Может быть?

Дождь не прекращается даже в апреле. Он всё такой же промозглый с запахом скисшего асфальта, скатывается по кашемировому пальто.

Агата поправляет зонтик, улыбается, смотрит и всё никак не отведёт свой взгляд.

Дождь холодит, даже возвращает к промёрзлой зиме из весны, но, ударяясь о ресницы, щипая своей чужеродностью глаза, он всё же заставляет раствориться и позабыть даже о боли. Ведомой светом, раствориться в изумрудных дорогах к домам, в пугающих лишь на вид тёмных дырах, в трещинах, что слишком родны для неприятия.

Женя хочет исчезнуть, но не резко, не больно — легко, как растаявший лёд, который неизбежно утекает, становится меньше и живее.

Агата откашливается, останавливаясь, поправляет свой чересчур лёгкий плащ и, улыбаясь чуть меньше, обводит ногой в полусапожках маленький кружок.

— Ты простудилась?

Та явно говорит в нос:

— Не, — проводит по переносице туда-сюда — и точно сопит, — это сезонное. Уже ж двадцатые числа апреля, я-т ещё опоздала.

И хихикает немного, совсем тихо — вежливо, как приучили её в семье.

Женя смотрит вперёд, пытается, что ли, улыбнуться, но совсем не выходит. Только чуть хмурится.

— Ты сопишь, говоришь в нос, — мельком лишь осматривает. — И глаза у тебя красные.

— Эт проблемки социальные…

Хотя Агата продолжает растягивать губы до предела. Хмыкает смущённо и оборачивается, поправляет зонт. Но зонт слишком маленький, чтобы их вдвоём захватить.

Светофор даёт сигнал, и Женя, схватив её рукав, тащит за собой через дождь, по почти стёршейся зебре. Ботинки уже промокли настолько, чтобы стало холодно, и самой теперь хочется чихать. Она ведёт к своему дому, поторапливая, не отпуская. Но Агата всегда была ведомой и никогда особо не сопротивлялась. Всегда позволяла сделать так, как ей не очень нужно, но Жене — да.

Только под крышей своего дома отпускает лёгкий плащ. Агата пальцами проходится по ручке зонта будто уже забыла, как его закрывать. Нажимает на кнопку до дрожи в руках, складывает через силу, уперев себе в живот, и снова улыбается Жене.

— Так что случилось?

Агата уже не улыбается, как-то странно хмурясь.

— А?

— Твои «проблемки социальные».

— Да с матерью всё напряжённо, — из-за уха освобождает свои рыжие пряди, прикрываясь. — Ну, это уже переходный период. Мы ж уже прошли раз.

Дождь холодит тело даже когда не прикасается, а просто стучит где-то рядом. Женя открывает дверь и оставляет ту на Агату.

А Агата всегда прикрывает либо слишком тихо, либо слишком громко. В этот раз — грохотом.

И тащится по лестнице чересчур медленно, остаётся на целый пролёт ниже. Женя, открыв дверь своей квартиры, раздевается, пока Агата копается с замком. Ещё и зонтом стучит, не зная, куда его деть.

В доме тёплый свет, но даже он более тусклый из-за дождя. Всё серым становится от его капель, превращается в пресность.

Женя оглядывается на Агату, которая неуклюже цепляется ногой за тумбочку и падает — на эту же тумбочку. С ударом кладёт туда же зонт.

— Мать дома тебе покоя не даёт?

Агата выгибает бровь, как-то скукоживается.

— Нет, — заслоняется волосами и отводит глаза. — Я просто так пришла. Я тебя потревожила?

Она больше не смотрит в ответ, и Женя теперь может не прятать свой прямой взгляд.

 — Нет.

Но всё-таки наблюдать за Агатой не имеет смысла — та ничего нового не выдаст. Разве что станет более неуклюжей.

На кухне она, приготовив всё, о чём знала, стоит и не знает куда себя деть. Женя заваривает чай, но всё равно будто слышит тот скрип, с которым Агата садится на выбранный стул. Даже спустя столько лет, когда эта квартира изучена ими везде.

Была ли такой Агата раньше или только апрель всё поменял? У Жени не вспоминается, но она знает, что Агата может быть и смелее. Пометила себе как факт.

Печенья к чаю совсем безвкусные, но у Жени в глубинке бывали и похуже. Это, может, только Агата ест через силу, когда выросла в городе и при том — в столице.

Жене уже не вернуться домой. Переезд в другой город, подальше от прошлого дома, окончательно разорвал все связи с семьёй. Эти связи и раньше были хлипкие, держались потому, что она сама шла на компромиссы. Переезд в далёкий город её мать восприняла как предательство, а там — все только поддержали, не сказали ни слова против.

Тогда было очень обидно, что потратила почти два десятка на людей, которые никогда её и не замечали. Но постепенно чувство затёрлось так же, как и воспоминания и несправедливости в семье. Семья канула в лету — и Жене было легче, хоть иногда и ощущается пустота.

А выбор был простой: либо целой с больным органом, либо — без него, но живой.

— Ну, — Агата хмурится и совсем тускнеет, думая, — у тебя там на работе, вроде бы, — подбирает слова, но в итоге: — Как она вообще?

Пытается быть тактичной, прощупывает почву. Но Женя выдержала бы и в лоб, без этой глупой заботы.

— Всё улеглось. Теперь как обычно.

Агата прикладывает к щеке руку — белая, она контрастирует с покрасневшей кожей. У неё совсем нет веснушек, да и редко высыпают — Агата не очень любит солнце, хотя постоянно мёрзнет. Когда-то Женя подарила ей просто так плед.

И что стало с тем пледом — неизвестно.

— Не хочешь чем-нибудь заняться?

— У меня полно работы, — Женя отворачивается, ставя кружку рядом с раковиной. — В другой раз.

— Тогда я, наверное, пойду.

Агата зашла всего лишь на время. Может быть, раньше её было в этой квартире больше. Женя всё никак не может вспомнить.

***

Облака плывут, клубятся, пытаются впитаться друг в друга, но в итоге разрываются на дыры, давая солнцу проникнуть, осветить. И всё равно чересчур темно для такого.

Женя убирает очки, поправляет сумку. Агата только-только вышла из автобуса с растянутым рюкзаком — и выглядит до жути неловко.

— Сколько времени?

Та, шумно вдохнув, кое-как достаёт телефон из кармана и читает:

— Шестнадцать минуток шестого, — и улыбается, выгибая бровь.

Женя проходит дальше, дошагивает до парка, останавливаясь. Агата всё плетётся сзади, еле поспевая. Сегодня это раздражает, потому что сна было слишком мало.

— И где ты сядешь?

Агата останавливается, выдыхает и чуть улыбнувшись:

— Пойдём.

Идёт медленно, хотя груз не такой уж и тяжёлый. Вполне лёгкий, к тому же носит его чуть ли не каждый день — Женя за такое время давно бы привыкла.

Деревья в этом парке Агата когда-то фотографировала, отсылая подругам. Шла неспешно, смеялась, шутила, заставляла смеяться Женю и утыкалась в телефон, продолжая переписку. Она резвилась, не обращала внимание на людей и была уж слишком шумной. Но Жене нравилась она — нравилось, когда она фонтанировала безумными идеями.

Приехать на рассвете в парк, где пьющих будет по минимуму, гулять и рисовать тоже предложила Агата. Как раз после седьмой их майской годовщины, где они вместе гуляли, везде ходили и утопали в отношениях, ещё полных чего-то юношеского, но уже близкого к осознанному. Агата подняла так рано после секса, не дала спать и заставила собраться. И тогда Женя хотела, ей нравилось пробовать новое и изучать Агату — более объёмную, чем та, что была в экране.

Сегодня Женя не спала до двух ночи, решилась ответить на её сообщение — и спустя время согласилась. Агата активно намекала на свой творческий кризис, но они, возможно, давно не были вместе вдвоём. У Жени полно работы, у Агаты — второе образование, которое она себе выгрызла живьём.

Агата решила получить сначала художника, затем — что-то более приземлённое, что прокормит её в трудные времена. Ради этого подрабатывала ещё в подростковые, хотя денег на целый художественный она одна, конечно, не смогла накопить. Большую часть за неё внесла мать. И на бюджетное не смогла поступить — слишком упрямая, чтобы делать всё точно академически.

Но над первым высшим Агата постаралась. Второе она и не очень-то хочет получать, хотя пытается — чувства в ней всегда были сильнее, и рекламу ей создавать не нравится.

Женя предлагала ей другой вариант — получить пиарщика сразу, пойти работать, а там картины как-нибудь сами. В конце концов, слишком сильна любовь Агаты к рисунку, чтобы бросить. Работа, может, где-то «поломает» её произведения, как она сама называет, но суть-то останется. В итоге та на Женю даже обиделась за такое — пусть и недолго.

Агата усаживается на скамейку рядом с клумбами, достаёт воду, железную подставку, краски, плотный лист бумаги. С рисунками она недолго мешкает — и, налив воды в стакан, опускает кисть и сразу принимается за краску. Наносит её прямо на карандаш, что очерчил набросок.

Она, вроде бы, говорила, что уже была тут. А может быть, это Жене сказала кто-то из её подружек.

В первый раз всё было достаточно волшебно. По крайней мере, ничего похожего раньше в жизни Жени не происходило. Они шутили, смеялись, Агата полностью отходила от академики и специально мазала неровно — и такие движения завораживали. Завораживали и в последующие разы, когда они встречались.

Сейчас Агата всё так же мажет хаотично, будто специально гиперболизирует, хотя — естественно, не случайно. Из-за листьев дерева виднеется ветка, и Агата ведёт её не ввысь, а вширь. И Женя ничего не ощущает.

Они и молчат — не говорят, не шутят, не смеются. Но Женя слишком устала от работы, она ещё не спала. На работу сегодня позже, но тоже придётся идти.

Было бы хорошо, если бы они вдвоём устраивали такие посиделки перед своими делами. Для Жени — уж точно. Она бы ложилась раньше, обедала, встречала и брала бы её за руку, вела в пустой автобус. Они бы, оказавшись на месте, уютно сидели, общались, что-то обсуждали. И тогда бы она уезжала на работу, помня об Агате, пока нечто приятное чувствовалось и в теле, и в мире.

И никакого отвратительного кофе с утра. Даже если дождь.

Но Женя совсем не может. Работа забирает у неё абсолютно всё. И ей совсем не хочется общаться с Агатой — хотя та позволит, та напросится. А если не сможет — будет обижаться.

Светлеет, хотя из-за туч плохо видно. Агата не рисует серыми красками — она впихивает в картину солнце и освещает всё, делая ярче. Мажет резко, но не грубо, ведёт линии плавно и только кончиком немного не туда — немного дальше, немного по чувствам.

Раньше это завораживало, раньше от красок Агаты и мир был ярче.

А она берёт и перелепливает цельность прямо на прошлых красках, нисколько не расстраиваясь. Всё продолжает и продолжает искать, совсем не сдаётся, пусть линии неровны, неточны.

Но чувства прорисовываются чётче.

Агата поправляет на подставке холст, оборачивается и взмахом кисти:

— Встань вон туда.

Изящно, она не заставляет, не просит. Естественно продолжает свою картину — и такой эволюционный порядок нельзя нарушить.

Кто знает, к чему приведёт.

Женя поднимается, подходит к месту, вертит ступнями на месте, но так и остаётся в чём-то неуклюжем.

— А поза?

— Ну, — прищуривается. — Давай в профиль. И руки опусти. Расслабленно, не как солдат, — даже выгибает бровь — настолько ей не понравилось? Даже не рассмешило? — А эмоцию сама выбери. И смотри на меня. Ну, голову поверни. Но тело в профиль.

Женя ничего не меняет — только чуть отклоняет голову и немного выпрямляет спину. Чтобы так же естественно было.

Агата внимательно разглядывает, даже не ведёт кистью. Иногда поднимает слишком высоко, иногда — так и оставляет, пусть рука дрогнет, может что-то нарушить в чувствах. Пальцами другой, нерабочей, всё строит себе картинки, сосредотачивает взгляд на чём-то.

Женя знает, что в той слишком много слов. Раньше Агата ей много говорила — ещё на расстоянии телефон пищал безумно. Но теперь что-то явно пошло не так.

Будто работа оставила отпечаток на самой Агате. Та ненавидит муторку, рутину, бесчувствие — Женя к этому привычная. У Агаты слишком много чувств — и она не может их сдержать, тело любого человека столького бы не выдержало, — и они текут слезами, хоть немного давая вдохнуть. Она только в плавные картины их может преобразовать, рисуя долгие линии, рисуя что-то более осознанное.

Но её иноязычие слишком непонятно. И не всегда Женя может смотреть на её картины. Хотя Агата просит, Агата умоляет, всячески намекая на свою обиду. Агате слишком важно, чтобы с ней хоть кто-то это разделил — а Женя не может.

Небо будто стало более хмурым — заметно потемнело, дыры залатались. Сейчас всё хуже может быть видно. Пойдёт ли дождь? Или, может, вовсе хлынет, стараясь всё собой стереть?

— Агата, — та даже не отрывается — и сжатые зубы отцепляться друг от друга совсем не хочется, — тебе не темно?

Всё-таки смотрит в ответ — исподлобья смотрит, не отрываясь от холста. И лишь наклоняет голову, всего лишь поднимает брови, говоря:

— Осталось немного.

Изумрудная краска хорошо видна на пальцах. Перемешанная с белой, она может даже светиться.

Женя слишком чётко помнит драгоценные леса Агаты, когда та прислала ей сообщением размытую фотографию рисунка, но и так было заметно, насколько всё непрофессионально, даже криво, и страстно. Работы захватывали Агату, она долго могла не появляться и не строчить так много.

Женю так ничего в жизни и не захватывало. Она легко отрывалась — слишком быстро уставала.

Но Агата всё-таки смотрит чуть в сторону, затем выгибает бровь и бросает:

— Ну, видимо, пора собираться.

Укладывает аккуратно холст, достаёт рюкзак, чуть не уронив, и кое-как пихает всё туда. Только вытаскивает прозрачный пакет — картину на самый краешек скамейки — и аккуратно туда её кладёт. И, всё взяв, оборачивается к Жене чуть хмурая, но тут же улыбается.

— У тебя такие уникальные волосы.

Странный комплимент.

— Они немытые. И обычные.

— Не, — усмехается, подходит и, вытянув руку, так и не дотрагивается. Застывает, хотя — дрожит. — Если б ты не так ровно их подстригала, а давала расти естественно, то получилось бы клёво. Такой типа бунтарский стиль. К офисной одежде подошло бы. В конце концов, чёрный — цвет, который завораживает. На него приятнее смотреть, чем на белый.

И всё-таки протягивает руку, обхватывает два пальца, но, вдохнув захватывает ладонь, сжимая крепко, но ни сколь не больно.

И ждёт, когда сделают шаг. Как будто взамен на то, что в ответ так и не сжала.

Жене ничего не стоит — и она идёт. Агата поспевает, но оглядывается назад, улыбается, сощурившись, говорит:

— Нам надо с тобой прогуляться в парке.

— Зачем?

Совершенно грубо, и Агату это наверняка заденет. Но та продолжает:

— Ну так, я же люблю тебя, — и улыбается. — Чувствам нужно жить и преобразовываться во что-то.

Женя пытается себя исправить:

— Я посмотрю. Как получится.

Агата дёргает себя за рыжую прядь и спрашивает другим голосом — будто жизни в том нет:

— Проводишь меня? — она чуть тянет за руку. — Можешь поспать у меня. Мать обиделась и умотала в Москву.

Вряд ли сейчас Агате хочется секса. Но Женя ни на что не согласна.

— Нет.

— Может, тогда я тебя?

— Нет.

Агата двигает пальцами, вновь сжимает, но уже посильнее.

— Ладно. Тогда у тебя — двести шестнадцатый. У меня семьдесят третий. Или шестой? — она улыбается. — Пятый?

— На таблице всё написано.

Агата поднимает глаза, чуть хмурится. Её одежда издаёт слишком много звуков — и Женя не может не вслушиваться, не кидать и взгляды.

— О, а вот и мой. Семьдесят пятый.

Агата тянет вперёд их руки, но разжимает пальцы, чересчур выпрямляя ладонь. Она заходит одна, оглядывается, но, сощурив глаза, тут же отворачивается, уезжая.

Слишком пресно стоять тут в одиночестве. Надо бы пытаться не заснуть — начальство никогда поблажек не делает. Хотя Женя для них такая особенная только потому, что уж часто спорит.

Теперь уже не часто. На это расходуется множество сил.

***

Темно, тихо и заснуть всё никак не получается. Только странные видения, которые пропадают тут же, стоит открыть глаза.

Жене не хочется тратить на них время. Ей давно пора купить себе таблетки.

Агата какие-то давно пила — может, рецепт ещё годен, может, ещё не опоздали.

Агата хочет общаться в самое тёмное время.

«Ты завтра свободна????»

«Нет»

Если бы можно было только заснуть, наконец-то прервать этот день. От неё на работе требуют слишком многого, к ней слишком часто лезут, загребают, утягивают не туда.

Если бы всё только было стабильно. Или люди там, может, стали другими — чуть-чуть умнее, более лёгкими, может, тактичными.

Со всеми своими спорами уважения она не заслужила.

«Слушай, тут, крч, я подумала над картиной»

«Там будет что-нибудь красное????? наверное????»

«Что-то слишком много у меня спокойных цвятов......»

«Ну, я про другую, не ту, что в парке»

«Просто я поняла, что в моей жизни один розовый — ты»

«Но яяяя хочу больше!!!»

Может быть, в Москве всё стало по-другому. Может быть, будь Женя более жёстка с семьёй, не понадеясь она, что всё когда-то вернётся обратно — она бы тут не осталась. И Агата сюда бы не утянулась.

Теперь-то какая Москва если даже Агата не сможет связать? Та упряма с матерью, со всей своей семьёй, всегда горда и может держать родителей в ежовых рукавицах — пусть и плачет часами после тех разговоров. Но не просить же её проходить через всё это только ради того, чтобы иметь возможность посмотреть весь мир.

Агата сама никогда этого не хотела. Она привязана к работе — и ей нужны другие чувства. Не те, что Жене. И вряд ли когда-то можно понять.

«В общем-то идея довольно расплывчатая…»

«Я просто типа знаю что нужно взять себя в руки и накалякать это»

«Хммммммммммммммм»

«Может ещё и чернявенький попробовать???? Как твои волосы???? Как тебе????»

«Ну уже на другой картинке и после етого»

Надо хотя бы закончить проекты на работе. Потом, может, самой что-то сделать. Сегодняшний новый проект будет последним — точно.

«Жень????? Ну???????? Як те???????»

«Я посмотрю обязательно»

«Ой ну тогда у меня ёсь стимул ;))))))))»

Не возвращаться же ей побитой собакой обратно к родителям — чересчур унизительно. Чересчур будет больно.

Все друзья, которые у неё остались там, все воспоминания — она обойдётся без них. В конце концов, тут у неё неплохая работа.

Надо только завершить последний проект — и сделать что-то ещё.

Она точно сделает. Верно?

«Слишком мало цветов в картинах в последнее время. Надо побольше»

Что у неё было в прошлом? — наука, наука…

Науку пришлось заменить чем-то более приземлённым. И, может быть, всё не так плохо. Может быть, в научной среде ей повезло бы меньше и она стала бы вовсе аутсайдером — даже ассистента не добилась.

География не особо-то ей нужна. Лучше бы, конечно, у неё были способности к математике.

Лучше бы она ни разу не восхищалась этим миром. Всё равно он сужен только до одного.

«Я вот кстати рылась ну там в паблосах и нашла одного закомплексованного чувака»

«У него там комм был типа про секс (бл, ты представь, он реально считал, что у женщин во время беременности растёт из живота ДЫРКА чтобы родить :DDDD)»

«Он и отвечал собсна в меру своих умственных способностей»

«Но он как-то написал мне в лс после нашего долгого спора»

«Нормально так поспрашивал типа не как в коммах»

«Показушничал он там кнч писец»

«Но в лс норм ся вёл»

«Я ему крч в ответ дала книгу, которую писали для девочек, но вроде как парням она тоже может пригодиться»

«Ну он не захотел завершать разговор и мы ещё по мелочи пообсуждали (и по классике задал вопрос про парня. Я ответила правду. Он как-то ровно отреагировал)»

«Потом он начал рассказывать про свои комплексы. Тип он не только боится с девушкой заговорить, он ещё не может и дружбу завести, и с некоторыми своими родственниками боится общаться»

«Они типа мужики мужиками. А он ся неуютно чувствует»

«Ну вот мы как-то перешли к философии (а я если честно не заметила. Я бы с ним конечно не начинала такие разговоры)»

«И он как бы высказал дельную мысль»

«Точнее»

«Интересный вопрос»

Совсем не заснуть. И надо бы убрать этот раздражающий свет и отключить звук. Но всё равно ведь не заснёт.

«Какая была первая вещь, которую тебе дали и ты использовала? И что теперь с ней? Что с ней происходило?»

Всё равно ведь мысли не отпустят, и этот день будет держать до конца. Так, чтоб до слёз.

«Блин, мы случайно заговорили об этом»

«Мы там сначала обсуждали неодушевлённое и одушевлённое в русском языке»

«А потом он как-то соскочил на вот это вот»

Впрочем, раздражение из-за недосыпа — самое малое что может случиться. Но самое сильное, что может разрушить всю жизнь.

В конце концов, однажды её тело взбунтуется из-за такого отношения.

«Мы вот порассуждали об этом да»

«Немного пошутили про те же роды и что он там говорил (он вроде нормально на мои шутки отреагировал)»

«И, вот если не вспоминать про пелёнки и прочее, то вот что это могло быть?»

«Может быть, я ухватила бы какую-нибудь палочку? Ну, к примеру, от мороженого. Или просто отломала»

«Мать мне говорила, что я любила всё ломать. Однажды сломала их цветной принтер. В итоге он появился только на моё совершеннолетие у них в доме»

«Ну, вот, поигралась я этой отломанной палочкой. И выбросили вот её»

Надо поспать. Ради завтрашней работы.

«А потом она бы упала из пакета. Завалилась, начался бы дождь, она бы утекла»

«Жень, ты только представь, сколько на ней было царапин? И все они незаметные. Белые. Ну, или вовсе не оставляли следов»

«Она бы падала-падала и всё царапалась»

«Ну так вот, а ты что думаешь????»

«Что у тебя было первое????»

«Только не имя и не пелёнки!»

Только бы ни о чём не думать. Хотя она не сможет даже при выключенном свете. Уж лучше пусть мигает.

«Жень????»

Может, и мыслей уже нет. Может, всё уже стало пустотой.

«Ну, видимо, ты опять заснула и не вышла»

Может, ей надо книгу какую-нибудь почитать. Для мыслей. Агата вот недавно про Лавкрафта рассказывала — говорила, там и про часть географии будет мистика. Это интересно. Но она сказала, что мало. Это уже не очень увлечёт.

«Но с утра обязательно напиши ответ!!!»

Думать об этом Женя будет потом. Сначала — что-нибудь поищет, что-нибудь посмотрит для пустоты. Незамысловатое — чтоб и не было мыслей.

От них она точно не уснёт. А книги, будь то Лавкрафт или кто ещё, обязательно подождут.

***

Пальцы не онемели, пальцы могут двигаться. Только свет настойчивый — он вовсе не уйдёт, не исчезнет. Он так естественен, как и вся трава под её ногами, которую она против — давит.

Женя поднимается, только картинка всё равно плывёт, картинка не даёт уловить, а кровь внутри сразу бушует — и краски уже не те. Даже света не разглядеть, что будто стучит по голове.

Чуть-чуть постоять, чуть-чуть принять всё, до конца — и можно идти. Вовсе не задаваясь вопросом.

Совсем ничего не помнит. И надо напрячь память, хоть что-то восстановить из недавнего. Но по недавнему водят большой кистью, закручивают линии, краски в один неровный круг — и утекает так, потому что не нужно, испорчено, потому что с тем уже — всё.

Хотя с утра всё равно куда-то надо.

И свет наконец-то предстаёт к ней лицом — не задевает периферией своих лучей, а бьёт сразу.

Какая же яркая лампа — абсолютно белая. И показывает одновременно столько цветов, что уж лучше не видеть, не смотреть — всё равно от этого вскоре ослепнуть можно. Всё равно остаться в теле с условностями, которые вряд ли когда-то пройти.

Ей нужно проснуться и подумать здраво. Перестать пускать в голову бегающие мысли, которые ещё не обрели чёткой формы в реальности. Ей надо бы проснуться и убраться от этого света.

Женя заходит глубже в кухню — рыжие волосы сразу ловятся, рыжие волосы видны даже сквозь яркий и разноцветный свет.

Агата всё-таки отрывается:

— Ой, ты проснулась? — она вертит кисточкой, которая ещё не израсходована, не закончена. — Это грубо. Но я воспользовалась теми ключами, что ты мне давала. Это эгоистично, но можно я дорисую? — смотрит на кончик кисточки и разглядывает всё, дышит чаще, вздымает свою спрятанную за тёмной тканью грудь. Совсем скрючилась — даже волосы лежат как попало.

Всё ещё что-то красное, кровь стекает в её теле — и Женя опирается рукой об угол стола, дышит. Поднимает взгляд — но всё нечёткое.

— Ты зачем пришла?

Она цепляется взглядом за стул, отталкивается рукой от угла и, ухватившись за спинку, усаживается. Сознание совсем не хочет восстанавливаться после странного сна.

Лучше ей было не спать.

— Так получилось, — Агата проводит кистью по бумаге. — Не могу не нарисовать сегодня. И дома у себя не могу.

Женя трёт пальцами глаза, вырисовывает сама хаотичные линии у себя в голове. Отрывает руки, смотрит — что-то нежно-розовое. И вовсе не переходит в грязное, пусть свет от лампы хочет изобразить по-другому.

Что-то у Агаты с семьёй. Наверняка с матерью. Но Жене нужно пойти и лечь спать.

— У тебя всё хорошо с работой?

Агата ведёт кистью линию, не отрываясь, говорит не очень разборчиво. Но Женя понимает, а что это — помнит.

Отголосками отдаётся даже во сне.

— Всё хорошо. Зачем тебе?

Агата нажимает на кисть, оставляет её так, переводит взгляд. Говорит:

— Ну, я ведь ещё не окончила учёбу, — снова улыбается. — Было бы неплохо, если б ты немного поделилась опытом.

Женя вдыхает, чувствуя саму отвратительность в теле. Все её чувства состоят из отвратительности. Она поднимается и уходит от света, прикрывая дверь.

Надо заснуть — завтра точно придётся вставать.

***

Раньше ночь ощущалась на пальцах. Темнота осязаема кожей и, протянув руку в неё, можно было ощутить странную игру сознания.

Сейчас Женя просто потягивается. И взгляд не отводит потому, что слишком устала двигаться даже если только глазами. Застрять и смотреть на вытянутую руку — всё равно мышцы затекли уже так, что их не растянуть, не разбудить.

Раньше Женя верила в нечто. Создавала образы сама и рассказывала Агате, когда меж ними были только провода — длинные-передлинные. И Женя печатала коряво, рассказывая Агате, как жердяй, грея руки у них через трубу, просунул эти руки так глубоко, что дотронулся длинными пальцами до лица Жени в темноте — и что она тогда вообще увидела его большие глаза в окне.

Помнит, как поссорилась с бабушкой ночью, когда они ушли с автобусной остановки, и убежала. И нечаянно вступила в воду, испугалась, но посветила фонариком и успокоилась. А Агата читала про другую сторону: про кикимору, что своей натянутой на кости кожей прикоснулась к открытой щиколотке Жени.

Тогда они только игрались, фантазировали вместе. Даже встречались по сети с разными мальчиками — и тоже фантазировали, рассказывая, как один прислал конфеты, другой — цветы.

Мальчикам было-то это не очень интересно.

Потом уже Агата предложила в шутку вступить в брак — называться жёнами, жить по-семейному — в сети. Агата тогда жаловалась, что с мальчиками ничего не выходит, но у них вдвоём такая крепкая дружба — может, если повыше, то крепче?

Шутка естественно, сама по себе перетекла во что-то серьёзное. Они не оговаривали, будто ни о чём не думали — хотя Женя понимает, что обе думали, — просто Агата стала более пылкой, её слова превращались из «Я люблю тебя» в благодарность и на ночь в «Сегодня нарисовала тебя», «Думаю о тебе и рисую. Может, я уже вообще не смогу никого нарисовать?», «Неплохо было бы прикоснуться к тебе», «Слушай, а ты не думаешь, что в нашей брачной жизни СЛИШКОМ мало секса???».

А Женя просто предложила съехаться.

Агата тащила к себе, в столицу, говорила, что мать обустроит — Женя дала слабину перед своими родителями и до столицы не доехала. Агата слабину перед родителями не давала и переехала, окончив школу. У Жени уже был курс третий.

Агата всегда ходила уверенно, но осторожно. Секс начался с её инициативы, но когда Женя сказала, что не готова — полтора года Агата никоим образом не касалась темы, даже в шутках. Всё дожидалась, когда уже Женя проявит себя.

У Агаты всегда было так — один длинный шаг немного не в ту сторону и уже сто назад. Хотя, будь она настойчивее, секс произошёл бы гораздо раньше.

Женя пытается повернуть стул, но ничего не выходит. Она опирается носочками ног, переходит маленькими шажками, натягивая мягкий верх дезертов, и, резко опустив к полу и пятки, поднимается.

В офисе уже мало кто есть. Но рядом с ней никого, а из окна — отсвет с улицы. И в карманах брюк телефон, который должен ведь ей напомнить.

Агата так давно не говорила о прошлом — не вспоминала старые обиды, которые в ней ещё не улеглись, не вспоминала старые картины или — то, что тянет в их жизни назад тоской.

Должна же что-то помнить — что-то чувствовать из прошлого в настоящем.

«Ой, я тут подумала»

«Ну как насчёт чё-нидь в пт???»

«Прогуляться куда-то»

«Как-то»

«Тут же ведь должны быть музеи и всякие культурные штуки»

«Может, что-нибудь геологическое???»

Лучше бы не об этом она говорила. Совсем не об этом.

«Нет.»

«Я занята.»

Официальная точка приедается после отправок нескольких писем. Но Агата избавит — Агата настолько энергична, что высасывает абсолютно все силы.

«:с»

«А сичас?????»

«Ты свободна уже?????»

Раньше в переписке с Агатой можно было пропасть. Женя даже отвечала моментально и не задумывалась о том, что будет, как будет — в крайнем случае, они поссорятся с Агатой и помирятся. Черту никто из них двоих переступать не будет — знали больные точки из ночных переписок, когда злость с болью переполняли грудь, разливались дальше по телу, и печаль стягивала.

Сейчас уже можно даже составить простую схему их пустословия: «Давай поговорим» — «Ну ок, давай тему» — «Нет, не знаю, давай ты» — «Я тоже не знаю. Давай ты» — и множество продолжений, пока всё-таки не станет скучно, не проявится бессилие.

Агата тем периодом переболела. Вроде бы, пытается задавать вопросы. Даёт темы. Только чего они стоят?

Свет меняется. Немного подрагивает — и стрелочка переходит, но только вперёд. Показывает, как снять звонок — но не как отклонить.

Хочется ли вообще слышать голос Агаты? Пусть искажённый, пусть — не такой объёмный, как если бы Агата была прямо здесь. Но хоть немного услышать средь муторных будней, где всё пресно, где во рту чувствуется только постылая слюна, где хочется только поскорее уйти, пропасть и уснуть.

Зачем вообще соглашаться на прогулки с Агатой? Потому что, потому что — ответ так близок и так неуловим в апатичности, в чём-то бесчувственном.

Но, в конце концов, делать ей больше нечего. В конце концов, они давно не говорили вот так — может, вспомнится, как то было?

Когда Агата выудила телефон через друга Жени и позвонила — кричала, прыгала, всё неуместно смеялась. Но отключилась быстро, потому что тогда у неё вошёл отец. И никто не должен был слышать их разговор.

У Агаты что-то падает, она долго ойкает, всё шумит. Ни о чём не скажет.

И совсем ничего не чувствуется. Самое яркое ощущение сейчас — пресность во рту.

— И зачем ты позвонила?

Она прекращает раздражать уши. Только выдыхает очень уж громко, решаясь:

— Ну, мы же можем говорить и вот так, — выделяет последнее. — Какая разница, переписка или звонок? К тому же, я ведь так тебя слышу.

Женя опирается рукой об оконную раму, смотрит вниз — центр города, конечно, всё будет освещено. Это не её село, где она испугается в непроглядной тьме.

В Москве, может, ещё светлей. Говорила ли Агата, что боится темноты? Хотя Женя уверена, что наверняка боится — Агата уж такая, всё остро ощущает.

— Я не давала утвердительный ответ на твой вопрос.

По глазам свет от фар внизу — отражаются, вновь прогоняют тьму.

Ради природы нужно опуститься во тьму — и идти в ней уверенно, перестать тревожиться, смириться. И, может, вовсе не то это, и всё правильно. Может, всё случилось так, как не могло случиться лучше.

— Ты взяла, Женя, — мягко и обречённо — совсем не твёрдо, пусть, наверное, Агата хотела именно твёрдо. Отчаянно так, чтобы поверили, чтобы перестали загонять в угол. — Разве мы не можем поговорить вот так?

Все безысходно. Возведено до абсолюта — может, иначе они не могут, иначе не сумеют. Может, всё действительно правильно.

И весь мир не охватить. Как бы ни мечталось, но весь мир не уместится в её небольшом сознании, на её бумагах в чернилах или даже в буквах, состоящих из пикселей. Весь мир так и останется больше и ни в коем случае не сузится до простых образов и абстракций. Мир будет только шириться — и его полный захват давно обречён.

Должно быть правильно.

— Зачем, Агата?

Агата вздыхает, говорит уже не обречённо — естественно, возвращается к себе:

— Затем, что, — и дышит, чуть мычит, прерывая пустоту, дырявя её так легко. Пытается заполнить её собой, пытается что-то сотворить — и: — Потому что я захотела. Потому что для нас это когда-то было неплохо, — и немного подождав: — Ну, Жень, мы же просто поговорим. Для этого же ничего особо и не надо.

Надо закончить проект и уйти из офиса. Но даже повернуть глаза так трудно — совершенно невозможно, наваливается что-то мёртвое, тяжкое, утаскивает к земле. И ничего нельзя поделать — только цепляться за неяркий свет, морщась даже от него.

И что же Агата?

— У тебя есть о чём говорить?

Агата весело хмыкает, тянет:

— Ну, — шуршит, — я присмотрела пару билетиков на май. На конец мая, — поправляет, добавляет: — Думаю, этого времени хватит, чтобы освободиться. Ну, в общем, я посчитала, что нам необходимо съездить куда-нибудь.

Вновь про то же самое. Хотя Жене точно так же ничего не мешает вновь отрезать — в очередной раз.

— И куда?

— В Австралию, — Агата вдыхает поглубже, скачет по звукам слов, говоря неразборчиво: — В общем, я думала, может, Казахстан? Ну, горы там. Но там я смотрела-смотрела, строила маршруты, и всё ленно. А тут мне подогнал Дениска бесплатные билеты, ещё сбросил материалы. Помнишь Дениску? Он пытался в МГУ пробиться, на фак искусств. Но в итоге оказался в СПБГУ, — усмехается. — Он, кстати, неплохой дизайнер. У него и работа есть, и заказчики его находят. Ну, вот с одним заказчиком они что-то разрабатывали, и им надо было лететь в Австралию в этом году. Но, короче, у них случились проблемы и пришлось бюджет и идею урезать. Но билеты так и остались, — откашливается, пытается немного отдышаться и всё равно продолжает: — Вот он мне их дал. Сказал: больше некому. Ну, мы с ним на одной выставке пересеклись, он сразу всучил и я не смогла отказаться. В общем, — и тише: — что скажешь?

Не стоило Агате касаться сего — хоть каким-либо образом. Пусть так, очень близко — настолько глубоко, что чуть ли не насквозь.

А разгребутся ли все проблемы до конца? Или всё-таки в мае она будет работать тут, над проектами, а ни в какой Австралии?

— Подумаю, — Женя прислоняется к стеклу, трогает — немного грязное. Хотя по сравнению со всем, что было — самое чистейшее. — Хотя, скорее, нет.

И Агата довольно снисходительно принимает:

— Ну, в мае будет видно. Чего уж сейчас загадывать? Полежат, если что — раздам своим подругам из универа.

Женя, может быть, с работой распрощается — но разве только от неё зависит?

— У тебя же сессия в июне, — о которой ни в коем случае Агата не могла забыть. — Ты как её сдавать собираешься, если уедешь?

— Ой, мы с тобой об этом не говорили? — чуть смеётся, прерывается на: — Так я взяла академ.

— В апреле?

— Ну да, — и тут же всё перебивает, все мысли: — Ты не волнуйся, со следующего сентября всё заново начнётся. Всё окей будет.

Агата всегда говорит громко — так же и плачет. Но всё равно не выбирает тихие слова, не берёт себе тихие фразы — пусть и знает, что только их может произнести без боли.

Агата не видит своей жизни без искусства. В одной из истерик, когда мать её хотела отправить на какой-нибудь юрфак или хотя бы филфак, она позвонила и сказала, что вздёрнется на крючке прямо на работе у своей матери. И у Жени никогда не возникало сомнений, что Агата сможет.

Агата всегда твёрдо указывала, что её единственный смысл жизни — искусство. И по-другому жить она не хочет и не может. Агата жёстко проговаривала, что без искусства ей ещё больней.

Женя всегда понимала, что своей мечтой придётся поступиться. Ещё с того момента, как врач в двенадцать сказал, что её тело с хроническими болезнями не подходит для вылазок по свету — а другого Женя не хочет. Не желает видеть в собственной жизни, но хоть как-то прожить может.

У Агаты всё по-другому.

— Ну, билеты я оставляю, — чем-то гремит, даже скрипит. — Если проблем и преград не будет, то всё ок.

Свет всё тухнет, офис становится пустотой, а Женя интересуется весьма странным моментом:

— А преграды — это разве не проблемы?

— Нет, — Агата даже перестаёт улыбаться — на натягиваются больше губы, изменяя звуки. — Преграды можно не решать. И жить.

«Можно жить» — такое нечасто услышит кто-нибудь от Агаты. Но, в конце концов, они же в отношениях — кому, как не ей, Агата скажет и усмирит свою строгость, уберёт штыки.

В конце концов, Агата ей улыбается — не радуется, как от искусства, но не ленится и растягивает губы. И говорит так много, что ей и пятерых не хватает для общения.

Офис пустеет, и пора уже ходить. Пора возвращаться домой, где всё хотя бы привычно.

— Агата, мне нужно закончить дела.

Та чуть откашливается, тянет:

— Ну, конечно. Тогда поговорим попозже. Может, с утра?

— Я посмотрю.

И Женя отключает, укладывает телефон в карман брюк. Пора закончить то, что начато уже — чтобы просто можно было жить.

Когда-нибудь она сможет посмотреть на свет в городе без спешки, растянуть подольше, может, даже не отвлекаясь на Агату. Когда-нибудь города её почувствуют и будут принимать словно родную, словно из асфальта, что тоже от природы, и подарят ей взамен семью — просто ощущение семьи, которого недостаёт.

Когда-нибудь она будет получать больше. Когда-нибудь и возможностей больше появится. А пока, на это время, можно просто жить дальше, не растворяясь в днях от чувств — исчезая в них от бездействия.

***

Хотя бы получилось освободиться пораньше. Хоть что-то не будет мучить и стягивать чем-то отвратным весь вечер.

Женя поворачивается назад — и места свободны в автобусе. Здесь, недалеко от его середины, слишком много народу — и ей не хочется быть среди них. Она уходит назад, где даже через окна не разглядеть.

Нужно лишь немного потерпеть — добраться до своего дома, куда не проникнет ни апрельский дождь, ни солнце.

В телефоне ничего нового — только Агата стабильно пишет и пишет. Разве что немного по-другому:

«Вся боль идёт фоном»

«Ну, представь, что один раз её ковырнёшь — и всё»

«Всё»

В Жене такого не было. Может, уже давно — нет?

«Ты поссорилась с матерью?»

«Не»

«Она же давно уехала»

«Я просто устала»

Усталость скоро уйдёт. Нужно лишь очень-очень много поспать и никогда не просыпаться — не чувствовать, что устала лишь больше от этого сна. Не чувствовать, что начался новый день — и всё придётся строить заново, восстанавливать своё разбитое тело вечером.

«Скоро закончится»

И Агата в ответ незамедлительно:

«Скоро»

«Может, мне просто нужны какие-то тормоза в жизни»

«Не знаю»

«Во всяком случае, я понимаю, что растрачивать своё время на такую херню, когда ещё столько дел — это ну»

«Совсем не очень»

«Ещё больше херня»

«Не знаю»

Скоро всё восстановится. Всё встанет на свои места. И можно будет опять разбиться — в очередной раз не насмерть.

«Я кстати посмотрела старые фотки»

«Ну знаешь то что было у нас»

«Короче нашла Солнцева в вк»

«Помнишь?»

«Мы всё время шутили о его гействе»

«А я вот помню как ты на выпускном выиграла у него в картишки и заставила целоваться с Родионом, у которого чёрт знает какая фамилия»

«Но он если что на тебя не в обиде»

«И хотел бы восстановить ту дружбу»

«Хотя он конечно сказал что тогда ты была долбоёбкой»

«Но не воспринимай его слова всерьёз»

«Ты была великолепна»

Агата всегда притягивает людей. Странно, что сама прячется только в одной.

«Зачем ты написала ему?»

«Ну он же был хорошим другом»

«Вспомни хотя бы те картишки»

«Он выполнил то что ты сказала»

«И потом бил и обзывал тех кто называл его пидором»

«На тебя он кнчн обижался, но обращался с тобой уважительно»

В автобусе ещё темнее от апрельских облаков, что уже сливаются с тучами, напитываются водой для дождя. Они где-то плывут сверху.

И Жене бы лечь на траву, раствориться в быстрых каплях, в тех мигах, которые каждый раз прикасаются к ней.

Агата бы могла. Для Агаты было бы хуже, если бы не смогла.

«В любом случае мы немного пообсуждали старое»

«Помнишь ту девочку, которая всегда в таком ежевичном цвете ходила?»

«Вроде бы Оля»

«Она ещё в общий чат вашего класса выкладывала свои порезы»

«Ты мне тогда переслала»

«Помнишь, Жень?»

Та девочка засоряла ненужными сообщениями их всех. Та девочка была слишком требовальна к вниманию. И Женю это бесило.

Ведь внимания должно быть либо поровну, либо — никому.

«И что?»

И подло. Слишком много подлости в этом мире. Сколько себя помнит Женя — сколько исписала этим листы по сочинениям.

Неплохие были сочинения. Но всё же — география намного лучше. Намного правильнее, намного ближе, намного более значимая, намного — более естественна для неё.

«Ну просто»

«Солнцев сказал, она теперь учится в РАНХиГСе»

«Пыталась на юриста, но в итоге смогла только на экономиста»

Жени это вовсе не касается. Она и слушать не желает.

«Пусть учится»

«Так ей уже сколько, Жень»

«Вы ж ровесницы»

«А она всё ещё учится»

«Правда я не знаю курс»

Все её одноклассники остались там. И поделом — не очень-то она ими дорожила. Не очень-то они были ей важны.

«Ты тоже учишься всё ещё»

Она сейчас в другом городе. В самой столице. Правда, региона — но это же не её село.

«Да, знаю»

«Просто зачем мучиться столько лет»

«Почему она не идёт работать?»

«Я бы уже и не получала хоть любое образование»

«Всё равно только время истрачено»

«Не то это»

Всё темнеет от плотных апрельских облаков. В них так много воды — и они не могут её удержать в себе, не могут выдержать своим тельцом. Без неё они умирают, исчезают — но вовсе не мучительно.

Жене тоже хочется не мучительно. Пропасть куда-нибудь — во что-нибудь схожее, но только без обыденного. И без прошлого тоже. Только приятные чувства наружу, по оголённым нервам ими — и всё точно хорошо. Всё хорошо.

«Пусть учится, где хочет»

Ей бы спрятаться за своими пыльными полками, на которые она смотрит — и тут же забывает. Ей бы прожить чуть-чуть другую жизнь, где она не забывает — и стирает пыль, глядя на чистые книги.

Может, когда-нибудь она прочитает их все. Всё равно уже не покупает больше.

«И всё равно»

«Как думаешь, она всё ещё режет себя, Жень?»

«Ей просто нужно было внимание»

Может быть, когда-нибудь, выходя из автобуса, она не будет закрываться от тяжкого апрельского дождя. Она будет растворяться в нём и чувствовать счастье, а вовсе не пресную реальность.

Когда-нибудь её капюшон спадёт с головы.

«Тогда это просто так не пройдёт. Оно ей всё ещё нужно»

«Я слышала, это бывает при ПРЛ»

«Такое не вылечивается до конца. Такое так просто не проходит»

Хотя бы дом совсем недалеко. Хотя бы не нужно идти далеко — как при прошлой, съёмной квартире, когда Агата ещё отказывалась от денег своей матери, а Женя не смела просить.

«Ты кстати будешь читать то, что я кинула?»

«Честно скажи»

«Постараюсь»

Хотя бы в её квартире всё по-прежнему. Хотя бы в её квартире можно хоть что-то возродить из совсем старого и стёртого. Хотя бы в её квартире не так всё стягивается, не так удушливо, не так жестоко.

Агата не так уж равнодушна.

«Окей»

«А что ты делать собираешься»

«Ты уже приехала с работы?»

Все вещи всё так же бесполезны — всё так же бездельны. И она знает, что не возьмёт.

«Да»

«Может, скайп попробуем тогда????»

«Как раньше»

Сумка на полу. Совсем неподходящая для офиса сумка — не строгая, давно измятая и чересчур удобная. Женя так ни на что её не заменила.

«Я устала, Агата»

В доме всё по-прежнему. Только в теле расковырены царапины, какие-то случайные жизненные ранки. И надо бы их обработать — надо бы защититься от хотя бы апрельского дождя, что остался на обнажённых ладонях.

«Окей, я поняла»

«Оставлю тебя»

Агата говорит слишком много — и никогда не пустословит. Её слова могут вызвать что угодно, вплоть от ненависти до любви, о никогда не пресное раздражение.

Агата, в принципе, вытащит из чего угодно.

В её школе остались люди, что так и не развились, не вышли в люди. Они остались в памяти — всё теми же мразями, которых она ненавидела. Которые лезли своими руками до самого горла, опутывали, не давали продохнуть в тех стенах; которые сжимали пальцы, задевали за нервы и играли на них: один — за злость, другой — за слёзы.

Порой на горло так давили, что она начинала ненавидеть и друзей. Потому что хватка вон там, где вовнутрь тела поступает сама жизнь, заставляла царапать всех и вырываться, и думать, что наконец-то сможет. Сможет допрыгнуть куда-то туда и остаться там, наслаждаясь жизнью без всех тех, кого она считала приземлёнными тварями.

Кто не был способен на что-то сложное, у кого был скуден ум — как она тогда сама думала.

На холодных исцарапанных руках уже высох апрельский дождь, и Жене надо бы поспать. Раз сегодня раньше освободилась — то необходимо, как же давно она не высыпалась.

***

Агата убирает все шторы с окон, всматривается и чуть приоткрывает. Приговаривает:

— Вроде солнце выходит.

Она улыбается, оборачивается и раскидывает руки в стороны — тут же смутившись, сцепляет их за спиной, давя нервный смех.

Женя проходит вперёд. За окном всё стекает вода в люк, хотя апрельский дождь прекратился. Может быть, на время.

— Неплохой день, чтобы прогуляться, — Агата чуть прислоняется своим плечом, расцепляет руки — будто тянется, хочет дотронуться, но так и не прикасается больше. — Что скажешь?

На улице настолько сыро, что лучше не выбираться.

— Лучше дома.

Агата поджимает губы, приподнимает брови, но не отвечает.

В конце концов, она сама пришла к ней в квартиру. Принесла три каких-то ирисов, что жалкие. И так не ответила на вопрос — зачем и почему.

Агата должна была пресытиться уже этим апрелем — дождливым, кое-как и солнечным, с давящими серыми тучами. Агата должна была прочувствовать всё это острее.

— Может, хочешь чаю?

— Нет.

Только улыбается, прислоняется к стене. Проводит ладонями по своим предплечьям, скрещивая руки — легко и плавно. И пытается хоть чем-то заполнить этот дом:

— Дашь совет?

Всё, чего если и хочется — так это хоть где-нибудь остановиться, исчезнуть.

— По поводу?

— Как думаешь, что мне нарисовать? — прислоняется щекой к своей ладони, опирается. И всё ещё растягивает губы, смотря в ответ. — В последнее время я мало что могу придумать. Ну, что-то новое.

Удивительно — с учётом, что Агата не так много тем коснулась за всё своё творчество. И они обе знают, что Агата легко может найти сама и вспомнить, а потом подогнуть под себя, под свои хаотичные краски.

И она вряд ли когда боялась нового. Но Женя говорит всё-таки:

— Нарисуй бал, где разная одежда, — добавляет: — У тебя же плохо с узорами.

— Предлагаешь потренироваться?

Агата выгибает бровь, смотрит кисло. И остаётся только пожать плечами — в конце концов, пусть сама решает.

Но она не отстаёт:

— А если отбросить излишнюю рациональность?

Скидывает туфлю со ступни, со второй тоже — слишком велика, — и, согнув ногу, опирается о стену, расслабляясь. Только морщится от своих же рыжих волос, что лезут и лезут в лицо.

— Ну, — Женя смотрит в окно — и дождя всё меньше, — нарисуй ночь.

— Ночь? — Агата расцепляет руки, даже пытается убрать их за спину. — Да, — отводит глаза — так удивлена, — её у меня было мало.

Всё-таки хочется ей в ответ что-то сказать. Но у Жени совсем нет слов — все они ушли из неё, затерялись в каких-то днях, их совсем не осталось. Выходит только:

— Чтобы изобразить ночь, нужно не так резко рисовать.

Агата качает головой:

— Ночь — медленная и плавная. Нужно, чтобы не было остро. Что-то закруглённое можно и резко нарисовать.

Часто Агата об этом говорила — в чём-то даже повторялась. Она ещё с детства вырабатывала принципы, которые несёт и по сей день.

Женя так же умела. Умела хорошо составить конспект, добавив разные чернила от ручек, немного фломастеров. Умела составлять упорядоченную и эстетичную таблицу, которую всегда было прочитать — и это наверняка полезно. Она умела рисовать карты, соотносить нечто реальное с плоским, делать абстракции, что так нужны всем наукам.

Но ничему применения она не нашла. Хотя всё раньше было так полезно, так нужно — эти принципы остались далеко где-то в юности.

Агата смогла унести всё с собой. Удержать и сделать крепким, продолжиться, не согнувшись окончательно, чтобы поломаться, хотя столько раз плакала. И Агата — ужасный пример.

Все разноцветные чернила Жени заелись чёрным принтером, её красивые буквы уходят только на раздражение и проблемы, её упорядоченность — всего лишь один балл к тому, что на работу примут. Все её мысли, все её сочинения, все её чувства так и не вылились ни в какие картинки — остались где-то в юности и глубоко в голове, улеглись, перестав разгонять кровь, перестав приносить печаль, и позволили задавить себя чем-то другим — более тяжёлым, более грузным.

Но несправедливость всё чувствуется на кончиках пальцев. Уже не кричит, пытаясь вызвать злость, не превращается во гнев. Лишь бьётся простой надеждой внутри, но та никогда не прорвётся.

— Так что ты собираешься делать?

Агата чуть улыбается — смущается немного, смотрит широко. Она всё наблюдает, сжимает покрепче руки за спиной, выносит вперёд свою грудь под тёмной кофтой. И она почему-то с головой не уходит в своё искусство, ни про кого не забывает. Не пытается им что-то заменить — иначе бы не приходила сюда.

— Что ты хочешь?

Жене бы снова уснуть. Она так устала, что хочет вечно и спать, и есть, и жить — но, если у неё есть выбор, то тогда желает только забыться. Хоть на чуть-чуть унять бы все мысли, что бродят, крутятся, скачут, прыгают, пролезают-вылезают, прорываются и рвут на куски все живые ткани.

Хоть немного не чувствовать что-то удушающее.

Агата расцепляет руки, выносит и так оставляет их в воздух — лишь пальцы подрагивают. Она произносит:

— Давай займёмся сексом, — и аккуратно складывает ладони, заставляет их не показывать мандраж. — Ты согласна, Жень? Я бы хотела…

И только наклоняет голову, съезжает ступнёй по стене — и опирается локтями. Ничего не добавляет, хотя всё пытается растянуть губы.

После секса можно будет заснуть. После секса можно будет ни о чём не думать. А Агата решит всё со своими чувствами сама.

Женя лишь кивает, и Агата, подняв юбку стягивает с себя тугие колготки. Всё путается в капроновой ткани, но так и не падает. Укладывает куда-то на пол, разгибается и наваливается спиной на стену. Но руки вперёд — к Жене.

Можно было бы ей отказать. Агата не раз говорила, что она может и просто мастурбировать, если что-то не так, если Жене не нравится. Но дело совсем не в предпочтениях.

Просто много чего не хочется. Чего-то — совсем. Но сейчас она может прикоснуться, может вспомнить.

Агата всё смотрит, раскрывает рот, выдыхая, и чуть загибает пальцы, опуская веки. Ресницы почти незаметны — Женя не может разглядеть, и глаза у Агаты тоже смазаны.

Видимо, зря она отказалась от очков.

Женя подходит, становится рядом, и Агата в ответ тянет руки дальше, прикасается ко спине — и застывает, ожидая ответа.

Тот отказ так отпечатался на ней, что она никогда и не смела вести в их паре. Хотя бывали дни, когда Женя была не против, она бы и желала этого — но слова так и не обронились.

Агата никогда не скрывала своих желаний. И безмолвно, но легко показывала, чего именно хочет. И Женя цепляет юбку кончиками пальцев, ведёт вверх, поднимает — знает, что холодно, но касается только первым двумя, медленно всею ладонью начинает ощущать кожу — довольно нежную — хоть только если на вид она бы так не описала. И немного вдавливает, оставляет свой тёплый отпечаток, что продлится недолго, что скоро уйдёт с кожи, забудется и затеряется в миллионах других прикосновений, которые вызовут эмоции более хлёсткие, более острые — и проникнут под кожу, пройдут по крови через сердце к мозгу, оставшись в памяти.

Агата всё гладит где-то лопатки — то пальцами, то полностью ладонью, веером проходится, немного щекочет и совсем не оставляет тепла через грубую блузку. Только чувствуя, что Женя ведёт дальше, наклоняет голову, щекой — к плечу, носом — к шее, так и остаётся, позволяя. И можно легко оттянуть трусы, можно меж ног прикоснуться к острым косточкам, вспоминая, как они выступали, когда Агата раздвигала и закидывала ноги. И Жене хотелось сказать, как это хрупко, как это — чересчур интимно, и это не обязано, не должно быть таким.

Не должно по нервам проходиться таким безумным, хаотичным током, не должно вызывать чувства, из-за которых — ничего уже не стучит.

Но Агата прижимается сильнее, не даёт взглянуть, только — ощущать свой запах, смотреть на чуть отблестевшие волосы, на такую до жути скучную кофту, которую никогда не запачкает краска.

Меж ног — разгорячённость самих чувств, и Агата не пытается сдерживаться, совсем не может, показывая всё — отдавая свои чувства, когда Женя прикасается ко клитору, водит, где-то немного давит, затрагивает половые губы. Агата выдыхает безмолвные слова — и они сумбурны, они — ответ на всё такое же невысказанное. Они — всё то, что только могли сделать пальцы, что только могли открыть.

Женя водит туда-сюда — с клитора и на половые губы, с губ и на клитор, и через её грубую блузку, через скучную кофту Агаты всё равно — обнажённое тело в руках, и будто вновь кожа к коже, будто как и во все прошлые разы излишняя тактильность Агаты, что, всё же, нужна. И Женя проводит вновь, медленно раздвигает, входя, слушая дыхание и ощущая почти то же самое — почти единённое, с похожими нервами, с похожими чувствами.

И внутри — тоже нечто похожее. Такое же нечто непонятное, непостигаемое до конца, то, что даже в себе трудноосознаваемо. И всё-таки, что-то всё ещё своё, что-то — немного другое, и оно соединяется где-то на кончиках пальцев, оно обхватывает и позволяет. И Женя чувствует ток, от которого — совсем не вдохнуть.

Только Агата тоже движется, она прикасается через джинсы к бёдрам, всё оглаживает, так и не оставляя своего тепла. Кончиками пальцев тоже тянется между, всё вытягивается, сильнее вжимаясь своей грудью, сильнее обхватывая всем телом. Она прикасается через столько тканей к половым губам — и ничего не меняется, только остаётся на пальцах разгорячённость, только её дыхание в ушах и на теле — её эфемерная кожа.

И Агата кряхтит, мычит, но в итоге произносит:

— Нет, мои деревянные руки для такого не подходят, — всё прикасается к спине. — Пойдём на кровать.

И ближе ко груди руками, но она только на бока кладёт ладони, отдаляется — наваливается на стену. И закрывает глаза — а Женя сама чувствует, как из неё выходят пальцы, дыхание Агаты — урывками, и по нервам снова, бьёт тем импульсом, хаотично разбрасывая все чувства и не давая забыть столь невыносимое.

Агата стягивает с себя весь низ, оставляет только кофту, что не прикрывает. И взяв ту руку, что в смазке, идёт, неуклюже переставляя ноги — явно пытаясь не задеть то раскалённое.

Женя уверена, что они могли бы остаться и так — рядом с тем окном, от которого падает лёгкий свет, где за стеной их никто не видит, а тела — ближе, чем возможно было бы.

Но Агата садится на постель, кое-как кладёт на неё ноги, морщась. И выгибает бровь, хлопая по простыни, ложится, опираясь на локти. Только всё равно стягивает кофту. Раскрывается, сбрасывая через голову лифчик — даже не до конца расстёгивает. И всё тянется пальцами — тоже хочет прикоснуться.

Женя, может, и не хотела. Ей, может, тоже легче со своей рукой — но без другого человека, без того неведанного, к чему она до сих пор не привыкла. Ей бы знать только скучную мастурбацию, которая помогает уснуть и немного поднимает настроение — но только не то, от чего все чувства сметены, разбросаны и, наверное, — даже изрезаны.

Но пальцы Агаты всё тянутся — и их не надо называть красивыми, прекрасными, эстетичными. Жене дстаточно и перемешанных воспоминаний — с кистью, с тетрадкой или, может, с лёгким прикосновением к руке — или разгорячённым к ноге.

Можно ли пережить такое, когда в самих лёгких жизни нет — когда вовсе не вдохнуть? Но если отказаться — током по нервам скрутит, вырвет все чувства, обесценит, накинув на них пошлость.

Можно ли так злиться на Агату?

Но ток и сам скручивается, он желает уже конца — и Женя поднимает руку, чуть цепляя свою блузку, она тянется в ответ тоже — и прикасается, соединяется с кожей, с красотой, с настолько тёплыми пальцами, будто снова вошла в ту горячность.

Хотя чем более резко — тем легче. Упасть на тело, может, причинить совсем немного боли, что тут же исчезнет, зато знать, что по коже вновь растекается тепло, потому что рядом — живое.

Агата прикрывает глаза, расстёгивает блузку, не смыкая губ, она позволяет слушать своё дыхание, позволяет чувствовать это всего-то какими-то тканями, какими-то мелкими клетками, но насколько же необузданное, непонятное, что все чувства сбиваются, и чёткой картинки вовсе не составить, не провести неразмытые линии, остаётся задыхаться от нереального, вселенского — может, уже и не человеческого, а намного выше — до того, что никогда, ни в каком виде, ни в каком году не представить.

Как можно что-то пытаться делать? Но Женя проводит пальцем по её животу, совсем рядом с тазовой косточкой, что всё так же хрупка — а руку уже не поднять, не вскинуть, хотя Агата настаивает, дёргая ткань блузки, пытаясь снять. И всё рано подчиниться, только чтобы ниже опуститься — до самого близкого, до самого невозможного, совсем не думать, может, и не чувствовать — может, вовсе не чувства, нечто другое, на что уже тело не способно, не может объять, не развилось оно так высоко.

Мягкой грудью к такой же груди, чувствовать только толику её прикосновений и фрустрацию — от того, что не обнять абсолютно всё тело под собой, не раствориться в нём самой. А Агата водит рукой по животу, цепляется за застёжку и пытается снять — дарит такие резко-мимолётные прикосновения, что впиваются в чувства до самого защищённого и, повредив, тут же отпускают, не давая ни насладиться болью, ни умертвить. Агата только ближе, она стягивает джинсы и целует уже в щёку, прикасается губами и к шее — она любит кожу, ласкает и успокаивает чувства, она дарит щемящую заботу, заставляя отпустить, мягко стать такой же безграницей как и всё, что меж ними. Никаких очертаний — только продолжаться и продолжать, только не обрывать резко, даже если уже невыносимое, даже если уже нельзя выдержать.

Агата не может до конца сдёрнуть джинсы. И отпускает, оставляет это, только чтобы снова горячими ладонями по спине, только чтобы по прикосновениям дальше — меж ними.

Женя чуть надавливает на ту тазовую косточку, чувствует трепет — и он стягивает сердце, не даёт перекачивать кровь, не даёт жить. Она дальше — между ног, к необъяснимому, неосознанному, снова проводит, тут же входя — и будто всё одно на двоих, будто вовсе и не делится.

Агата сама неумело в ответ раздвигает половые губы, тоже пальцами в Женю — и отдаётся, теряясь, уже ни на что не смотрит, и её взгляд настолько же размыт, насколько и картинки перед глазами. Жене бы только всё запомнить, запечатлеть эти чувства для своей короткой жизни, ей бы только сохранить очертания до конца — даже когда движения смазаны, больны, рассинхроны, даже когда ритмы, может, вовсе противоположны — они всё равно соединяются, образуя одно на двоих, образуя хотя бы частицу общего понимания, хоть бы немного — но вместе.

Всё настолько безграничное, что уже и не страшно задохнуться. Всё тянется, растягивается, становится больше — и совсем-совсем безбоязно, уже и чувства не ощущаются, уже — только сливается всё воединое: всё, что было снаружи, на коже, и всё, что было внутри — всё, до чего так и не дотронуться, не познать.

И оно разливается по телу только чтобы остаться навсегда, дать прочувствовать себя на сколько-то мигов полностью — и оставить отголоски, оставить разве что тоску. Только моменты на то, чтобы запечатлеть — и самой непонятно, может или нет.

И ощущения исчезают. Только внизу пульсирует, импульсами напоминает — и раздражает. Хотелось бы забыть, хотелось бы не думать — и не вспомнить. Но всё сокращается, напоминая, не давая уйти, не давая вернуться к реальности, заставляет так и остаться.

Женя вынимает пальцы из Агаты, двигает рукой, сжимает-разжимает пальцы. Запястье сильно затекло — позу нужно было выбрать другую, не слишком-то удобная.

Агата тоже выходит, обнимает обеими руками и давит на бок — Женя лишь податливо укладывается, скидывая джинсы на пол. Можно услышать и своё дыхание — сбившееся, оно вновь и вновь напоминает, вновь возвращает, и необходимо втягивать медленно воздух, необходимо возвращаться и забывать.

Женя переворачивается на спину, кладёт себе руку на грудь — ближе к сердцу, слушать его стук и бояться, что однажды этот ошмёток плоти ударится больно, однажды он, с глупости не удержавшись, не выстояв против крови, погибнет так случайно, сорвавшись со всех петлей и упав, вовсе и не пожалев о такой смерти — потому что не успел. И Женя дышит размереннее, успокаивает, не даёт глупости случиться — и не вспоминает ни за что, не даёт сердцу вновь разогнаться.

Может, и зря это было? Так же, как и на новый год, в конце декабря, когда кутались в одеяла и нежились, пусть уставшие, как и в октябре, когда Агата была столь весела, что утягивала за собой, как и в августе, когда всё становилось темней, а Агата раскрывала сокровенное, рисуя прямо в спальне, снимая с себя всю одежду и оставляя краску на коже…

Надо успокоить сердце.

Может, совсем и не её это жизнь — так близко, словно слившись. Может, от такого вообще умирают.

Агата только ближе, дышит и тянется рукой немного вверх, чтобы потом опуститься Жене на грудь — хоть и не со стороны сердца. Она проводит пальцами, все ведёт свои линии по чужой коже, оставляет тепло — и нервы ведь рядом с сердцем, и кровоток там тоже есть, а часть лёгкого — отнимет ли?

Но она прикасается к соску, немного надавливает, проводит резко. И вновь сбивает дыхание, забирая, возвращая к ощущениям. Абсолютно всё тело реагирует. И Женя тянется ко лбу Агаты, соединяет средний палец с большим и отпускает щелбан.

— Нет, — переворачивается на другой бок — и сердце примято под остальным телом, но так оно хотя бы не забьётся сильнее — не сумеет.

Агата вздыхает, но всё ещё копошится. Она не трогает одеяло — лишь немного задевает, не накрываясь. Хотя той должно быть холодно.

А всё возвращается. Не в обыденное — пресного совсем нет, пусть они и не целовались. Но хоть ничего не чувствуется — и можно подумать о чём-нибудь ещё, не вспоминая.

О чём? Может быть, об абстрактном. Агата вечно рисует всё в изумрудном цвете, добавляя в картины белые блестяшки. Можно применить голубой, оставить те белые блестяшки, посмотреть на небо, вспомнить о море — но только не о синих линиях, что Женя сама делала. Только не о том, что осталось где-то в её родном доме средь равнодушных людей, что, доставая тетради, вечно изрезали чувства, вечно вынимали из них всё, очерчивая всю глубину, всю широту и безграничность характеристикой из двух-трёх слов.

Агата часто присылала фотографии природы. И только с одной конкретной целью, которую ей не выдавали, и она не выбирала.

Но Агата, в конце концов, многое выдержит — сама себя обрекает.

Звук раздражающий — но не злит. Агата улыбается, смотрит в телефон, говорит:

— Хорошо, что под подушкой оставила. Красиво получилось, — чуть смеётся. — Может, олицетворение красоты. Ты не против? Я такое не запомню.

И, блокируя, кладёт телефон на тумбочку, совсем рядом с Женей. И Женя не может не воспользоваться, когда уже знает пароль.

Агата что-то нашла в том, что она попросту лежала на боку, закусив палец. Ещё и губы так отведены, обнажают неровные зубы — ужасное выражение лица. Хоть не морщится чересчур сильно, иначе хуже бы было.

— Мне нравятся твои чёрные волосы на белой коже, — Агата кладёт подбородок на плечо Жене, показывает указательным: — Ты, кстати, так сильно палец закусила. У тебя там точно крови нет?

Женя откладывает телефон, вздыхает, и Агата сползает вниз. Только дышит в спину и всё копошится — но не так уж громко.

На пальце остались отпечатки зубов — как и в детстве. Будто снова вернулась в ту глупую неосознанность, будто никто ещё не объяснил правила, не переиначил по лекалу общества — и можно творить, потому что всё детское. И никто не учит манерам, никто не объясняет, никто не указывает — можно на зуб попробовать что-нибудь ещё.

Но к своему нужно вернуться — к своему странному вкусу кожи, что ещё не кажется ни пресным, ни отвратительным, что выворачивает.

Агата тыкает пальцем в спину, не скрывая смешка. Она пытается щекотать кожу, но скорее игриво гладит. И ей всего-то нужно обернуться — она всего-то снова требует это тело, чтобы оно обратило внимание.

В конце концов, Агата всегда любила рисовать её тело — в разной одежде, в разных позах, с разными эмоциями. И дать это не так уж трудно.

Женя переворачивается, выпрямляет свою руку — и Агата отодвигается, смотрит, всё хочет в ответ потянуться. Она не моргает, её глаза застывают, блестя даже когда окно закрыто шторой, и, дождавшись, она пододвигается ближе к лицу и улыбается. И всё-таки тянется, берёт руку, а пройдясь по пальцам, захватывает тот, с отпечатками зубов.

Агата разглаживает кожу, даёт прикоснуться к своей нежной щеке.

— Ты бы не прикусывала так сильно, — показывает своё запястье. — Вот, недавно с Селёдкой поиграла рукой. Во время игры было не больно, но теперь так саднит…

— Может, тогда ко врачу обратиться?

— Да не, у меня же мазь.

И убирает свою расцарапанную руку, прячет на груди, зато прикасается к ладони Жени — ведёт по линии, щекоча. И не вносит свои, подстраивается под все маршруты, впитывает.

Агата всегда хочет контакта — и помнится, как хватала за руку на улице, как хотела хоть через одежду подержать. Только наедине была ближе — и прикасалась больше, руками по линиям, руками по формам, отдавая своё тепло с холодом и впитывая чужое, она всё хотела ютиться где-то глубоко-глубоко в теле, может быть, добравшись до сердца или лёгких — в конце концов, для Агаты это поэтично.

Со своими слабостями у неё было странное отношение. Она их раскрывала, но иногда — прятала, иногда стыдилась. И Женя будто ненароком перенимала её — а может, возвращалась в своё детство.

С Агатой они сошлись потому, что чересчур похожи. Похожи по ощущениям, по тому, что знали, что чувствовали — и делились, прекрасно понимая друг друга. Только иногда привнося что-то своё: Агата — абстрактные образы, истории на грани безумия, Женя — что-то уже давно известное, но о чём Агата могла и не знать, надеясь на собственную фантазию. И они радовались тому, что сходятся, что могут сходиться, что вот так, случайно в чате, они немного увлеклись, разговаривая.

А потом Агата продолжила жить своими фантазиями, развила их и пошла по странному пути — боясь остаться нищей на улице она сначала окончила творческий ВУЗ, только затем перейдя на нечто приземлённое. Хотя Агата сильно бесилась, когда её отрывали от работ, фантазий, насаждали своё и реальное — хотя насаждение ограничивалось лишь правильной механикой. На третьем курсе своего академа во время сессии она устроила истерику, а потом, поздно ночью, долго блевала после нервного срыва.

Агата всегда была такой — чересчур. Она была настолько слишком, что саму себя не могла объять — и её, впрочем, всё устраивало, кроме других людей. Агата всегда говорила, что они её режут.

Жене идти по протоптанной миллионами ног дорожке невпервой — она всегда могла встать куда-то, облачиться во что-то, не чувствуя, что её режут по живому. Она могла на время забыться.

Хотя в чём-то их боли сравнимы — схожи. В чём-то их боли всё ещё могут соединяться, образуя общее понимание. Как и в те времена.

Агата всё держит в ладонях руку — и уже не щекочет, не проводит пальцами. Только всем телом двигается, сжимается сильнее, пытаясь вобрать из этой руки всё тепло. Хотя уже апрель, и его дожди — вовсе не холода.

— Возьми одеяло.

Агата, смотря в ответ прямо, вздыхает. Она только сильнее сжимается, морщась, рассматривает взятую себе руку — действительно вперивается взглядом.

Может, от такой пристальности её глаза уже слезятся. Агата часто рассказывала, что ни красноты, ни слёз у неё может не быть, но при этом под веками уже чувствуется — и она ворочает глазницами, отгоняя воду, не моргает.

Агата не моргает. Она всё тянется рукой вниз, к одеялу, а затем почти вся поднимается, захватывая в итоге всего уголок. И кидает на них обеих, неумело, так и не распределив правильно. Наверняка и сама полностью не укрыта — не полностью согревается, спасаясь от холода.

Агата и про недавно взятую руку забывает. И Женя чувствует, как та немеет от пустоты.

В конце концов, их сходство всегда было соединением, и всё врасталось, врасталось, доходя до тонкого, едва уловимого — чего, может, никогда не понять.

У Агаты — это точно.

Женя сжимает-разжимает онемевшую руку, убирает себе её под голову. Агата в ответ только следит, хмурится немного, и Женя кладёт ей на плечо другую ладонь, говорит:

— Давай поспим.

Немного отдохнуть — смазать в памяти то, что сегодня произошло. Убавить яркость, убрать столь яркие очертания и оставить более размытое, заменив сюрреалистичными кусками из собственного мозга.

Но Агата податлива, Агата ждёт — и Женя притягивает её ко своей груди, обнимает за спину. Жене бы удобнее уложить, всё поправить — но Агате нужна свобода, ей нужно по-своему переиначить, она утыкается в грудь, сгибается, обнимая одной рукой, а второй — попросту хватаясь.

Ещё можно разбудить внутри, ещё можно побеспокоить — но пока ток не проходится по телу, задевая самое чуткое, пока нет столь их разросшихся чувств, что не может вынести тяжкая женская грудь — всё остаётся прекрасно и так, с закрытыми глазами, в каком-то спокойствии, рядом с чересчур горячим телом.

Агата нисколько не замёрзла. Она трётся своим носом — и Женя, хоть больно глазам от недосыпа, всё-таки смотрит вниз, наблюдает. Замечает, когда Агата вновь пытается лизнуть кожу — и только сжимает в ответ под одеялом.

— Спи.

— Ты серьёзно? — Агата морщится, всё ворочаясь, кутается в тёплые тела. — Ещё столько дел осталось.

А сил — совсем нет. И все мысли уже постылы, всё вскоре станет пресным — опошлится, если она не заснёт.

— Ты всё равно чаще рисуешь ночью, — Женя прижимает, не пытается расчувствовать Агату по отдельности — ощущает целиком, чтобы смазано вышло. — Спи, Агата.

А та всё пытается слиться, но в итоге — попросту слушает сердце. А то уже успокоилось, оно готово ко сну, готово всё оставить в том времени — и всё равно кровь убыстрять от каких-то обрывков.

***

Сон не пытается окутывать собой. Он не распространяется на сознание, не сжимает, ослепляя, оставляя после себя непомерно отвратительную жижу — он попросту сходит. Исчезает из тела, забирает все отданные ощущения назад и оставляет в ночи.

Женя совсем не выспалась. Она не чувствует в себе сил. Но и закрыть глаза, перестать думать тоже совсем не хочется.

И, может быть, Агата подскажет. Агата никогда не спит ночью. Она, наверное, любит ночь побольше всех людей, которые у неё имеются — но Женя может понять.

Когда в ней исчезли все стены, когда её чувства снова могут оголяться — она тоже прикасается к ночи, тоже всматривается, трогает бескасаемую темноту и дышит, растворяется лишь во немного изменившемся дне. Женя тоже чувствует спокойствие сейчас, когда луна так чересчур высоко.

Хотя бы нет полых стен, хотя бы — можно заплакать.

И Агата продолжает:

«Вот нашла классную штуку»

«Она короче рандомно даёт картиночки по природе»

«Думаю использовать её для тренировок»

«Мб получится и не только»

«Тебе кинуть?»

Бескасаемая темнота настолько же пустотна, насколько и полна. И, может быть, в ней можно найти защищённость — чтобы потом резко разочароваться.

«Кинь»

Вряд ли что-то изменится. Но, может быть, не в мире — а в ней? Может быть, у неё наконец-то будет ночная жизнь не постылая, как дневная, а — с вдохновением, с прикосновением, со слезами?

Может быть, хоть что-то вернётся? Может быть, хоть что-то наконец-то станет продолжением её жизни, а не простым выживанием, когда нужно что-то делать, когда нужно тратить себя на ерунду ради еды?

Она совсем не знает, что даст её эта ночь.

«Кстати, рисовать ночью ночь — оч плохая идея»

«Ну и дождь»

«И любое затемнение»

«Хотя это наверн потому что основной свет не могу включить»

«Не знаю»

«Ну, я выбрала тут какие-то японские плитки и сакуру»

«Страна восходящего солнца»

«Как будто этим термином пользовались на другой планете, да?»

«Сейчас уже удивляешься»

Может быть, она вспомнит что-то из той, инопланетной жизни, где всё было по-другому — пусть ходили такие же люди, пусть были и усталость, и раздражение, но всё чувствовалось по-другому. Почему теперь нервы воспринимают ощущения с неохотой, будто уже пора умирать и оставить мир?

Но ночь окутывает — она в пальцах, что погружены в темноту, она на теле, проникает меж тоненьких волосинок, удивляясь похожести черноты, она сама ложится на одежду. И даёт быть в себе, не будучи ни враждебной, ни дружелюбной — всего лишь скрывает во тьме, что и не должно беспокоить человеческое существо.

Но это и не нужно сейчас. Не нужно пытаться увидеть дальше тьмы, когда всё уже есть, всё рядом.

«Да»

«Удивляешься»

«Мм? Тоже чувствовала?»

«Во всяком случае думаю когда-то это должно соединиться»

«Всё-таки всё едино»

«Разве это не касается только твоей философии?»

«Не»

«Ведь это (относительно) справедливо и для реальности»

«Лишь (относительно)»

«Даже невидно»

У неё есть прекрасные мысли, которые нужно всего лишь вынуть из себя. Немного припомнить их, немного возродить — и всё обязательно будет.

«Оууу ты подловила меня»

«Жень, а что ты»

«Тогда»

«Думаешь о прошлом?»

«Думаешь, оно сохранилось?»

И она помнит, как когда-то изучала не только землю. Она помнит и свой обшарпанный телескоп, который привёз какой-то добрый друг семьи. Помнит, как сама пыталась отправлять фотографии Агате, запечатлевая небо через линзу, как бесилась, что неярко, бесконтрастно, не светится — некрасиво. Помнит, как говорила Агате обо всём, что не столько вверху — что окружает весь их людской мир. Говорила о фактах, о своих предположениях, смотрела и искусство — космическое.

Агата отвечала, что у неё звёзды не очень красивые. Что не получается у неё небо. Что на холсте можно уместить лишь клочочек — не целый космос. Женя улыбалась, смотря в телескоп, и старалась своём тельце уместить целый космос — дать разойтись звёздам от головы до конечностей, дать себе окраситься во вселенско-фиолетовый.

Сегодня ночь темна — а ещё иссиня. И сегодня ночь не для того, чтобы смотреть в небо, когда вокруг тучи.

Но ночь позволяет воссоздать — и более не надо. У неё прекрасное тело, которое снова может разбросать красивые звёзды вокруг, показать вселенско-фиолетовый. Её тело кончиками пальцев способно напомнить о том, что было.

Всего лишь немного звёзд — немного странного света, что не поддаётся разуму человека. А ей это никогда и не помешает.

«Я вот думаю в моей жизни я мало контрастировала красный и синий»

«Но эт не только из-за тебя»

«Хочу взять малиновый и какой-нибудь оттенок синего»

«Но вот что именно рисовать — чёрт знает»

«Не придумала»

«Не малину же»

«Ещё и рефы искать»

«Почему в канцелярии художникам не продают инструменты для рефов?»

«Мне бы очень пригодились лампочки»

«И модели»

«А так я наверн попробую сначала на планше»

«Там хотя бы мазюкай скока влезет и стирается легко»

«Потом уже буду пачкать бумагу»

«Бумага дорого обходится для экспериментов»

И неправда, что Агата не рисовала космос. Совсем неправда.

Теперь, когда звёзды вновь разбросаны по телу, всё помнится.

На телефоне включается фонарик — и горит совсем не как звезда. Женя не морщится, лишь поднимается, отгоняя тьму, чтобы потом вернуть ту обратно. На полках плохо видно — все книги тёмные, то тёмно-зелёные, то тёмно-синие, то вообще чёрные. В ночи они плохо поднимаются — и глаза не напрячь, не разглядеть.

А на бумаге был тёмно-фиолетовый, совсем не светился. И остался ли — не ободрался?

Что действительно осталось, что действительно врослось, так единственное — «calling your name in the midnight hour»* поздним часом в ночи, на жёстких подушках, в неудобных наушниках. И с одним только в своих глазах, только с одним.

И листочек А5 выдёргивается из-под книжек. Всё размывается, глаза не могут разглядеть — может, уже и ободралось?

Женя проводит пальцами по краске, смотря на нестёртый карандаш, что всё равно виден.

Одна из первых серьёзных работ Агаты, пересланная по почте, она дошла вместе с конфетками, какими-то книгами и рукоделием — качественным рукоделием, московским. Она дошла вместе с простой строчкой по отрывку из клетчатой тетрадки — «reaching for you from the endless dream».

Так далеко из Москвы, эта работа пришла к ней глубоко в заброшенную землю, где внизу — нечестивая вода, где вверху — непознаваемое небо, а меж ними она, одна.

Или уже с кем-то. С кем-то, от кого пришла маленькая посылочка.

И краска, может, нисколь не стёрлась. Может, это только ночь стирает — никак не глаза размывают. Женя только печатает в поиске сообщений «so many miles between us now», сразу находя нужное.

Эту работу, что Агата переслала со строчками. Эту работу, что Агата переслала ей для звёздных августовских ночей. Совсем новенькая — может быть, на фотографии ещё и краска не вся засохла, оттого и ярче.

«Вообще нарисую либо деревья либо людей»

«Ну, какая картина там была?»

«А, скверы и парки Афремова»

«Городские пейзажи»

«Помню я пыталась повторить, но не очень»

«Но поучиться там есть чему»

«В цветовом смысле»

И в этой картине почти нет контраста. Только белые тоненькие ленточки, остальное — тёмно-фиолетовые, где-то синее, где-то коричневое. И — они обе, что притрагиваются к преграде, чувствуя друг друга.

Как можно не расчувствовать через несколько сантиметров, если чувствовали через столько километров? Невозможно. И они обе вдавливаются своими телами в преграду, ощущая друг друга.

Пусть так и останется несуразной работой. Пусть не приобретает более искусные формы. Всё равно чувства не повторить — и будет лишь пустая механика.

Пусть останется тут, с Женей, в этом их общем чужом городке, на груди, рядом с сердцем, что кровью помнит их прикосновения. Помнит каждый свой удар во время их секса — или, может, мастурбации с мыслями об одной.

«Всё-таки я больше люблю акварель»

«В детстве такие водянистые пятна расползались»

«Помню рисую бурую лошадь. У неё ноги боли — четыре неровных овала»

«Но красивые»

«Так что лично для меня акварель более эстетична»

А нервы помнят первое знакомство. И абсолютно все их слова. Нервы возрождают картинки, звуки, чувства — нервы всё ещё живут и быстро бьются в теле, заставляя вместе за ними жить.

Нервы помнят их похожести. Основная, детская: Агата — Княжих, Женя — Княгинина. И так на фамилиях сошлись — на родах себе приписали. Когда Женя ещё увлекалась мистикой, то много рассуждала про судьбу.

Сейчас от рассуждений — обрывки. Но чувства возрождаются и тянут в груди стягивают, не давая дышать.

Ностальгия — слишком едкая и слишком нужная.

«Жень, ну, а что ты думаешь? Чего мне делать?»

И, может, ночь вовсе не синяя, не тёмная. Может, меж ними ночь — тёмно-фиолетовая, как космос. Неизведанная, которая обрушивает их на одиночество, строит себе непреодолимые сантиметры, показывая тщетность всех их километров. И, тем не менее, даёт им слова. Позволяет видеть, слышать — держать в своей голове. Позволяет им мыслить больше, чем кто-либо или что-либо.

Может быть, в этом и вся их любовь. Как космос — совершенно такая же. И всё было их космосом, и всё было их Вселенной. Но Вселенная — всегда продолжается.

Женя улыбается, печатает в ответ:

«Попробуй написать первый образец не на планше. Пусть это будет немного не твой стиль, но у тебя обязательно хорошо получится»

Сегодня ночью на кончиках их пальцев звёзды — где-то уже вовсе Галактики.

«Оу»

«Думаешь?»

И пальцами в ответ отбивается:

«Конечно»

«Потом обязательно перешли мне»

И можно растворяться. Можно чувствовать себя по маленьким звёздам, соединять их и сиять вновь. Можно — уже вновь.

«Хорошо»

«Но я щас уже пойду»

Подняться в космос, чтобы потом вернуться к земле — к сквозящим ущельям, к сильным изогнутым хребтам, к мягкотелой и живой почве.

Где нет гравитации, впрочем, и невозможно упасть.

«Голова чёт ужасно раскалывается»

Женя притрагивается к своему сердцу, одним лишь пальцем — как в старые времени, когда разница меж ними была четыре часа, и все их рвали друг от друга:

«Спокойной ночи»

Как раньше, сидя перед монитором, ещё когда внутри были школьные проблемы и иллюзорные обещания, что в этой жизни обязательно исполнится мечта, стоит лишь…

«Спокойной ночи»

«Я люблю тебя ❤»

И безоговорочно:

«И я люблю тебя»

«Спи»

И Агата точно выходит. Но завтра она снова будет — завтра она снова зайдёт.

Нужно ли им и вправду съехаться? Или всё испортится? Не оставить ли для этих ночей их разделённость?

Может быть, это просто их любовь. Может быть, это просто — их судьба.

В конце концов, Женя часто путала астрономию и астрологию в детстве. Но сейчас лучше смотреть в окно, где скоро рассвет. И где звёзды не уйдут с первыми лучами — как бы иронично ни было.

***

Совсем темно — и больно всматриваться. Больно различать, больно…

Хотя будь солнце, было бы ничуть не лучше. Может, хуже — после яркого солнца всегда наступает темень.

И Жене придётся идти обратно. В этом же — в этом состоянии своего сознания.

Чересчур сильно хочется спать. Может, не дойдёт? Вообще?

Если к смерти — то сразу за грань, не топчась носочками по маленьким милиметрикам, сразу, чтобы навсегда.

Смерть — это всё же не жизнь. За смерть не надо бороться. И меж выживать и вымирать столько различий, что она могла бы вновь расчертить табличку, вновь правильно упаковать информацию, вновь написать красивым почерком простые словечки…

Ключи Агаты всё ещё работают — домофон пищит. Светлее не становится — может, и неплохо. Но хоть лифт видно — и он работает, открываясь на первом этаже.

Всё в разы легче. И даже глаза могут не закрываться.

И подниматься высоко уж не надо. Агате уже приелась высота, так что она сразу взяла поближе к земле — и подешевле.

К двери тоже хорошо подходят ключи. Может, идеально — ключ-то ещё не износился, не разбился. Ключ не слишком использованный, не слишком грязный.

И в окружении домной пыли это может порадовать.

Чёрно-оранжевое всё: чёрно-золотое, чёрно-светлое, чёрно-рыжее. И Агата строит в таких оттенках уют, когда являются глянцевым блеском. Но уют получается — и так уж важен его цвет?

Если только не слепит сильно. Если только не задевает насквозь. Но горит только впереди, а коридор, кухня, ещё же — всё погасло.

Женя оставляет свои ботинки, ступает по доскам, что плотно прижались друг к другу. Снаружи светлее, на самом деле, можно разглядеть и не обмануться. Но единственное, что нужно — это гостиная.

Вполне возможно, Агата перекусывает перед картинами. Она же не может заниматься чем-то, кроме картин, совершенно не может — не умеет же.

Если не боится темноты. Сейчас не боится — на неё как накатит.

Руки немного дрожат — может, от холода? Надо было утром одеться потяжелее, намного тяжелее — пусть ноги переставлять трудно, пусть устают, зато тепло. Носить свой дом на себе — тоже тяжко, тоже трудно.

А горит небольшая настольная лампа. Но свет яркий — Агата всегда такой выбирала, чтоб слепил и выделял все неаккуратные точки, что поставлены на бумагу случайно.

Женя может разглядеть все неточности и без ламп. Но у неё был день, был свет — точно не глубокая ночь.

Агата только закрывается волосами, но всё видит. У неё выпячены губы, и она сидит, опираясь лбом о свои руки.

Ведь глубокая ночь столько силы забирает, да?

Сегодня явно сучий день. Или, быть может, сутки? Чересчур созвучно — будет некрасиво. Но ночь продолжается, длится, клубится темнотой, продолжаясь всюду, пробираясь. И день сегодня уж точно отвратный.

А Агата не двигается. И Жене только остаётся сесть рядом на диване. Агата на левом конце, так что ей — середина.

В ступнях немного боли, но она лишь шально подёргивает нервы, передавая импульс. Ощутимо, но если отвлечься — можно и позабыться, можно и утонуть в чём-то ещё, совсем не замечая, совсем не вспоминая про сегодня.

Агата вот наверняка не напомнит. У Агаты это прекрасно получается — она умеет же.

Так что и — начало:

— Твоя мама позвонила, — Женя опирается руками о ноги — надо бы подержать больную спину ещё немного, скоро кровать. — Она очень волнуется, что ты недоступна.

Агата, скорее, бурчит, хотя рот ничто не прикрывает:

— А написать ты мне не могла?

— Ты давно не приходила. А через несколько дней май.

И на самом кончике:

— Ага.

Отнимает от лица ладони. Растирает своё лицо. И зрачки её размываются — хотя со зрением всё в порядке, глаза сегодня не устали. Разве что сказать тяжело — за день-то столько разговоров со всякими тварями.

Сложно не заметить и розоватую кожу, и чересчур блестящие глазницы. Может, и замечать не надо — кожу будто раздирали. А Агата всё прикасается руками к лицу, всё закрывает его: чешет нос, за носом, у глаз, растирает их, растирает всё лицо, пытаясь убрать слёзы из себя, наверное, навсегда.

Может, сегодняшний поход — не зря. Но всё ещё хочется спать.

— Что случилось?

Агата оглядывается, говорит:

— Деньги заканчиваются, учёбы нет, — смотрит, плача. — Я бросила универ.

И снова зарывается в руки, пальцами случайно цепляется и за волосы, всё трёт и трёт.

— Тебе же мама отсылает. Разве не хватит?

Произносит в ответ:

— Она перестала.

Агата всё плачет, и Женя лишь пожимает плечами. И остаётся:

— Что мне ей передать?

— Ничего, — она поднимает глаза. — Пусть сама встретится мной. Если сможет.

Сгорблена, у неё свисают пальцы, чтобы потом по-быстрому мелко задвигаться и ни за что не зацепиться, вырвав волосы. Даже слёзы не разбить — так и текут дальше по коже, делают её такой красной.

Жизнь не остановить.

— А сама сможешь?

— Смогу.

И она поднимает голову. Она опускает одну руку, только чтобы из-под рукава её переношенной чёрной никчёмной кофты, из-под этой растянутой ткани потекла целая дорожка, прервавшись где-то рядом с ладонью. Всё только для того, чтобы кровь продолжила вытекать.

Из чего? Из каких-то царапин. Может, кошка и не могла такого сделать. Может, её кошку забрала мать. Хотя на кухне миски стоят с едой, водой — ждут живое, и Агата прекрасно помнит.

Видимо, трясётся не только от плача.

— У тебя есть чем залатать?

— Есть.

Было бы глупо ожидать другого ответа — до печального. Но Женя не расстроилась бы.

Она кое-что запомнила из своих походов за мечтой — смогла бы чем-нибудь заменить, что-то подсказать.

Но Агата просто скрещивает пальцы, всё сгибаясь и сгибаясь. Складываясь где-то посередине.

— И где оно?

Пальцем по диагонали, всего лишь немного обратно пойти:

— Вон в том ящике.

И обратно до неё. Сесть, может быть, дальше. Или кажется? Может быть, это просто аптечка влияет на их расстояние друг до друга. Окровавленные руки всё так же близко.

Можно почувствовать их прервавшимся стуком сердца — и не выдохнуть. Не сжать грудь, потому что такую боль уже не выдержать. Может, где-то ближе к смерти почувствовать.

Святые к смерти сломят, грешники — осудят, что не так вошла. Так что — лучше с прервавшимся стуком сердца. Лучше уж почувствовать его глупость, его тупую физиологию — и все его нити, что видели эту земную историю.

Лучше ей наконец-то открыть бутылку. Лучше уже…

И Агата сама вытягивает ведро из-под дивана. Агата просто цепляется свисающими пальцами за край — и бутылка наконец-то открывается.

Пусть кровь в воде расплывается. Ведро не глубоко, оно довольно широко — и руки плавают, руки отдают добровольно своё живое.

Ночной вечер немного красноват, но это можно перетерпеть. Это можно прожить. Реальность всё равно размыта — так к чему обмороки?

С пальцев капает вода. Без примесей всякой крови. Кровь, наверное, и не нужна — и с левой рукой всё в порядке. А у правой кровь всё течёт — дождалась своей свободы.

— Разве сначала не останавливают кровь, затем промывая?

Но кровь больше не рвётся. Потому что ей нужно жить и жить, не тратясь на свободу.

— А какая разница?

Агата не отвечает на сию простоватую риторику, не делает её глубже своими пространными словами. Не делает её красивой своими пространными словами.

Впрочем, тишина у Агаты такая, какой и должна быть.

И пусть бинты остаются на её руках. Бинты будут её настоящей кожей, что забудет о своих полосах из рыжих волос. Пусть всегда — от запястья до локтя будут лишь бинты.

Руки их обеих вряд ли уже забудут.

Агата всё согнута, всё плачет. Отвечает на всё одним:

— У меня есть для тебя кровать. Постелю.

И уходит, пока её забинтованные руки свисают, движутся в такт шагам, совершенно перестав чувствовать пульс.

***

Наконец-то май. В мае, может быть, сбросится ненужный слой, останется более лёгкое, более телесное. Плечи, конечно, сотрутся от ручки сумки, но когда раны интересовали? Всё латается, всё живёт или — борется. А в руках останется только телефон:

«Неплохой месяц»

Или лучший. Когда границы стираются, остаются лишь года нудятины до смерти, в мае это всё не чувствуется. Май по-особому не полон Землёй — скорее, её пределами.

«Много чего ушло»

В мае можно много чего не помнить. Много чего забыть. Это, впрочем, всё давно известно.

Только на лестничной площадке ключи звенят. И лифт не работает, лифт давно уже сломан — и всё равно подниматься по лестницам, руками держа всё крепко. Может быть, уже уверенно. Май создан для перебирания ступенек, создан для лёгкости. Упасть бы — и ощутить затылком не свою болючую смерть, а нечто невесомое, лёгкое — то, что уверенно выдержит. И наконец-то подниматься ввысь, ввысь…

«Хорошо, что хоть что-то осталось»

«Как прежде»

«Я бы умерла»

Даже каблуки стучат красиво, стучат элегантно — и можно наслаждаться, можно наслаждаться собой, не заменяя чем-то или уставая от рутины. И одежда движется эстетично, раствориться бы в ней — май так помогает телу, помогает и забыться.

И ключи — ключи конечно к дверям, когда вершина уже достигнута. Ключи будут лишним звоном в её квартире. Верхнюю одежду тоже убрать подальше — а вот остальное можно оставить. У блузки рукава так хорошо развеваются, джинсы не сковывают ноги — может, помогают им. И каблуки ничуть не лишние.

«Мне так плохо»

Стены её дома могут защитить. Пусть слышно иногда соседей — они всё равно выдержат, весь её дом выдержит. Она всё же в безопасности.

И чем бы заняться? Космический ужас Лавкрафта? Хотя, может, там будет слишком уж много негативного — перебьёт же всё. Что-нибудь другое, такое же фантастическое — но не научное. Техникой можно пресытиться и без книжек.

Или же почитать научное — но без художественного. Где-то ведь была отложена книжечка на чёрный день о физике космоса — вроде бы, неплохой научпоп, без всякой отсебятины, простое изложение фактов. Она его искала, может, года два назад — потом через полгода заказ, потом пыление…

Было бы совсем неплохо. Надо только наконец-то закончить с едой.

«Я тут магнит купила»

«С каким-то солнечным пейзажем»

«Стойко ассоциируется с Израилем»

«К моим худ инструментам не притягивается»

«Зато притягивает к себе всякие штуки, которые завалялись за кроватью»

«Интересно»

А может, и не нужно научное. Не нужны никакие в принципе другие миры. Всё, что у неё есть — обломки от юности, воспоминания. И только воспоминания заставляют Вселенную сиять.

О Земле лучше не вспоминать.

«Штриховку так сложно делать»

«Ненавижу швы»

«Но хочу порисовать цветными карандашами»

Вселенная всё равно не объёмна — пока что. Вселенная для человека слишком плоска, и человеческий разум её ещё раз сто переделает.

Пусть останется мир, где что-то притягивается, где что-то движется бесцельно, где всё закольцовано и вовсе может позволять проникать чрез себя, где всё, может, давно уже мёртвое. Пусть останется мир, где из мёртвого может родиться что-то живое.

Возродить жизнь, да?

Пусть всё останется непостигнутой абстракцией. Если постигать трудом — вся красота расшелушится. Так пусть она остаётся, пусть живёт и никогда уже больше не умирает.

Живое для Жени всё равно уже мертво. Но это то, что лучше не трогать.

«Дождя всё нет и нет»

«Неплохо»

«Хотя с ним город был более эстетичным»

«А щас всё щуришься и щуришься»

У Агата такие безудержные мысли. От такого действительно можно сойти с ума — не выстоять, не суметь всё удержать на себе.

Впрочем, можно и помочь. Женя вот не против:

«Прогуляемся как-нибудь утром?»

«Через неделю закончу с проектом и можем»

И вполне простое в ответ:

«Было бы хорошо»

Хорошо растянуть своё тело на диване. Даже если в повседневной одежде — всё же ещё и красиво, вполне замечательно.

Хотя читать, может, слишком ленно. Посмотреть будет легче? Хотя и там выбирать — режиссёра, изучать сценарий. Если уж наука — выбирать не слишком зазнавшегося и чтобы терминов не было много…

С врачами полегче — про своё спасение нужно знать. А на остальное ничего не накопаешь. Всё какое-то ненормальное.

«А ведь есть же вселенные без чувств»

А думать своё не получается. Всё сразу становится апатичным — насытиться бы чем-нибудь, вобрать в себя чужие чувства, преобразовать и дальше их набирать.

Пока она может.

«Жень»

И вот у чего-то начало неплохое. По крайней мере, не раздражает — и смотрибельно. Остальное придёт через апатию, через насыщение.

«Нам надо поговорить»

«На следующей неделе в понедельник»

«Утром»

«Через этих два выходных»

Может, ещё затянет. Кто его знает? Она много к чему относилась скептически и снисходительно — чувства отрывали от неё это всё.

«Хорошо»

«Я тебя сама встречу»

«Иди по обычному маршруту на работу»

Что-то притянется к чувствам. Что-то обретётся. В конце концов, нужно же развиваться — стоят на месте только мёртвые. Мёртвым уже ничего не нужно.

***

Всё вновь залито. Хотя все тучи уже рассеялись, облаков уж нет, солнце своим светом касается луж. В обуви, конечно, жарко, полегче бы что-нибудь — или вовсе снять. Но лучи слишком слабы, чтобы высушить лужи.

Будь только солнце к ним немного поближе — может быть, никто бы не выжил. Может быть, всё стало достаточно правильным.

Агата держит в руках картину, смотрит только на неё. Она сжимает губы, прикрывая ресницами отражение в своих зрачках — и всё закрывается от солнца рыжими волосами, только бы не веснушки.

В расстёгнутой курточке Жене жарко, Агата в чёрном плаще — только сильнее в него кутается.

— Я хотела с тобой поговорить.

— Помню, — и в ответ — взгляд, на что: — Передумала?

Агата лишь качает головой. Начинает:

— Я так больше не могу, — уже не смотрит, чуть опуская голову, она хмурится, раздумывая. — Я не могу больше жить в этом. И не хочу. Я хочу оставить это всё и уйти.

На светофоре горит зелёный — но какое дело Агате? Впрочем, время ещё есть — можно не торопиться. Успеет сделать всё, что хотела.

— Просто, — закрывает глаза. — Мы с тобой ни о чём не говорили.

— Нам это было и не нужно?

Агата не поднимает взгляда, пусть распахивает глаза. Её рыжие волосы свисают с плеча — некоторые, может, упадут прямо в лужи.

— Мне это было нужно, — двигает, шевелит губами, сдвигает сильно брови, всё смотря себе под ноги, раскрывает рот и снова изгибает губы, вновь пытается, пытается, хочет создать, хочет сотворить, она старается, она вдыхает с мыслями — но: — Мне это было нужно.

А её волосы отблёскивают лучи солнца как и мокрый асфальт. Ярко и в небо обратно — возвращают, защищают. Только чёрный помятый плащ всё это впитывает, насыщается, поглощает и отдаёт вовнутрь, к слабому телу.

Хорошо, что она додумалась сегодня встать пораньше — сейчас бы Агата не выговорилась бы.

— Я ничего от тебя не получала. Я писала тебе. Писала тебе и думала, что если так, — руки дёргаются, но пальцами лишь сильнее продолжает сжимать картину. — Ты ответишь. Хоть как-нибудь. Ну, пусть коряво. Так если же красиво — это пусто. Ну, в большинстве.

И рядом совсем никого. Рядом с ними никто никогда не ходит — не нарушает то, что нужно. Не нарушают они слова:

— Да, я писала про себя. Но ты разве не помнишь, — качает головой. — Раньше я спрашивала тебя. Пыталась. Хотела, чтобы ты мне открылась. И я устала. Я подумала, что пусть будет эгоистично. Но я хотя бы скажу.

— И ты думаешь, я не говорила тебе правду?

Агата поднимается. Немного расправляется — хотя и так не была сгорблена. Она смотрит — и сразу же в сторону.

— Мне её было недостаточно, — и тут же продолжает: — Разве это было всё? Разве можешь быть ты, — без дыхания: — такой пустой?

Женя только изгибает бровь.

— Не все такие, как ты, Агата.

От лучей можно только сощуриться. Шесть утра — и они так высоко уже. Хотя ей начинают светить лишь в десять часов в окно. До того можно и не замечать их отблески где-то на краю зрения.

Агата, отвернув голову, говорит:

— И мне этого недостаточно, — она зажмуривается, чуть трясётся. — Может быть, это потому, что родители не додали мне тепла в детстве. Но мне этого недостаточно. Я не могу, — не шёпотом, уже безголосо: — Мне больно от этого.

И поднимает голову, открыв глаза. Она откидывается на солнце, смотрит, прикрываясь ресницами. Она в тени — но всё прекрасно видно. Женя может и не жмуриться от столь сильного света, как это делает Агата.

— Просто я столько раз спрашивала себя: может, ты меня ненавидишь? может, я что-то не так делаю? может, ты со мной, потому что застряла и не можешь выбраться? — и губами: — Но это я ненавижу тебя.

Её губы вновь дёргаются, но она застывает, так и не сомкнув их. Смотрит сквозь лучи солнца, глядит, не пытаясь рассмотреть, не пытаясь сказать. Смотрит — просто для себя.

— Вот моя правда.

Женя лишь пожимает плечами:

— У тебя сейчас сложный период, ты расстроена, — кивает себе. — Передохни. Ну, а деньги всегда можно достать. Можешь через других ко мне писать.

Агата всё-таки смотрит вниз — так и не дёрнувшись.

— Я не вернусь, — и ресницы закрывают яркое отражение в её зрачках. — Это уже больше года.

И перехватывает картину в руках. Она отворачивается и сразу же сгибается, переставляя свои кое-как одетые ноги в леггинсах. Идёт, всё подхватывая картину. И оставляет её возле мусорки, приставляет к баку, ждёт, когда встанет и перестанет спускаться. И уходит к остановке, склонив голову — смотрит себе под ноги на мокрый светящийся асфальт.

Женя вдыхает майский воздух, поправляет сумку. Пусть Агата немного отдохнёт. Картину забирать не будет — Агата обязательно вернётся за своим творением, так просто не оставит. В целом, Агата обязательно вернётся.