Всё светит ярко. Очень ярко — не столько выжигает глаза, сколько туманит мозг. Путает ровный поток мыслей, путает складную историю размышлений. И нити уже — осыпались.
Вовсе не хочется думать об этом. Потому что всё тянется к другому, всё тянется назад. Утягивает за собой — и там довольно тепло, несмотря ни на что. Даже несмотря на то, что тянет, там всё равно легко, там всё намного легче, чем может быть.
Чем могло бы раньше быть.
Только розоватая занавеска покачивалась у окна. Цветы с раскинутыми лепестками, что в темноте не теряли утончённости, и тянули, тянули свою красоту — может, выбрасывали. И много спешки. Слишком много, чтобы зацепиться, чтобы проглядеть. Но он смог.
Просто немного отдохнуть под классическую музыку, где сидят старпёры, из уважения говорящие шёпотом. Немного побыть в темноте среди других и затеряться на пару минуточек.
Высматривать что-то и не различать, в голове говорить — лишь так, развлекаясь. И, если захочется, то вглядываться. Просто так.
Он и пытался рассмотреть сквозь синеву вечера что-то интересное. Нашёл кое-что, остальное — отсеял и начал думать, ради чего действительно стоит подойти, проявить социальные навыки.
Лёгкая лень внутри смешивалась с игривостью, что пришла после отдыха. Что пересилит, вберёт в другое он, может, тогда и знал. По крайней мере, и в тот момент, и сейчас неизменно ставил и ставит на игривость.
Вивиан была известна со слов Ларри. С Вивиан были встречи и раньше — более скупые, скучные. Ларри, тогда проговоривший с ней спокойно два часа, на шутки Чарльза ответил — не связываться. Никаким образом и ни при каких обстоятельствах.
Это не подстегнуло любопытство к Вивиан. Она была известна в правовых кругах и то, что Ларри, будучи известным адвокатом, посоветовал не переходить дорогу — было лишь проявлением доброй памяти. Но и прислушиваться к словам Ларри смысла особого не имело.
Чарльз уже с ней связан — тем, что человек, что у них одна Америка и живут они по одну её сторону. К тому же, его любопытство всегда неумолимо.
Отец приучал всё знать, причём — наперёд всех. Исследовать, вылавливать и рисковать тогда, когда уверен.
И, изучая Вивиан, он нечаянно заинтересовался. Совсем случайно — не заметил, когда в собственной голове что-то перемкнуло.
Хотя, может, к этому всё и шло. Вивиан всегда находилась на грани, на самом острие её. Она принадлежала своему прошлому миру, где была жизнь в деревне, были спокойные дни, обременённые мелким беспокойством о скотине и урожае. И она его никогда не покидала. Не отказывалась и от другого, где скорее казалась слабой и беспомощной — потому-то ей, наверное, никто дорогу не переходил. От Вивиан многого не ждали — и от неё нечего было получить.
Чарльз помнил, что в неприметных превращаются либо большие шишки, либо какие-то подлизывающиеся ко всем бездарности — вроде чинуш. И с ними он старался быть настороже, даже если все факты указывали — ничего человек не сделает.
Все умеют сражаться за жизнь — даже дрянные мрази, что ползают в ногах и подлизываются. Все они умеют убивать от самой природы. И безрассудно поступать с такими — совершать глупую ошибку.
Вивиан особо никем не интересовалась. Она, может, на него вообще внимания не обратила и в его памяти осталась бы лишь мимолётная аура, которая окружала за её тем белым столиком у окна.
Где занавеска прикрывала только чуть-чуть ночь, где цветы раскрывались и играли своей красотой.
Он осязал её ауру. Не мог не осязать. Тем вечером Чарльз чувствовал всей своей кожей образ Вивиан. Может, только его мозгом выстроенный. Но его влекла такая Вивиан — та, которая неизвестно зачем пришла. Та, которая всё ещё не до конца являлась убийцей, обиженной на жизнь и разозлённой на всех.
У неё точно на руках была кровь уже тогда. Чарльз не видел, но без чужой крови не стала бы такой.
Хотя, конечно, обида в ней была. Может, именно поэтому и пришла — выяснить так до конца не получилось. Но эта обида не впивалась в её плоть, разрастаясь, ширясь, закрывая собой всё лицо — все её эмоции. Что-то было ещё, что делало её чересчур рассудительной, прагматичной.
Было в ней то, почему следовать совету Ларри всё-таки хотелось. Будь в Чарльзе побольше пустого бахвальства, тоже принимал бы её за жалкое существо. Но, используя своё благоразумие, пытался себя контролировать, не зарываться. И в итоге — почувствовал. Ощутил то, что было рядом с неприметной Вивиан, или то, из чего она состояла сама.
Может быть, его привлекло потому, что Вивиан смогла стать редким, особенным случаем. С детства нагляделся и на тех, кто учтиво пресмыкался, и на тех, кому до амбициозного умопомрачения нужна власть, и на тех, кто выживает с помощью своей злости. И в какой-то степени Вивиан, что смотрела очень просто, без вызова и с естественным равнодушием оказалась на фоне остальных экзотичной.
Кого не влекло любопытство? Его отца — точно. Потом отец передал и сыну. Только мама пыталась научить, пыталась расчертить грань, где любопытство — порок, а где — предусмотрительность.
Куда отнести Вивиан? Вряд ли к предусмотрительности. Но и не к пороку. Потому что, насколько было естественно её равнодушие, настолько — тот интерес.
С чем-то бесполезно бороться. Потому что оно уже есть — может, маленькое, хрупкое, ещё не разросшееся. И по-другому в тот вечер не получилось бы.
Может, это было у него от матери, если рассуждать по-фрейдовски. Мать тоже отличалась рациональностью. Порой — излишней. И тоже предпочитала быть в тени, не выходя в свет. Она разве что устраивала чаепитие для своего подруги, где они обсуждали планы на сеть модных магазинов.
Но за столько лет Фрейд уже успел стать избитым. А меж матерью и Вивиан лежала целая пропасть, если рассмотреть их черты глубже.
Рассудительность для достижения общих целей. И рассудительность для своего блага — Вивиан всегда была как-то оторвана от социума. Даже в разрозненном мире, где все держались по одиночке, Вивиан всё равно выстраивала крепкие стены. Казалась чужой и не к месту.
А ещё Чарльзу тогда это показалось чем-то личным. Чем-то, что будет вечно скрыто от посторонних глаз. И куда никогда-никогда никто не дотянется, не посмеет осквернить — потому что ни он, ни она не позволят.
Такое хотелось разделить. Очень хочется.
И он, когда всё-таки ничего не смог ни задавить, ни сломать, пошёл за ней туда, где никто не услышит.
Увидят — не удивятся. Гораздо страшнее были слова, гораздо страшнее было то, чем именно они с ней обменялись.
И предложить Вивиан что-то личное, что очень хотелось разделить, он боялся. Потому что ответ ему был понятен. Известен своей простотой, её выгнутой бровью и ничуть не удивлённым взглядом.
Он бы попытался предложить хоть что-нибудь другое, если бы был уверен в положительном ответе. Но Чарльз не был уверен ни в чём. Вивиан подарила ему влечение к себе, узорчатый флёр чувств, с которым раньше встречаться не доводилось. Вивиан могла в любой момент выбить почву из-под ног — не специально.
Вивиан просто была такой. Может, кто-то сделал её такой. Но, скорее, она сама себя так смастерила.
И то предложение — было простым риском. Простым порывом, который произошёл после её тринадцатого или четырнадцатого отказа от чашки чая, кофе или бутылки виски.
Вивиан продолжала уходить и её стоило хоть как-то остановить. Хоть чем-то. И её отказы начинали натурально злить, так что Чарльз просто не сдержался. Произнёс простое, но с раздражением:
— Любая услуга за раздвинутые ноги.
«Любая услуга». Если бы Вивиан была менее сдержанна, она бы предложила ему повеситься. На том бы они и порешили.
Но Вивиан просто остановилась. И не поворачивалась к нему. А он не мог подойти, сжимая от злости руки. В итоге взглянула в ответ только чтобы сказать:
— Мои юристы составят договор. Завтра в семь.
И продолжила свой путь, не оборачиваясь.
Выгодная сделка.
Но то предложение ею не являлось. Просто от злости вырвалось — захотелось кольнуть Вивиан, задеть так же, как она задевала в ответ своими отказами. Чарльз в тот момент думал, что оскорбит её гордость.
И во что она обернула? Что она сделала? Он разозлился только пуще.
Вивиан ни прислала адреса, ни сказала, ни передала. Она вела себя так тихо, будто не назначала встречи, а то было непонятой шуткой.
Чарльз всё больше бесился. Раздражался от неизвестности, от того, что, возможно, это над ним подшутили — и укололи. Возможно, Вивиан не оборачивалась в ответ так долго потому, что думала, как бы его поскорее отшить. И вот наконец выдала идеальный способ.
Что ему оставалось? Пойти работать. Или всё-таки разобраться, навестив Вивиан лично — в ином случае, он был уверен, начала бы отпираться.
Чарльзу не работалось. Ничего не составлялось. Мысли рассыпались о глухие чувства, бездушные слова превращались в картинки, рефлексия набирала обороты…
Он тогда, вообще-то, опоздал на два часа. Но его впустили. Привели к Вивиан. И она ничего не сказала, что на часах уже девять.
Она просто подала лист и начала долго смотреть. Медленно моргала — лениво опускала веки, так же разлепляя глаза. И, положив подбородок на сцепленные руки, ждала.
Чарльз не уверен, что тогда не улыбался. Он очень старался сдерживать смех, не показаться Вивиан каким-то придурком — если уж и блистать, то по-умному.
Перед ней не хотелось делать ошибок.
Дурацкое тогда было положение. С листом в руках, смотреть на ожидающую Вивиан и цепляться взглядом за ручку рядом.
Вивиан тогда ничего не сказала. Просто дала договор, а дальше — свобода действий. С листом. А он не мог спросить что-то вроде: «серьёзно?».
Одна ошибка — и расстрел. Сейчас уже понятны её мотивы, есть знание почему и ответы на вопрос зачем не требуются. Но тогда нельзя было допустить ошибки — не знал, что будет. Вивиан вроде была проста и понятна, а вроде — не улавливалась.
Он расписался. Подал ей бумагу. А она, положив в ящик, сняла свои очки.
Без них глаза были менее усталые.
Вивиан не церемонилась. Расспросила, сможет ли устранить друзей мэра. И, получив ответы, открыла папку, что-то в ней написала. Положила на место.
Просто поинтересовалась:
— Как ты хочешь?
Стандартный вопрос для проститутки — но отторжения не было. Был просто голый факт. И он вполне прилагался к договору.
Уходить всё равно не хотелось. Не для этого нужно было мучиться целые сутки, чтобы так всё резко спустить.
И Чарльз долго перебирал варианты. Просить ничего не хотелось. Всё представлялось смутно, какие-то обрывки — вряд ли реалистичные. А поведение Вивиан — не понимал в тот момент, чего вообще ждать от неё.
Теоретически, она бы согласилась на всё. Другое дело, что если и хотелось трахаться, то без всякого дискомфорта. Вивиан могла бы быть неумелой.
Он ответил в итоге:
— Отведи меня в комнату.
И дальше всё пошло так, как получилось. Вивиан не преобразилась, не перестала быть прямолинейной и рушить абсолютно всё. И её тихий ровный голос ни разу не был громким. А делала она то, что он просил в процессе или же, если сама видела, то говорить не приходилось. Вивиан осталось прежней — почти такой же, как и в жизни. Разве что реакции тела немного преобразовали, так и не изменив основного.
Он мог бы её послать и после первого раза. Мог бы уйти, сказать, что это не для него, что он не намерен. Ничего бы Вивиан ему за это не сделала — разве что пожала плечами в ответ и ушла работать.
Но Чарльз приходил. Потому что Вивиан, даже если бы привязалась к нему, вряд ли сильно изменилась — разве что смотрела дольше, была бы более внимательна к нему. И потому, что именно такая Вивиан и дарила чувство того личного.
Она не была видна ни днём, ни ночью. Она была на задворках обоих миров. И Чарльз тоже хотел быть с ней там. Он чувствовал каждый раз, когда приезжал. Когда погружался в воспоминания. Когда ради неё протыкал чужое тело.
Вивиан имела малый вес, действовала осторожно, посему все прелюдии перед убийством у неё длились долго. Но сработано было хорошо. Чарльз мог с её делами управиться за неделю-другую, если не возникало всяких внезапностей.
Порой он всё-таки уставал. Мог не приходить, работать только ради себя и неимоверно злиться от того, что она не обращает внимания.
Это всё превращалось в замкнутый круг. Видеть безвнимательность Вивиан злило, не видеть даже этого — злило. И Чарльз, кое-как восстановив себя, выпив виски и решив плюнуть, всё-таки возвращался.
Ему бы смириться. Ему бы понять, что по-другому как-то не будет. Но та же привязанность к Вивиан, из-за которой он возвращался, вызывала злость ответным равнодушием. В нём всё глубже прорастало, и он не мог оторвать от себя целую часть.
Даже если небольшую.
В конце концов, замкнутый круг побороть получилось. Чарльз убедил себя в том, что рано или поздно Вивиан устанет набивать себе цену, сломается — и дело успешно. Так что лишь на время, но всё стало привычным. Может быть, ещё подействовала усталость того периода — напряжённый довольно, потому что где-то конфликты обострились, где-то уже надо резать глотки и где-то ещё была Вивиан, что маленькими шажками шла прямо в яркий свет, который теперь им обоим выжигает каждый клочок внутренностей.
И Вивиан же была приятностью. Тем, чем можно было успокоиться, если не слишком много думать. Завалить всё мишурой, чтобы не так сильно било по самолюбию.
Отец учил, что если на чём-то приходится зацикливаться, надо бросать. Мать говорила, что нужно искать причину проблемы. Он не научился ничему из этого, а Вивиан помогла ещё больше не понять теорию.
Так или иначе, сошла злость — и они начали говорить. Иногда Вивиан и сама интересовалась. Иногда поднимала взгляд и слушала, не двигаясь, но в ней ничего не менялось. Она умела очень-очень долго смотреть, не моргая. Чарльз понимал и в те моменты, что большинство — это простая вежливость. Что сам Чарльз не был интересен, если не вообще.
Сейчас это дарит прекрасное отчаяние.
Пришли разговоры — появилось больше удовольствия. Вивиан не стала с ним гулять, распивать чаи с виски и вообще пытаться делать что-то вместе, кроме договорённого секса. Но к ней можно прийти — хоть с чаем, хоть с бутылкой, — в кабинет и начать говорить. Даже если что-то делала.
А потом ему уже просто нравилось смотреть. Обычно они встречались только вечером, Вивиан занималась бумажной работой — или ещё чем-то на компьютере. И в той синеве, что постепенно переходила в темень, Вивиан раскрывалась.
Днём её глаза отблёскивали как-то мыльно, их вообще было не разглядеть. Но без света, когда можно уловить прямой взгляд, её глаза становились естественными. Обычными и немного приятными — они не резали, не укалывали холодностью, какой бы бесстрастной не оставалась бы. Они, в сущности, были в своей стихии и всё было так правильно, так хорошо.
Сколько бы ни злило её равнодушие.
В том междумирье её сгорбленная спина, кое-как отведённые от ручки пальцы, её обрезанные неровно волосы, что так и лезли к лицу, становились завораживающими — будто утягивали за собой, стремясь дальше столь нежной картинкой.
В том междумирье она была на своём месте.
И Чарльзу неважно было, что для того нужно вывести несколько сошек. Это не являлось проблемой и хоть каким-то неудобством. По крайней мере, это не двадцатилетняя вражда с Айзеком, которая началась в их тринадцать — были мелкими дилерами, познавали своё будущее и не поделили клиентов на территории школы.
Правда, наркобизнес закончился быстро. Отец посмеялся на его схемами. Мать — поджала убы и раскритиковала каждый неровный штрих. С Айзеком, может, поступили так же.
Чарльз был здесь с самого рождения. Ещё до его зачатия, когда отец сбывал ружья направо-налево и бахвалился, а мать, отпивая чай и призывая очередную девочку не для модельной карьеры, думала, какой же дурак вокруг неё крутится.
Убийство и рабство — красивое сочетание, если, конечно, опустить очень многие детали. И он был рождён из этого, прожил три своих года, стараясь не замечать ни пистолетов, ни избитых людей, будь то таких же детей.
А потом, в четыре года, он ступил на эту тропу. С ним поступили так же, как и с остальными — бросили в кровь и заставили барахтаться.
Родители бы точно всё оттянули. Родители, несмотря на всю мерзкую подноготную, будучи закоренелыми мразями, что пытались существовать в своих красивых испепелённых домах, всё-таки весьма любили его. И ни отец, ни мать не дали бы срок в четыре года.
За них троих всё решили. Как решали в детстве за отца, как решали в детстве за мать. Только, может, чуть попозже.
Но в четыре года он заметил, что не только их дом, умирая, рассыпается на пепел. Отовсюду по траве текла кровь. И она, бездумная, стремилась к другому, к тому, у кого внутри есть почти такая же, только ещё живая, только она не засыхает.
Три года назад он думал, что всё рано или поздно засыхает. Всё увядает. Пока перед ним не явился живой труп.
Впрочем, тот период был долгим. Чарльз умел растягивать так, чтобы ощущалась каждая мелочь. Так мать научила его пробовать чай, он научился пробовать жизнь. И утопал в кровавых путях, находя в них невероятную силу жизни, растворялся в вечерах, никак не смущаясь Вивиан. Она не стала теплее, она ничего к нему не чувствовала.
Зато он чувствовал её очень близко. Он мог бы назвать её семьёй. Той, к которой можно выйти из кровавого месива, и она не закричит, не осудит и тем более не одобрит. Она только услышит сказанные им слова и, может, ответит. Если посчитает нужным.
Кто бы его ещё так принял? Вся масса, что по эту сторону, что по другую не привносит нового. Конечно, всё было не таким уж и красочным, и чувственным становилось только у него в мозгу. Но соблазн был так велик — такая жизнь манила.
Такой жизни хотелось с самого рождения — ещё когда понимал, что в этом мире придётся выживать, придётся загребать себя под плинтус и вдавливать, вдавливать, только чтобы потом соскребать всё засохшее и возвращать себя по кусочкам.
Вивиан не осуждала. Вивиан не прогоняла. Она не задевала и так всё израненное, еле живое. Вивиан скупо отвечала, выслушивала. Да и разве он бы не пошёл на что-то настолько мелкое, как убийство чинуш ради Вивиан?
Он мог бы и повысить планку. Но это был — потолок. Стеклянный, наверное — Вивиан специально такой установила, чтобы видел и отражение снизу, и происходящее за его горизонтом.
Вивиан была очень практична. Но ему очень нравилось добавлять ей романтики — усыпать красными лепестками, будто кровь в его мире действительно создана для продолжения жизни, а не отнятия.
Сейчас он собирает каждый лепесток, который может достать. И они не засохшие. Они, оторванные от своего существа, даже мёртвые изранены.
Все они, в своих испепелённых домах, на своей родно-кровавой земле, хотели к чему-нибудь добавить романтику. Некоторые идеализировали деньги, а то и всё богатство, некоторые — изощряли секс, другие — все убийства, просто чтобы переливание крови чрез сердце со стуком сливалось со смертью. Его путь не так уж омерзителен или низок — по крайней мере, по морали.
Чего они все не учитывали, в том числе и он — ничего не бывает вечного. Всё умирает с самого рождения, движется к засыханию. А если смерти полно — то долго ничего не будет.
Ведь знал это. Но на практике показал себя учеником школы каких-нибудь одарённых детей. Не в ту сторону одарённых.
Может, стоило высечь себе где-нибудь «Вивиан плевать и похуй», чтобы не возвращаться. Скорее, где-нибудь на лбу и рядом с членом — чтобы вспоминать, трезво мыслить и не срываться во что-то просто так, будто вреда никогда и не будет.
Даже не подумал себя обезопасить. Что может сделать девочка, пришедшая из ниоткуда и единственно имеющая — уважение у каких-то адвокатов да полицаев? За решётку не посадят, а вот от пули не спасут.
У Вивиан даже прошлое было под стать. Отец — фермер. Мать в деревне не работала — поехала покорять город. Стала главой фармацевтической компании — не слишком крупной, но денег для семьи фермера с одним ребёнком было даже чересчур. И пометка у матери одна — получила образование медсестры.
Обиженная медсестричка решила нагнуть гнусных докторов и показать, чего стоит. Весьма амбициозно.
У Вивиан тоже было соответствующее образование — оконченный юрфак. Оконченный настолько хорошо, что у правовых было уважение.
Надо было хотя бы вспомнить правило о неприметности, которое вдалбливали отец с матерью. Надо было сделать хоть что-то.
Чарльз, честно, делал — занимался только своим. Выпал из жизни на несколько месяцев, не виделся с Вивиан.
Только с Тони по работе. И с Тони всё началось. Тот одним хорошим утром, когда успех вернулся и всё стало получаться, а кое-какие головы были подстрелены, взял и прислал:
«Я думал, вы вместе. Расстались?»
Вивиан там не менялась. Оставалась такой же, как и всегда. Вивиан не менялась даже с Чарльзом, с которым провела больше всего времени, с которым могло бы хоть что-то разбиться.
Она бы могла зацепиться за него так же. Даже если могла себя сдерживать.
Вивиан это так не воспринимала. У Вивиан была забита голова другим. И, знай так Чарльз, он обязательно ею постучал. Наверняка буквально.
То, что было в Вивиан, исчезло. Стучи, не стучи — результат одинаков.
Тони был довольно понимающим человеком. А потому, не церемонясь, прислал несколько разных фотографий. Несколько людей — на любой вкус. И со всеми Вивиан.
Чего-то одинакового во внешности не было. Разве что они все колебались где-то на «сойдёт», будучи ни особо страшными, ни особо красивыми.
Зато говорить с ними Вивиан могла часами. Один — эксперт кельтской мифологии, второй — учёный-биолог. Третья вообще была математиком из какой-то правительственной организации.
И со всеми Вивиан трахалась. Сначала разговаривала с ними, водила в кафе, редко куда-нибудь ещё. А ближе к вечеру — постель.
Чарльз сразу не поехал. Думал, может быть, злость уляжется, всё станет спокойным и тогда можно вести диалог.
Но с Вивиан чувства никогда не прекращались. Они текли сквозь тело, стремились через существо с бурлящей кровью. А потому Чарльз, приехав к ней, истерику всё-таки закатил. С разбитыми шкафами, перевёрнутым столом и всякими битым побрякушками.
Вивиан перестала смотреть неотрывно только в конце. Отвернулась к своим бумагам и произнесла:
— Там было чётко прописано, что если нет первой услуги, нет и второй, — она только перебирала свои ёбаные документы. — Я прописала пункт про измену для твоего морального спокойствия. Но если ты ничего не делаешь, то я освобождаюсь от него.
После истерики, сорванного голоса и содранной кожи с рук злость всё ещё была. Не такой уж сильной, но достаточной, чтобы прицепиться к:
— Нихуя не делаю?!
Чарльз помнит, как захлёбывался в хриплости. Он повышал и повышал, старался повысить, чтобы его услышали. Чтобы Вивиан его поняла, перестав относиться ко всему так механически.
Вивиан поняла, конечно. Она повернулась к нему. Но это не мешало ей не испугаться и твёрдо сказать:
— Ничего, — и тут же отвернулась. К своим бумагам. Хотя произнесла: — Услуга за услугу.
Чарльз наорал на неё ещё раз, только ничего не ломал. Она под крики занималась своими делами.
Не было удивительно ещё тогда, что Вивиан так поступила — она, может, и любила секс, но как-то по-своему. Может, из-за той «услуга за услугу» не позволяла себе вольностей.
И стоило ли ждать каких-то рефлексий по поводу всего, что между ними было? Ей это было неважно. Она отнеслась ко всему ровно.
В то время Чарльз думал, что рано или поздно этот секс между ними заденет её гордость, или же он сам её зацепит. Может, и то, и другое. Надеялся, что вот у неё щёлкнет в голове и она придёт. И вот тогда бы была залечена и её гордость, если надо, и на чувства нашёлся бы ответ.
Мать с отцом учили его, как давить на социальную плёнку людей. Как задевать, оскорблять, как получать чужое доверие, где возвращать себе уважение.
Для кого не будет оскорблением раздвинуть ноги? Мать ему часто доказывала, что будь женщина проституткой или очень любящей секс, такое предложение всё равно оскорбит. Потому что оно — унизительно.
Вся проблема Вивиан была в том, что её нельзя пронять унижением. Может, то предложение она таковым не считала, может, у неё был к этому иммунитет — чем бы оно ни являлось, результат был один.
Чтобы быть с Вивиан, нужно отбросить чувства. Чтобы видеть и чувствовать Вивиан, нужно быть ей полезным. А если бы он ушёл — она бы никогда не вспомнила.
Теперь уж — точно никогда.
Чарльз не ушёл. Долго думал о том, что делать. Ломал вещи, мысленно ударял Вивиан, пытался изобразить на её лицо страх, злость, отчаяние — и не получалось. Лепилось что-то чужое.
Думал о том, как бы её изнасиловать. Чтобы она познала унижение. Но по рукам текла дрожь — и он прекращал об этом.
Кто-то прогорает на наркотиках — садится за решётку или становится торчком. Кто-то на деньгах — слишком их любит и рискует необдуманно. Кто-то борется за власть и погибает.
Мать и отец учили его, что это всегда можно получить. И что это всё равно умрёт. Что принадлежать ему и власть, и деньги будут только временно. Единственное, что останется на всю жизнь — он сам.
И ему нужно было то, что дала бы Вивиан. Спокойствие, умиротворение, чувства. То место, где можно залатать раны и не помнить того, что за пределами.
Она была между мирами. И стоило из этого сделать вывод ещё тогда, что крест она поставит на нём.
Но Чарльз, зарекаясь возвращаться к Вивиан, всё-таки приехал. Спросил, нужно ли что-то выполнить.
Выкосил где-то человек тридцать. Отчасти потому, что и ему нужно было, отчасти потому, что от нахождения рядом с Вивиан и самому хотелось перерезать себе горло.
Всё было таким сильным. Неудержимым, незнакомым. Кого не увлечёт столь невероятное? Разве что если они прошли бы мимо неё, не остановились, не задумались. Не почувствовали возбуждение и с мыслью «почему нет?» не пошли бы.
Чарльз пошёл. Чарльз сделал выбор. И удостоверился в том, что он — тот ещё обычный человечишка. Тот, который в состоянии и другого прирезать, и себе чиркнуть по вене ли артерии.
Не так уж и сложно.
Гораздо сложнее было выбираться из трясины, в которую превращались их отношения с Вивиан — злость, непонятость и щепотка страха.
Тот период был пустым. Никто к нему не лез — и хорошо. Потому что, возможно, он бы не выжил.
Чарльз жил в доме Вивиан. В светло-коричневом снаружи, с тёмными стенами внутри, кое-где разбавленные белым или ещё более тёмным цветом. Вивиан не скрывала, что горела — и он ходил по пеплу, возвращаясь из крови.
В той смерти пытался обуздать свою злость. Отчасти — получалось. Потому что всё возвращалось — их разговоры, её флёр редчайшего существа в его жизни.
Романтика внутри него цвела средь мертвечины. Но не сказать, что Чарльзу это не нравилось безумно.
И Вивиан перестала только перебирать бумаги. Иногда она даже просто сидела в своём кресле и пила не чай, не алкоголь, не кофе — воду. И в ответ не смотрела. Она поворачивалась к зашторенному прозрачной занавеской окну и, выпрямив спину неестественно, долго глядела.
В общем-то, в ней не было плавных движений. Не было грации, не было обаяния. А ещё она очень легко резала своими механизированными словами, составленными из острейших стальных пластин.
Но месту, построенному на костях, и плохой вкус, правда?
Конечно, правда — Чарльз к тому времени перестал раздумывать, почему. Он просто наслаждался, точно уже зная, как создать иллюзию. Как оживить её дом своими живыми мыслями в голове.
Он усыпал её для себя нежными лепестками — ещё не израненными.
Мать говорила ему выбирать поскорее какую-нибудь простушку. К старости ведь точно привяжется, когда мозги отказывать начнут. А когда подействует инстинкт размножения, завязанный на ребёнке и партнёре — так тем более.
Мать, вне сомнений, была права. Но ребёнка воспитывать ему не хотелось — в иллюзии родительской любви ничего привлекательного нет. А выслушивать вечные истерики, смотреть на слёзы и ощущать давление — тем более.
Чарльз вряд ли бы бросил свои дела. Но и связываться с себе подобной не хотелось — свои черты в другом человеке только раздражали и казались пустыми.
Мимолётная страсть — это лучшее из всех возможных решений. Удобно, комфортно, и ни в чём мучиться не придётся. В какой-то степени, Вивиан и должна была ею стать.
На Вивиан он сгорел в своей страсти. Сгорел по своей разросшейся романтике.
Если о чём-то его не предупредили, так о том, что чувства никогда, ни за что и ни при каких условиях не переплетаются с событиями жизни. Они ею контролируются, но контролируются грубо, резко перебивая друга друга или вовсе разрывая.
Отрывая.
В ту пору, когда Вивиан вечером могла бросить взгляд или сказать не односложно, он выкашивал наркоманов. И думал, какую же лёгкую работу дала. Могла бы и посложнее.
Но больше ни с кем Вивиан дел не имела. Она просто просила выкашивать сошек, затем — выше стоящих лиц. Крупняков, но не шишек.
И всё было относительно хорошо. Всё наконец-то к чему-то пришло.
Чарльз сидит, перебирает браслет часов от Вивиан.
Неудивительно то, что с ней он чаще и чаще думал о семье. В конце концов, именно это и хотел чувствовать. Вспоминал своё детство, как родители веселились после успешных убийств. Танцевали на террасе кафе общего друга, и только Чарльз вокруг них кружился.
Ещё до того, как в четыре года кто-то понадеялся спалить их дома, перед этим убив. Ещё до того, как в жизни Чарльза появилась лёгкая апатия — от страха и безысходности.
Он часто мечтал уйти. Ещё в самом начале пути, ничего не умеющий. И всё-таки остался, потому что это и составляло огромную часть его жизни.
Как и беззаботные дни с семьёй. Когда они не превратились ещё в тварей во взрослой жизни. И когда Чарльз мог долго всего не замечать, принимая и отдавая взаимную любовь.
Долго играть с матерью в прятки. И она находила его, подхватывала за плечи и говорили без улыбки, без особой ласки, но мягко, по-родному:
— Попался, мой милый котёнок.
Мать одинаково любила и кошек, и собак — в отличие от отца, который плевался от шерсти и уж точно не выдержал бы ухода за животным. Просто, наверное, он ей напоминал именно котёнка.
Теперь уж точно не спросит. Она сгорела за месяц, потому что самое ценное, что в ней было, предало — её мозг. Её расчётливый мозг, благодаря которому все из них были живы, дела шли в гору, а отец не попадал в тюрьму довольно долго.
У отца всегда на первом месте были эмоции, а посему после смерти матери прошло месяца полтора перед приговором. Перед тем, как проблемы начали сыпаться не быстро, а резко, и их пришлось решать довольно радикально.
Весь этот мир порезал его. Добавил злости, обиды, но не вынул всю личность. И Чарльз всё то время отчаянно нуждался умиротворении — в таком, где не приходилось бы показывать свои способности к защите, к убиванию.
Теперь всё это чувствуется острее. Даже если разум чуть-чуть затуманен, даже если все внутренности созданы этим стрессом — года не лгут.
В конце концов, все они — ничтожные человечишки. Не только он. Просто кто-то утопает в другом — в более элитарном, привилегированном.
После наркоманов Вивиан перешла на учёных. Некоторые были лабораторными заучками, другие — докторами. Во всяком случае, её интересовал только спектр биохима, а остальных трогать если уж приспичит.
Да и кого из них не интересовали биохимики? Кого не привлекала перспектива? Чарльз лишь лениво перебирал циферки, исчисляя убитых десятками.
Только один раз Вивиан не осталась дома. Она показала фотографию парня — хоть и вряд ли молодого, стаж работы директором галереи у него был где-то лет семь, может, больше. Внешность у него всё оставалась пацанская, пусть тот часто хмурился и втягивал тело в разные старческие вещи.
Явно комплексовал.
Вивиан сказала, что пойдёт вместе с ним. Убивать не будет, ей нужно только осмотреть труп парнишки.
Причины отказаться искать и не хотелось. Совместная прогулка по крови, грань меж жизнью и смертью — самое привычное для него в мире. И такое же скучное и муторное.
Вивиан точно скрасила присутствие там. Пусть они и не говорили до убийства, но она безмолвно касалась руки, привлекая внимание и подсказывая, что и как в здании. Тянула за запястье, если некоторых трогать было нежелательно.
Заговорила только когда парнишка свалился на тёмный пол. Чарльз присел вместе с ней, смотрел и чувствовал весь мир.
Помнит, что было сыро. Помнит, что с балок, которые поддерживали какую-то конструкцию, капала вода. И ночь из-за луны была не чёрной — синей.
Может, сказывалось раннее утро. Но волосы Вивиан, обкромсанные как попало и темнейшие, смотрелись безупречно с той оттенённой атмосферой. И сама она утопала в синеве — и со своей всегда сгорбленной спиной, разгибаемой разве что на приёмах, и в своём большом пальто, которое было криво надето и съехало по телу, перетягивая где-то руки, плечи. Даже в своих тяжёлых ботинках — тоже больших, которые в любой момент могли свалиться. Обычно она останавливала шаг, держа ногу в воздухе, и медленно опускала обратно. Иногда смотрела вниз, иногда — нет.
И со всей своей неповоротливостью Вивиан была прекрасна. Может, потому что ей было откровенно плевать. Она одевалась нелепо, нелепо двигалась, попадала в нелепые ситуации — но как же уверенно она себя вела! С этой своей практичностью…
Может быть, Чарльз был просто извращенцем со своим уникальным фетишем и тут Вивиан очень удачно появилась на жизненном пути. Может, именно поэтому не смог отказаться. Такой личностью мало кто может стать — влияние воспитания.
Вивиан великолепно вела себя в жизни. Даже если приходилось на неё злиться, даже если хотелось от этой злости избить её и долго рыдать над трупом — Вивиан была невероятна. Вивиан была той яркой личностью, которая не привлекала к себе обычных, вечно спешащих, но если так случалось — всё происходило незаметно.
Весь образ Вивиан струился по нервам, вызывая ощущения — возбуждение, мурашки, тягу в сердце. В ней самой было много острых углов, много недостатков, при всей её уникальности.
Другие бы к ней не подошли. Другие бы обматерили её, избили, изнасиловали за все оскорбления, которые она и не считала оскорблением. Но, в конце концов, Чарльз и не был другим.
А в той предутренней синеве, когда Вивиан осматривала труп, пальцами перебирая ткань и разглаживая, проявилась её дрожь. Вивиан дрожала мелко, почти невесомо — может, вызвано её излишней осторожностью. И в сочетании с её аккуратными касаниям к мёртвому телу это было, вне сомнений, восхитительно.
До самого сокровенно-чувственного эстетично. Лучше по его нервам, чем та дрожь, никто не прошёлся — никто не натянул их так, заставив забыть про воздух от благоговения, гармонично переплетающегося с экстазом.
Он зарекался возвращаться. Но от такого никто уже не уходит. Даже если гибнет.
Вивиан поднялась, и Чарльз не удержался от вопроса:
— Зачем какой-то держатель пьяниц?
Нужно было как-то выразить. Нужно было соприкоснуться с Вивиан хоть как-то. Но предлагать ей трахаться в том сыром чердаке с трупом — не нужно. Всё бы ушло, утекло и перебилось совсем другими мыслями.
И хотелось подольше чувствовать. Не так, чтобы сразу схлынуло после того, как кончит. После секса ничего не будет тянуть — хотелось, чтобы тянуло долго-долго.
Вивиан ответила:
— Он был полезен.
Вивиан не отрезала. Вивиан позволила соприкоснуться с ней ещё раз, не открыв все карты.
— Чем?
И тогда она сказала:
— Учил штриховать остро, — отвернулась к окну, из которого светила луна. — И использовать более мягкие техники.
В их мире, наполненном шифрами и кодами, иносказание Вивиан казалось живым. Её аллегория ощущалась очень близкой, будто и предыстория не нужна — и так всё понятно.
Тогда он чувствовал, что Вивиан осталась им понятой без всего. И, если бы пришлось выбирать из их отношений что-то самое ценное — только тот момент.
Без всего предыдущего — тем более, без всего последующего.
В тот момент он решил, что их некую глупую игру пора прекращать. Пора решать чётко, что и как дальше будет.
Раньше Чарльз думал, что рано или поздно то предложение Вивиан заденет. Но как бы ни вставлял шпильки, как бы ни кричал во время односторонней ссоры «блядь», «шлюха» или «сука» — Вивиан было всё равно.
Это ему не было всё равно. Для Вивиан же это дело было — не обыденным. Скорее, ничем не примечательным — как если бы кто-то пил чай в своём доме. Или как если бы кто-то работал в своём офисе через дорогу.
Оно просто было. Оно просто произошло.
Может, в нём было слишком много гордости. Чарльз невольно примерял себя на Вивиан — и прекрасно знал, что так с собой обращаться не позволил. Из-за своей же гордости.
Гордость в Вивиан точно была. Просто была она совсем другой. Гордость Вивиан не обременялась социальными установками — она могла делать что-то ради выгоды, но откровенно вытирать о себя ноги не позволила. Разве что «услуга за услугу».
Вивиан мыслила практично. Наживаться на себе — очень плохо, но вот позволять делать что-то за что-то — нормально. В особенности, если это «что-то» было довольно незначительным вроде секса.
Чарльз мыслил социальными нормами. И думал, что Вивиан, будучи женщиной, однажды сломается. Потому что в её голову вбивали давно и со вкусом.
Возможно, если бы Чарльз изнасиловал бы или поступил слишком грубо, Вивиан отказалась бы. Вполне возможно, ещё и наказала. Бесчувственной она не была. Но её чувства выражались в другом.
В том, чего Чарльз не смог понять — и достучаться. Он пытался стучать совсем не туда.
Мать говорила, что с так называемыми шлюхами нужно быть поосторожнее. Постель, где все голые и расслабленные — великолепный шанс перерезать глотку. Она говорила не относиться к легкомысленным дурочкам так же легкомысленно. А если девушка готова на всё за просто так — стоит насторожиться. А лучше вообще не ложиться. И повторяла каждый раз:
— Ты не подзаборный нищеброд, у которого можно скрасть кошелёк и быть таковой. Чтобы украсть твои деньги, нужно убить. И тебе обязательно вгонят лезвие, когда ты будешь беззащитен.
Мать была права. Очень права.
Только для неё была недоступна ещё одна деталь. Не сказать, что очень уж маленькая — её вполне можно заметить. Просто не придать значения.
Вивиан попросила ещё убить нескольких, связанных с казино. А потом — пропала.
Две домработницы, что остались у Вивиан, сказали, что она ушла. И её не было день, два, потом и в третий не объявлялась.
Оставалось только припугнуть слугу и начать копошиться в доме.
Домработницы с ним тягаться не могли. А поиск в кабинете Вивиан занял очень уж много времени — но полезен точно был.
Ладонь трясётся — и часы тоже трясутся. Их ремешок, поделённый на сверкающие прямоугольники, качается долго.
За время своих поисков Чарльз уяснил, что раз за разом совершал две одинаковые ошибки. Во-первых, думал, что делает всё ради Вивиан и только ради Вивиан. Во-вторых, что закономерно вытекает из первого — что-то в жизни Вивиан значит.
Он ведь защищает. Он ведь проявляет чувства — пусть иногда уродливые, но у него есть и нежнее. Они могут раскрыться — стоит только ей попросить. И он ведь бывает с ней в самые интимные моменты.
Не может же она не думать о нём.
Вообще-то, наверное, она и думала о нём. Только это было совсем не то, что он о себе возомнил. Вовсе не то, что Вивиан внутри тоже злится, проникается симпатией, пытается делать первые шажки к нему навстречу — и вообще спектр чувств у неё более безумный.
Её мысли были чем-то вроде: «ну и странный этот человек всё-таки». И это всё, чем они были. Больше ничем — никак они не составлялись по-другому.
Вряд ли на прощание Вивиан, помолившись, подумала о том, как же ей было хорошо и как ей до горького жаль. Она не останавливалась и вошла туда вполне вальяжно.
Чарльз, во-первых, убивал не ради Вивиан. Он убивал тех, кто сможет насолить другим её знакомым — может, некоторым друзьям. Каким-то докторам, мелким сошкам и, конечно, адвокатам, которым придётся всё основное дерьмо разгребать — тому же Ларри.
К тем, кто убивал скрупулёзно выстраиваемое ею дело, она не посылала. Только к тем, кто мог навредить другим.
Ни разу не позволила себя защитить.
И они поджигали её здания, устраивали скандалы, убивали её людей. Они оставили Вивиан на самом краю жизни.
И она спасала других.
Похвально — до ёбаного скрежета зубов.
И Чарльз никакой особой роли не играл. Его могли заменить. И звать никто бы не стал, никто бы не стал тосковать.
Жалюзи стукаются о подоконник. И на улице тоже светло. Самый разгар дня. Что ему ещё делать?
В целом, вряд ли эта история изменилась даже с полученными знаниями. Может, только немного продлилась.
Но все его чувства никуда бы не ушли. И чувства Вивиан, которых не было, вряд ли стали жить.
Спустя время он приехал в конечную точку — притон Нельсонов. Притон, полный, конечно, крови, семейных трупов, удушающих запахов, от которых с психикой начинало происходить непонятное, и обломков элитного здания.
Все сошки покинули свои места — а может, и не приходили. Только Вивиан лежала под завалившейся колонной.
Думать о том, жива она или нет, не надо было. Не надо было выяснять при свете дня, отдала ли она за это жизнь, так и не ставшее известное ему.
Всё выяснилось рядом с белой тонкой простынью, когда датчики мерно издавали звуки, а Вивиан не говорила, не двигалась, не отвечала. Лишь смотрела в потолок.
И только части головы у неё не оказалось.
Части черепа.
У Чарльза тогда ещё было помутнение от какого-то газообразного вещества у Нельсонов. И он поверил, что это иллюзия.
Запах забылся, туман ушёл, Чарльз восстановился.
Вивиан продолжила лежать. Без куска черепа. Без куска мозга.
Без целой жизни. Своей личности. Израненная, переломанная, она только крутит целыми днями глазницы.
И прежней Вивиан нет.
Слишком хорошо Чарльз знаком с биологами, чтобы обмануться в который раз. Слишком хорошо помнит и рано сгоревшую мать, и отца, что умирал в агонии.
Что мог сделать Чарльз? Только смотреть в ответ, зная, что она не видит. Только наблюдать за ней в ответ, думая, что отпустит, что всё вернётся.
Тони приезжал неоднократно. Говорил: поигрался — хватит. Тони бесился, Тони злился, а потом пытался давить на жалость, манипулируя.
Чарльз от Тони устал быстро. Не мог злиться в ответ — сил не было. И слова не складывались, ничего не складывалось.
Состояние Вивиан в голове не укладывалось. Не сшивалось, как факт.
Тони даже Ларри подослал, который говорил, что всё хорошо, что молодец. Поиграл в героя — теперь пора заняться собой, у Вивиан есть много кого.
Чарльз не мог разговаривать. И все они вызывали раздражение.
Тони сказал, что она его погубит. Что если он её не отключит от аппаратов, то точно погубит. Станет самой большой слабостью, самой большой ошибкой за всю великолепную историю выживания Чарльза.
Чарльз помнит, что всё рухнуло стремительно. Пусть томилось где-то далеко, но стоило ещё мелкотне оборваться — и всё рассыпалось.
Вивиан в тот день под обломками погребла не только себя. Оставив своё тело с оторванным куском.
Тот день раскорёжил все внутренности. Всё, что у них было.
Рассчитывала ли она на такой исход? Вряд ли. Вполне возможно, всё дело в Нельсонах.
Вивиан лежала так долго. Сестра, посмотрев хмуро, осталась участливой:
— Возможно, — отвела руку с документом, улыбнувшись ободряюще: — Чудо?
И какое чудо по прошествии трёх лет? Какое возможно?
Он надевает ей часы обратно. Обвивает запястье Вивиан, тянет, но останавливается — она слишком исхудала. Можно не заметить, не пропустить кровоток.
Живой кровоток.
Глаза ещё открыты. Может быть, потому что светит солнце — и невозможно спать.
Всё, что осталось. Всё, что удалось собрать на обломках.
Чарльз думал, что, останься одна оболочка от Вивиан, и она потеряет всё значение. В её теле, без личности, ничего выдающегося не было.
Но как только становилась собой, как только ходила размашисто, смотрела долго, наклонялась сгорбленно…
Ничего нет.
Есть только мыльный взгляд. И поза, которую придаёт медицинская койка.
Вся уверенность Вивиан исчезла. Вместе с Нельсонами испарилась, ушла с тем куском.
Не удержится за её руку. Её ладонь исполосована живыми венами — и они, правда, на бледной коже всегда были видны.
Но с каждым периодом всё отчётливее.
Что было в тех Нельсонах? Что было в них такого, из-за чего Вивиан вырезала всю семью, вплоть до безмозглого младшего сына?
Зацепка — тот держатель галереи. Юристы, её верные домработницы, что жили и без её денег.
Чарльз приезжал и жил в доме. Среди испепелённых стен, он искал ответы, он проводил нити, которые не находили второго конца и опускались.
Среди испепелённых стен он пытался жить — потому что в белых невозможно. Белые выжигают всё, что только осталось.
Ответов никто не давал. Может быть, действительно знали лишь маленькие крупицы, которые скорее походили на дополнительные вопросы.
Никто не сказал ему.
Была только потерянная Вивиан. Вивиан, которая теперь — вряд ли.
Вивиан, которой не поломали ноги-руки, у которой не отняли…
Которую умерщвили.
Тони говорил, что погубит. Тони злился, что его не слушают.
Чарльз думал, что, если от Вивиан останется одна лишь оболочка, заречься будет легче. Не возвращаться ни к чёрным, ни к белым.
Каждый раз, когда он думал об отключении Вивиан, красные пятна вспыхивали, начинали душить. Его кровь убыстрялась, противясь.
Чарльз был обременён совсем не тем. Он думал о гордости, которая была совсем другой, о каких-то нормах, которые перестали действовать.
Чарльз пытался поймать Вивиан. Чарльз так и догадался лишь об одном.
И они оба шли сюда. Оба, пересекаясь, дошли до конечной точки.
Он поймал Вивиан — отчасти. Но сам попался гораздо раньше.
Всё играет роль. И воспоминания, и ассоциации, и её тело. И надежда — какое-то странное чудо. И его чувства.
Чарльз не может отключить Вивиан не из-за ощущений, не из-за воспоминаний. Он не может отключить из-за себя.
Утопая в собственной гордости, думая, что сможет переиграть Вивиан, он так и не принял, что они — на равных. Она не была выше — до неё не надо было доставать, тянуться, пока кожа на теле расходилась.
Утопая в своих чувствах, сравнивая их с чем-то мелким, он так и не заметил, что они въелись в него. Разрослись от мелкого и стали живым — целой его частью.
И Чарльз не может от себя оторвать. Не может этого сделать, каждый раз смотря на её переломленный череп.
Он, поднимаясь, прикасается к подлокотнику. Опирается, наклоняясь. И проводит рукой — от её большого пальца к ладони.
Как же жива в нём дрожь. Как и в той синеве.
Вивиан уже стала слабостью, тяжким грузом, уязвимом местом — и как бы ещё Тони ни изъяснялся.
Стала с того самого момента, когда превратилась в его истинную жизнь. То, что искал. Когда ради неё пришлось вернуться. Когда ради неё пришлось прощаться. Когда ради неё пришлось спасти, вспоминая и вспоминая. Она въелась очень-очень глубоко в его жизнь.
В конце концов, он — всё такой же ничтожный человек, заигравшийся со властью. Но у кого не было?
Чарльз прикасается к её щеке. Три года прошло, идёт четвёртый, и он останется на пятый. И дальше по годовой накатанной. Потому что все его возвращения — это только его желания, которые не убрать. Потому что он умер вместе с Вивиан в испепелённых стенах, когда не смог находиться в белых. И если ему нужно попытаться, сделав это слабостью — он, вообще-то, этого хочет.
Чарльз садится обратно. Остался час, но ему не считать.
Ему бы не возвращаться обратно. И ему бы успеть до синевы.