии и передаёт листок учителю. Тот снова насмешливо замечает, что вряд ли что-нибудь выйдет, но он только упрямо качает головой. Шанс он не упустит. Или будет жалеть всю жизнь.

А после окончания занятий Кацуки утаскивает его на крышу близлежащей многоэтажки, где часто сам зависает вместе с друзьями и давно наловчился вскрывать замок при помощи подручных материалов и ловкости.

– Какого хера, Деку? – шипит друг, буквально пришибая его к стенке коробки, за которой скрывается лестничный пролёт. Вишнёвая радужка буквально горит от гнева, и парень привычно пугается, словно что-то внутри бьётся и обдирает перья до крови и костей, стремясь вырваться наружу. Что-то ворочается в голове, тёмное, страшное, пугающее его самого до дрожи. Страх перед человеком, который сильнее. Который всегда прав. Человеком, чьё существование, в отличие от его собственного, оправдано.

– Мне не нужно твое разрешение на то, чтобы делать то, что я хочу, –шипит он сквозь стиснутые зубы, вспоминая детство. Вспоминая то время, когда в голове не потрескивало, не замыкало каждый раз как старую проводку, когда он пытался защищать ребят от Кацуки и его компании.

– Нет, блядь, нужно, – рычит тот в ответ. Небольшой взрыв над ухом на мгновение оглушает, покрывает старую штукатурку возле его головы паутиной трещиной. Изуку отталкивает его и нелепо отскакивает в сторону, чуть не спотыкаясь о шнурки на своих же ботинках.

Кацуки, всерьёз разозленный полученным отпором, окончательно теряет тормоза и шипит практически по-змеиному.

– Зря ты не последовал моему совету и не сиганул с крыши, когда я тебе предложил. Возможно тогда бы сбылись все твои-чертовы-мечты, и ты бы перестал мешать окружающим и отравлять всё вокруг себя!

Изуку молчит, внезапно спазм перехватывает горло, а перед глазами мир темнеет, словно его завесили темным полупрозрачным покрывалом. Зато голос звучит очень чётко, резко громко и бьёт по ушам подобно звону в набат.

Он долго верил. Верил до конца, что парень говорил это в порыве гнева, а потом раскаялся. Что на самом деле совсем не желал ему смерти. Что где-то внутри оставался тот Каччан, с которым они вместе смотрели на звёзды, бегали по парку и засматривали видео с Всемогущим пока не могли пересказать каждую реплику дословно.

– Я… мешаю? – вопрос слетает с губ сам собой, непрошеный, ненужный. Он не хочет знать ответ. Четырнадцать шагов до края крыши. Глупая мысль в голове, словно все уже давно посчитано и измерено, и нужно лишь выдать результат не имеющего значения уравнения. Четырнадцать вдохов и выдохов до того, как слова все же вылетают из горла.

– Конечно, блядь, мешаешь. Везде вечно лезешь, будто это твои проблемы. Везде суешь свою помощь. И эта твоя сраная улыбка. Как ты бесишь. Бесишь. Лучше бы тебя нахер тебя не было. И мне бы легче жилось, и всем окружающим. Жалеют тебя, идиота, а ты все прёшь напролом хуй пойми зачем, – Кацуки фыркает, суёт руки в карманы, подходит к краю крыши и сплевывает вниз.

– Я хочу помочь. Так и должен вести себя герой… помогать другим в беде, – он сам говорит что-то, но сам себя не слышит. Только свист ветра, непривычно резкий холод и желание просто не слышать. Не думать. Не знать. Всё, что угодно, лишь бы не находиться здесь. Но ноги сами делают шаги вперёд.

Один-два-три-четыре-пять…

Парень смотрит на него со смесью злости и презрения, выпрямляется и неопределенно машет рукой куда-то в сторону.

– И чего намереваешься добиться? Пафосно сдохнуть в первой же стычке? Нет бы спокойно сидел, так ведь не прекратишь лезть. Ещё и другим помешаешь. Вот влезешь, герои будут делать свою работу, а ещё и тебя спасать. Ничтожество, – хмыкнул парень, впрочем, уже спокойнее. Вероятно, реакция его по меньшей мере позабавила и чуть успокоила.

– Я не… – комок в горле разрастается так, что больно делать вдох. Слёзы сами текут по щекам, как бы сильно ему не хотелось прекратить плакать, вытереть щёки, он чувствует слабость. Пальцы нервно трясутся, дёргаются, и, ему кажется, будто он и сам сейчас упадёт на гладкую поверхность камня и разревется, будет биться в истерике.

– Да. Признай уже, – вздыхает Кацуки и смотрит чуть в сторону. – Когда признаешь, станет гораздо легче жить. Тебе, да и остальным. Ты небось своим неумеренным фанатизмом ещё и мать извел. Тебе её-то не жалко?

Заткнись-заткнись-заткнись-заткнись!

Хочется орать в голос, топать ногами и кричать, но тело отказывается подчиняться. Оно как деревянное, словно неподвластный родному разуму механизм, независимый от действий своего владельца. Каждое слово вбивается в мозг как ржавый гвоздь в крышку гнилого старого гроба.

Шесть-семь-восемь-девять-десять.

– Я не бесполезный. Я хочу поступить на факультет поддержки, –чужим голосом отвечает он, продолжая спорить по инерции, по привычке, просто потому что должен. Просто потому что ничего не осталось. Белизна плещется, омывает разум подобно прибою и откатывается, оставляя вместо себя безразлично-серый цвет.

– И что будешь там делать? Со своими бумажками бегать? Злодеи не спешат свои квирки демонстрировать каждому встречному. Ты совсем тупой, Деку, – Кацуки качает головой и в голосе звенит, переливается оттенками пренебрежения насмешка. Однако там же таятся и нотки плохо скрываемой злости: разговор очевидно начал парню доставать. – Нахер ты там нужен? Вот что ты за человек такой? Только бесишь и бесишь. Своим существованием. Своими словами. Своим взглядом. Знаешь, что такое ненависть? Хотя куда тебе. Вечно сочувствуешь всем. Вперёд! Мешай дальше! Так и сдохнешь с себе подобными бесполезными тварями! Как самый худший из них!

Одиннадцать-двенадцать-тринадцать…

Тело двигается само, повинуясь непонятному импульсу, поднимающемуся из глубины его естества. Рёбра ноют (или это сердце между ними?), будто изнутри что-то вырывается на поверхность. Подобно вулкану оно долго спало, но теперь стремится наружу, выворачивая грудную клетку. Оно тёмное, слепяще холодное и безумно громкое. Даже мира вокруг неслышно.

Кацуки не успевает отреагировать, когда его неожиданно сильно толкают в грудь назад, а он и так стоял на самом краю. Он только нелепо взмахивает руками, но всё, что можно схватить – пустота. Сейчас, в это мгновение, он слишком испуган и растерян, чтобы в полной мере осознать, что происходит. Пустые зелёные глаза, абсолютно лишённое всякого выражения лицо, и тёмные дорожки от слёз. Вот и всё, что он видит, прежде чем, лишившись контроля над собственным телом, летит вниз.

– Заткнись…– тихо шепчет Изуку безразличным тоном и смотрит вниз на распластавшееся на асфальте тело.

…четырнадцать…

Наступила долгожданная тишина.