Безумие, в самом деле, совершенно не имеет уязвимых мест. Кроме самого безумия.
Шеогорат — величайший безумец, и это говорит в нем не завидная даже для Принца Даэдра самооценка, а относительно трезвое — альтернативное — понимание происходящего. Безумцем, конечно же, жить гораздо легче — только те, кто видят со стороны, от своего скудоумия начинают сыпать оскорблениями-жалостью или презрением. Они просто не понимают того, что доступно личностям более просвещенным! Как неразумно полагать, что всё, выходящее за узкие рамки типичного понимания мира — есть истина, достойная одобрения толпы! Или скота… Бывает разница между скотом и людьми, которые мало что понимают и хвалятся этим?
Это до отвратительного смешно. Так смешно, что чудится, будто разорвет надвое, на кучку ошметков, что разлетятся кружевом кровавых пятен по стенам, а смех всё не будет прекращаться. Смех продлевает это безумное существование и лишь потому Шеогорат бессмертен!
Но есть кое-что, что пугает даже его. Пугает до смеху, который рвется наружу, заглушаемый сиплыми вдохами, и с ними дрожат от ужаса Острова. Вдох. Вдох. Вдох. Он не думает, что нужно какое-то обратное тому действие — ему незачем, для безумца даже дыхание — унылая банальность. А безумие рядом, с ним не соскучишься, и нет для безумца ничего страшнее, чем потерять его.
В бреду неясных голосов и проклятий ему чудится, что его весьма привлекательная телесная оболочка рвется, лопается, брызгая, как разорванный ожог, а там, в перемешанной ложкой с дёгтем каше с комочками из мяса и желейных костей — чужая сталь. Отвратительно твердая, цокающая об железную кружку, и такая яркая, что безумный взор на секунду блекнет, слепнет. Шеогорату жарко, пальцы забираются в волосы: нервно сжимают, царапают кожу до крови, сдирая её.
Но Шеогорат не чувствует боли, когда ему страшно, и нет рядом верного служки — никому не может он доверить видеть такой позор. Как великий Князь Безумия теряет себя.
Даже себе.
Всплеск хохота, и испачканные в нежно-красном пальцы упираются в пол, Шеогорат сгибается пополам, будто уже разорванный. Да-да, он отчетливо видит сталь… И на затворках сознания, закрытого, спрятанного, он чувствует скрежет по пивной кружке, чувствует, как взламывают самые крепкие его замки — замки его собственного дурного сознания, и как на запекшикся ранах проступает что-то новое, но давно до отвращения знакомое. Жидкая сталь топит его, бурля где-то в горле и вытекая через ноздри, пока он смеётся — отчаянно, безумно, как полагается настоящему Шеогорату…
Пока сталь не идёт ртом, пока не разрывает его тела — на ошмётки, совершенно не оставляющие за собой кровавые кружева во славу бездушного порядка.
Джиггалаг, твоё время пришло.