У Хосока руки дрожащие и на лице в этот раз что-то совсем безобразное. Кривое, неестественное настолько, что отрывать только с силой и беспощадно, оно старит, тяжелой тенью опускается на и без того неидеальное лицо, и у Чонгука по нему такому непривлекательному в груди неудержимо что-то крошится.
Под ногами осколки от разбившегося стакана с глупым стертым по краям смайликом, нарисованным дешевым маркером ради забавы, и сигарета в руках. Ей там совсем не место. В руках Чонгука, покрытых дурацкими татуировками, или в кармане его кожанки она бы смотрелась куда уместнее, но он запах сигарет не переносит, поэтому никогда даже не пробует. Хосок так никогда и не закуривает тоже — именно поэтому.
— Плохой день? — Чонгук касается старшего осторожно, неспешно разминает его напряженные плечи, — хочешь поговорить об этом, хен?
Хосок не отвечает. Поджимает губы. Они искривляются во что-то очень жалкое, дрожью предают все секреты у самых уголков, Чон открывает рот, но молчит. Руки запускает в волосы, скользит секундой позже по лицу, стирая остатки привычных улыбок и жизнерадостных глаз едва ощутимым касанием, и, наконец, качает головой.
Чонгук понимает.
— Хорошо.
Чон ломает сигарету, сжимает ее в руках с силой, не сразу бросая в сторону.
— Если начну говорить, — сипит он будто из последних сил, едва справляясь с дрожью в голосе. В глазах его собираются слезы, он стирает их грубыми пальцами, — снова начну…
Чонгук мягко касается чужих рук, отводит их от лица.
— Я понимаю, — качает головой, дарит старшему слабую улыбку, — все хорошо, поговорим позже.
Чонгуку самому, если совсем откровенно, хочется плакать. В нем несколько кружек крепкого пива, десятки и сотни неправильных мыслей, утопленных на короткое время в алкоголе на самом дне желудка, с ними практически научился справляться, но Хосок — такой Хосок и всё его непроизнесенное — причиняет боли больше, чем можно вообразить. Больше, чем можно вынести.
И эта боль — не его.
Хосок тянет за руки ближе к себе, обнимает так, будто знает.
Чонгук утыкается лицом ему в шею, скользит по плечам худым в поисках опоры, и через глаза его собственные чужая боль со слезами проливается.
— Мне жаль.