— Не могу поверить, что ты делаешь это с собой за несколько дней до концерта, — недовольно произносит Чонгук, помогая старшему подняться на ноги. Его голос сквозит раздражением и неодобрением, он поджимает губы и шипит себе под нос, но руками мягко поддерживает Чимина каждый раз, когда тот наступает на больную ногу, — вот тебе и «прогоню танец еще один раз».
— Ты сам решил помочь мне дойти, теперь не жалуйся, — Чимин хлопает его по плечу, осторожно ступает еще на несколько шагов вперед. Левая нога болит так сильно, что приходится задерживать дыхание при каждом движении, — если ты не заметил, я больше половины дороги до общежития сам прошел, мог и дойти самостоятельно.
— Ты идиот, хен, — раздраженно выдыхает, качает головой. Если бы Пак не знал младшего, он бы обязательно разозлился, может, начал огрызаться в ответ, но за напускным недовольством давно научился различать искреннее волнение и заботу, а потому только пожимает плечами, не отвечая.
Они проводят в молчании еще несколько минут. При каждом втором шаге хватка на плече младшего становится только сильнее, поэтому он только кривит губы и просит Мина остановиться, помогает старшему забраться ему на спину.
— Я же тяжелый, — бормочет Чимин, подбородком утыкаясь парню в плечо, — устанешь нести.
— Ага, тяжелый, — кивает со слабой усмешкой, — и глупый. Самый глупый хен.
— Я тебе сейчас ухо откушу, Чон Чонгук, — грозно шепчет, губами едва касаясь мочки чужого уха.
— Вау, так страшно, — смеется, — маленький опасный хен.
Когда они приходят в общежитие, с их лиц не спадают широкие улыбки, а уши Чонгука красные от чужих укусов, но он совсем не жалуется. Чон помогает старшему стянуть с ног обувь, устроиться удобнее на диване. Скрывается за дверью ванной, набирает горячую воду в небольшое ведро, смачивает в нем полотенце.
Когда он возвращается в комнату, Чимин слабо массажирует ногу, не пряча за улыбкой сведенные к переносице брови. Чонгук опускается на пол рядом со старшим, аккуратно перехватывает чужие ноги, опускает их себе на колени.
— Да все в порядке, я просто чуть позже схожу в душ, — отмахивается старший, когда Чон, не торопясь, начинает вытирать его ступни влажным полотенцем, — Чонгуки, правда, не нужно. Ну ладно, я ведь могу сам это сделать. Чонгуки?
Он, конечно, Мина не слушает. Чимин вздыхает, признавая поражение, прижимает к груди подушку. Внимательным взглядом следит за действиями младшего, с нежностью гладит его по голове. Чон убирает полотенце в сторону, но не выпускает его ногу из рук.
— Что ты делаешь?
Чонгук не отпускает его, мягко проводит по ноющим ступням старшего пальцами, будто нежным прикосновением надеясь забрать немного чужой боли. Он с особой внимательностью осматривает ноги старшего, замечая, наверное, все синяки и новые ссадины, неестественную красноту. Поджимает губы, но ничего не произносит. Пак пытается разглядеть его лицо, но тот опускает голову ниже, скрываясь от взволнованного взгляда.
Чонгук касается его с такой нежностью, будто ноги Мина могут рассыпаться от неосторожного прикосновения, но это вовсе не так — доказано уже больше сотни раз — они оба знают, и потому, наверное, в эту минуту вдруг совершенно постыдно забывают дышать. Чимин шумно выдыхает, не умея скрыть слабую дрожь, когда чувствует мягкое прикосновение чужих губ к лодыжке.
Пожалуйста, заботься о себе больше, не говорит Чонгук.
— Что ты делаешь? — шепчет на выдохе, совсем жалобно.
Чимину кажется, будто в его желудке с нечеловеческой скоростью надувается мыльный пузырь, он давит на органы, лишает дыхания и пугает возможными последствиями взрыва, который, Пак знает, окажется больнее всех ссадин и синяков, и это то, что Чонгук делает с ним. На минуту или, может, все четыре Пак хочет, чтобы это произошло.
— Сейчас схожу в комнату, у меня вроде оставалась какая-то мазь, — Чон поднимается, осторожно опуская чужие ноги обратно на пол. Чимин пытается заглянуть в его глаза, но мальчик только отворачивается в сторону, тыльной стороной ладони неловко чешет нос. Пак взглядом замирает на чужих покрасневших ушах, скорее зная, чем угадывая, что сам в этот момент выглядит не лучше, а потому слабо смеется, чувствуя себя донельзя тронутым чужим поведением.
— Ты что, смутился?
Чонгук фыркает.
— Заткнись, хен.
— Ох, малыш, — воркует старший, прижимая к груди подушку, не справляясь с иррациональной радостью, — не нужно стесняться.
Чон шумно вздыхает, разворачивается, в два шага подлетая к дивану и нависая над старшим, хмурит брови в попытке принять как можно более грозный и серьезный вид.
— Хен, прекрати, я не шучу, — бормочет, прижимая руки к горящим щекам.
Чимин широко улыбается, не выглядя пристыженным или напуганным ни на секунду.
— Ладно, тогда наклонись на секунду, а потом уже иди за своей мазью.
Чон доверчиво опускает голову ниже.
Он прижимается к щеке младшего в поцелуе и, даже если Чонгук после этого еще долгие четыре минуты пытается задушить его подушкой, Чимин не может перестать смеяться.