Обещание

Он, конечно, мог, воздев руки к потолку, временно замещающему небеса, вопросить: во имя Царицы, да кто ж тебя за язык тянул? — да только Царица бы все равно его не услышала, а если бы даже услышала — кто знает, на что способны Архонты — то наверняка бы не знала ответа.

Хотя бы потому, что за язык его никто не тянул. И вообще: виноват — расхлебывай. Нечего тут было цирк с конями устраивать.

А так все хорошо начиналось!

Подумаешь, ляпнул сдуру: «Я не собираюсь доставлять тебе неприятности», — ну правда же, не собирался он. Загадочный Мондштандтский герой не был его целью, его целью было Сердце Бога, а если этакий инструментик сам тебе в ручки плывет — то дурак бы он был, а не Одиннадцатый Предвестник Фатуи, если бы этот инструментик упустил. Никаких ранений, никаких убийств — хотя сражалась Люмин просто великолепно, на десять из десяти, у Тартальи ладошки потели и подрагивали от желания хотя бы дружеского спарринга — так, парочка подслушанных разговоров, чтобы нащупать след.

Совсем не тянет на неприятности, правда?

Конечно, гулять с ней под локоть по запутанным улочкам Ли Юэ было совсем не обязательно. И покупать небольшие сувениры тоже — Тарталья просто щедрый, если вы не знали, а у Люмин, когда она смотрела на воздушных змеев, глаза горели тепло и медово. И наяривать круги по поляне, показывая, как надо этих самых бездновых змеев запускать. И украдкой, воровато оглядываясь, срывать глазурную лилию, чтобы заправить ей за ухо.

Не обязательно. Но того стоило.

А то, что он со злости влепил митачурлу стрелу меж глаз — так это, простите, забота о собственной репутации. Хорош бы он был, если бы после его обещания нашли растерзанный трупик человека, слава о котором впереди него бежит — с кем общалась? С Чайльдом Тартальей? Это тот, который лясы точит и баклуши пинает около Банка Северного Королевства днями напролет?

Нет, это тот, который не далее чем год назад устроил кровавый фарш на границе Иназумы и Сумеру. Прошу любить и не жаловаться.

Он так ей и объяснил. Мол, репутация. Обещал — не обещал, конечно, на самом деле, и сам не понимал, чего так уперся, но вот что уж действительно не обязательно было, так это признаваться в таком. И вообще, какого хиличурла ты тут бродишь, сидела бы себе в городе и в ус не дула — у нее аж рука дернулась, и золотые искры нехорошо так вспыхнули у пальцев, и летающая мелочь — как ее ж звали, п… п… Паймон, точно — появилась из ниоткуда и негромко, панически залепетала что-то над ее ухом. Искры почти сразу же пропали, но ощущение клинка у горла осталось — Тарталью проняло. Даже слишком. Стало жарко, опасно и азартно.

Все, как он любит.

А Люмин, оказывается была членом гильдии Искателей Приключений, и зачищать поселения хиличурлов было ее работой. Как и разбираться с похитителями сокровищ, сопровождать аэростаты и что только не. Они — Тарталья таскался за ней преданным хвостиком, потому что его скука жрала и глодала, в текущем задании был самый поганый на свете период тихого выжидания нужного момента, а других руководство отсыпать не спешило — они даже как-то выслеживали руинного охотника, шли по его следам несколько дней. Ситуация была тревожная, совсем рядом — жилое поселение, в котором не то что людей с Глазом Бога, обычных-то воинов не было.

Рыбаки, охотники, ремесленники, женщины, развешивающие белье на деревянных перекладинах, дети, плескающиеся в сложных многоступенчатых прудах. Тарталья смотрел на это все сверху вниз, сидя на корточках, вокруг шумели водопады, скалы ограждали надежным барьером — а в его голове не было ни скал, ни водопадов. Замерзшее озеро, белый снег, избы, растопленные печи и бани.

Зима на его родине пахла дымом, и это был самый чистый, самый правдивый, самый родной запах во всем Тейвате. Запах, по которому он невыносимо скучал.

Руинного охотника они уложили на обе лопатки и унизительно отпинали по ребрам. Люмин делала это с каким-то раздраженным, мстительным удовольствием, и Тарталья даже на несколько секунд застыл на месте, как вкопанный. Любовался. Увернулась, ударила, отскочила в сторону, зашла за спину — воспользовалась слабостью противника — еще удар, удар, удар, звон металла о металл. Охотник метался из стороны в сторону, не понимая, где она, отчаянно тупая, страшная махина, а потом увидел Тарталью и понесся на него — с буром наперевес, весь такой вдохновленный.

Ага, щас.

Тарталья честно собирался поднырнуть под него — в последний момент, а то где его позерство, надо же покрасоваться — пока не увидел, какие у Люмин глаза. Перепуганные, блескучие. Он рванулся к ней — покажи, что произошло, где болит — а она к нему, сбила его с ног, прижала к земле — вроде как, спасла. Охотник пронесся сверху, обдавая их горячим запахом ржавчины и масла.

Стрелять из такого положения было, конечно, жутко неудобно. Но по времени выходило выигрышно, и поэтому он тихо шепнул ей:

— Не поднимай голову, родная, — прямо куда-то в светлую, выгоревшую макушку.

Охотник с грохотом упал на землю. Кажется, весь кончился.

Он откровенно нехотя разжал руки, позволяя ей встать. Волосы растрепанные, платье порвано, на лице и руках — длинные, красные царапины. На плече что-то серьезное, глубокое и обильно кровоточащее. Она устало опиралась на меч и вдруг выдохнула:

— Ненавижу руинных охотников, — он посмотрел на нее удивленно. Кажется, это был первый раз, когда она заговорила сама. Она, не поняв причины удивления, пояснила. — Очень. Много времени. Сложно.

— Им же достаточно выстрелить в глаз, чтобы они легли.

Люмин оглянулась. Повертелась вокруг себя, заглядывая себе то за одно, то за другое плечо. Оглядела свой меч, наклонилась, внимательно изучила оставшуюся от него ямку на земле. Тарталья наблюдал за этим с веселым интересом, а она, выпрямившись, приподняла одну бровь:

— Ты видишь на мне лук?

Он моргнул.

Ой.

А еще Люмин спала под открытым небом и готовила на кострах. Подрывалась рано утром, как из кошмаров — резко садилась и несколько секунд смотрела прямо перед собой, ничего не видя. Умывалась в горных ручьях ледяной водой, до стучащих зубов и красной кожи, остервенело терла лицо ладонями. Он смотрел на нее — притворяясь спящим, из-под прикрытых ресниц, собирал информацию. И когда, неслышно ступая по мокрой от росы траве, положил ей руку между лопаток — лопатки были холодные, замерзшие, а у него были горячие руки — тоже. Тоже собирал информацию. Вглядывался в то, как она вздрогнула, оглянулась — и расслабилась. Позволила укутать себя в объятия — нате вам, господин Тарталья. Подарочек. С барского плеча.

Она перематывала раны бинтами — со злостью, туго — себе — и бережно, едва касаясь, боясь сделать больно — ему. Она молилась статуям Семи Архонтов — стоя на коленях, сложив руки перед собой, за себя и за него. Она совершенно не умела шить: стежки выходили кривые, нитка выпускалась из-за некрепко завязанного узелка, и Тарталья сам зашивал ей этот злосчастный подол — был опыт, одежду он рвал часто, особенно после… после — она сопротивлялась, потом пыталась заставить шить прям на ней. Тарталья фыркал:

— У нас в Снежной говорят, что если зашивать одежду на человеке, то все память и ум ему зашьешь. — Она издала невнятный недовольный звук. — Снимай давай, не пори чушь. Я отвернусь.

Он отдал ей пиджак. Чтобы не замерзла. Вечера в Ли Юэ холодные — особенно в горах, на большой высоте. Стоял к ней спиной и расстегивал, потом протянул назад, не глядя. Она взяла и вложила ему в руку платье, мимолетно сжала его пальцы. Ладони у нее оказались сухими, совсем не нежными.

Самыми приятными на всем белом свете.

— Спасибо.

Он растерянно развел руками — вряд ли ей было видно.

— Еще пока не за что.

И она, конечно, смотрела. Взгляд жегся, палил, будто солнце летом в полдень: казалось, у него сейчас от этого взгляда обгорят все плечи, как детстве. Он не обращал на это внимания. Он шил, и пытался не думать, и, если честно, все равно думал.

Страшно тебе, хорошая моя? Противно? Жалко меня?

Жалости Тарталья терпеть не мог. Остальное, впрочем, было вполне удобоваримо.

Он все же повернулся. Она сидела, обняв колени, под платьем у нее оказались коротко обрезанные облегающие брюки, на правом бедре — ножны с кинжалом. У него были такие же. Она спросила, неопределенно махнув рукой:

— Откуда? Шрамы.

— Не у тебя одной насыщенная жизнь, счастье мое, — он кинул ей платье. Она схватила его на лету. — Вернешь пиджак?

— Расскажи. Ты мало говоришь. О себе.

Она говорила прерывисто и неуверенно, короткими фразами. Всегда, сколько он ее помнил. Она слушала внимательно, подаваясь вперед, сверкая задорно глазами и запрокидывая от смеха голову — Тарталья сыпал шутками, вывернул весь свой актерский талант на максимум, пытался передать в мелочах всех-всех-всех: сурово хмурящего брови отца, мягкую, но решительную мать, задиристую Тоню, которая всегда защищала его, Антона, Тевкра, бывших друзей, тетю Марину, у которой он воровал яблоки в палисаднике, ее мужа, который пас коров со всей деревни. Он рассказывал о своем детстве, о своей родине, о своей семье — и ни слова, ни полслова о Фатуи. О Царице. О войне, о боях, о том, как он уходил с поля брани, и кровавый след за ним был непрерывный, толстый, как углем по бумаге. О фарше на границе Иназумы и Сумеру. О том, почему ему запрещен въезд в Натлан.

Она перебралась ему под бок, когда почти догорел костер. Она заснула, привалившись к его руке, когда он тихо, уйдя в свои мысли, рассказывал о том, как скучает по Снежной. Доверилась. Беззащитная. Ежик, подставивший мягкое пузо.

Не оплошай, Тарталья. Бодрящую смесь из боли и иголок в ладони при случае еще никто не отменял.

Рыба с овощами на углях казалась самой вкусной: в походах было не до изысков — а может, все дело в том, что ее готовила она. Сон в траве, под луной и звездами, казался самым сладким: к вечеру его сшибало с ног от усталости, они гонялись по всему Ли Юэ, как угорелые — а может, все дело в том, как она льнула к его боку и сопела щекотно в шею, в том, как удобно было прижимать ее к себе одной рукой.

Эти два месяца казались самыми лучшими за последние несколько лет. Ему наконец-то не было скучно — а может, все дело было в том, с кем он их провел.

И когда ему передали весточку — экзувия в Золотой Палате — ему на секунду захотелось, чтобы он никогда этого не слышал. Но только на одну крохотную секунду.

Вечером следующего дня они вошли в Ли Юэ. Люмин нужно было сдать задания и взять новые, прикупить пару мелочей, навестить Чжун Ли — Тарталья улыбнулся и сказал, что у него тоже есть парочка дел. Они условились, что встретятся у южных ворот через три часа, и она на прощание сжала его ладонь в своей, едва-едва улыбаясь краешками губ. Глаза у нее горели тепло и медово.

К южным воротам он, конечно, не пришел.

Золотая Палата была вне города, на небольшом отдалении. Он шел по главной дороге к ней, неторопливо, как победитель, засунув все свои сомнения, неуверенность и тягостные предчувствия в карман — или куда подальше. На кончиках пальцев дрожали золотые искры, вспыхивая и угасая.

Он собирался их убить. Всех до одного — глупых, жалких, сжимающих копья до побелевших костяшек, с напуганными, распахнутыми глазами. Они наступали безрассудно, отчаянно, а у него копье в руках было тяжелое и неповоротливое, непривычное — он отдавал предпочтение луку в последнее время, издалека — на поражение, минимизация рисков. Никаких бинтов. Никаких туго, злобно перевязанных ран.

Он не добил ни одного из них.

К Бездне. Пустая трата времени.

Зашел, взял, вышел — вот и весь план, делов-то. Он честно так и собирался сделать — но напоролся на ее голос. На ее взгляд. Как грудью на клинок — насквозь, до предсмертного хрипа. Сталь и янтарь. Строго нахмуренные брови. Лезвие у шеи — только теперь буквально, физически, кромка, упирающаяся в глотку. Нажми немного — пойдет кровь.

А он улыбался ей. Как дурак улыбался, как в последний раз улыбался — почему как, почему как, Тарталья? Оплошал. Иголки на месте, боль на месте. Давай, ломай до конца. У тебя всегда это замечательно получалось.

Он выдохнул едва слышно, прикрывая глаза:

— У тебя всегда есть возможность сдаться. — Она оскалилась, чуть не рыча, и надавила сильнее — легкие сладко саднили от недостатка воздуха, еще секунда, и его то ли бесславно убьют еще до начала боя, то ли будут собирать в ведерко и передавать на родину бандеролью. — Обещаю, я буду бережным с тобой.

И кто, еще раз, его за язык тянул?

Грудь раздирало от смеха и восторга, кровь стучала в ушах — давай же, хорошая моя, счастье мое, покажи, на что ты способна. А я покажу, на что способен я.

Стрелы падали дождем. Высокие волны гуляли по каменному полу, как в океане. Извивались змеями молнии — Глаз Порчи заставлял его кости гореть прямо в теле, но это стоило того. Он вертелся, крутился, заливался соловьем: смотри, что я могу, как я умею! Тебе нравится, родная? Тебе нравится?

И не мог оторвать от нее взгляда. Пропускал удары, как салага, как зеленый юнец. Ее сухие губы. Рассеченая бровь, кровь и пот, заливающие глаза. То, как она раз за разом поднималась, опираясь на меч. То, как чуть не придушила его шарфом — шарф мертвой измочаленной тряпкой лежал на полу, одним краем в луже розоватой воды. Она использовала все, что могла, она отталкивалась от стен, она летала без крыльев и планера. Она с ужасом смотрела на его Форму Духа. Она кричала, отчаянно и громко — о том, что ей было не нужно Сердце Бога, что она его не крала.

Она завороженно смотрела на поющего о своем одиночестве небесного кита и катастрофически не успевала увернуться.

Он стоял над ней. Дрожащий от усталости. Жалкий. Боящийся наклониться и понять, что она не дышит. Ото всей этой истории воняло интригами за три версты — в Золотой Палате пахло водой, грозой и горячим соленым железом.

А на ее шее едва-едва, слабо-слабо и редко прощупывался пульс.

Паймон была готова убить его своими собственными маленькими ручками. Она стрелой вылетела из-под обломков и теперь крутилась вокруг, угрожающе пища, даже собралась идти на таран — он отмахнулся. Люмин в его руках была хрупкой, и тонкой, и совсем-совсем неподвижной — с мокрыми волосами, с неестественно подвернутой под себя ногой. Она лежала на его груди, а он кутал ее в объятия, будто сейчас — именно сейчас, когда все закончилось, хорошая мысля приходит опосля — хотел ее уберечь. От самого себя. От этой битвы. От Золотой Палаты и интриг Архонтов.

Он ткнулся губами в ее макушку. И зажмурился, чувствуя, как сдавливает со всех сторон, и пространство исчезает, закручиваясь в тугую спираль.

Он ненавидел бездновы телепорты.

Она очнулась через полтора часа — он успел обработать все, что мог обработать, не снимая с нее одежды. Умылся и позаботился о себе. Накормил Паймон — она смотрела на него злобно, на еду — жалобно, но упрямо сидела на спинке кресла, скрестив руки на груди, и ничего не брала. Он наполнил лохань горячей водой и поддерживал температуру — чтобы сразу, как Люмин очнется, она могла смыть с себя кровь. Он приготовил ей одежду — достал мягкое домашнее кимоно, которое хотел отправить сестре, но так, почему-то, и не отправил.

Он сидел на полу около софы, сжимая в ладонях обжигающую чашку с чаем, и ждал. Вглядывался в ее лицо. В голове лениво роились и ползали мысли.

Вот и все. Нагнало и нагнуло тебя, дружок. Что делать-то теперь будешь?

Дрожь ресниц. Влажный блеск глаз, непонимающий, сонный. Она обвела взглядом комнату, запинка на Паймон, падение — на нем. Он обворожительно улыбнулся и кивнул на стол:

— Хочешь пироженку, милая?

Пироженка, конечно, тут же оказалась у него на лице.

Они перевернули стол. Они сорвали занавески. Они вспороли шелковую обивку на стенах. Они к хиличурловой матери расколотили чайный сервиз, и осколки хрустели под ногами. Она нападала — он блокировал. Ушел в глухую оборону. Прижал ее — к себе, ее руки — к ее бедрам, положил подбородок ей макушку — и, впрочем, ожидал, что ему сейчас перегрызут глотку.

— Успокойся, будь так добра.

Она даже не дергалась. Глухо пробормотала:

— Предатель. — И потом, спустя длинную паузу. — Отпусти. Обниму.

И, взаправду, обняла.

Они уже сидели на чудом уцелевшей кухне — плечом к плечу напротив окна, умытые по второму кругу, с чаем в стаканах, потому что кружек в доме больше не было — когда она спросила:

— Зачем?

— Работа у меня такая. — Она рассматривала подстаканник. Он рассматривал ее. — У тебя поселения хиличурлов зачищать, у меня. Вот. Служить во благо родины. Шпионить, подрывать экономику, города разрушать. Мелочи всякие.

У нее от влаги колечками вились волосы. И от теплой воды еще не сошел румянец на щеках. И кимоно ей — белое, с голубыми глазурными лилиями — шло просто невероятно.

А у него глупая улыбка как за веревочки тянула уголки губ.

— Спас. Зачем? — она подняла на него взгляд — он даже не стал притворяться, что не смотрел. Он не крыса, с тонущего корабля ему бежать некуда. — Я враг. Почему не добил?

— Я же сказал: я не собирался доставлять тебе неприятности. Если бы ты не полезла во всю эту историю…

— А еще?

Она смотрела на него прямо и серьезно. Сталь в меду. Что-то нежное и насмешливое в уголках рта. Нервные, беспокойные пальцы — вон как тарабанила подушечками по столешнице.

Он вздохнул.

— Если ты дал обещание — держи его. Если ты ошибся — извинись. Если ты дал кому-то мечту — защищай ее до самого конца, — с языка чуть не сорвалось «ведь в этом суть семьи», но Тарталья успел вовремя прикусить язык.

В буквальном смысле.

Люмин смотрела на его полное мировой скорби лицо пару секунд, а потом засмеялась. Она смеялась, запрокидывая голову, смеялась до слез, жмурясь, смеялась и гладила его сочувствующе по плечу, а Тарталья растекался лужицей и думал, что это нервное, пройдет. Думал о том, что такие фразы — семья, надо же — могут и напугать. Думал о том, что пугать Люмин он не хотел — конечно, получалось у него уже хреновенько, но все же. И думал о том, что сначала надо со своими тараканами в голове разобраться.

А потом уже презентовать их окружающим — в коробочке, в комплекте с обручальным колечком.