Ноябрь приносит снег. Приносит самый горячий холод, который только возможно прочувствовать. В декабре–январе уже вырабатывается привычка — и не так жжёт.
Ноябрь с холодным ветрами попросту сваливает на голову всё, что есть. И невозможно не заметить, как сильно внутри головы жжёт желание вернуться домой.
Слишком лёгкое пальто было выбрано. Стоило надеть что-нибудь потеплее — если не из-за снега, то хотя бы из-за опустившейся температуры.
От того, что снег наконец-то свалился к зиме, ни разу не теплеет. Легче не становится.
Остановить шаги. Катерина стряхивает всё, что осталось, что мешает. До ключей слишком сложно дорыться согнутыми замёрзшими пальцами — хорошо, что перед выходом всунула в карман, не в сумку. В сумке — сущий бумажный ад.
Снег раньше меньше раздражал. Не был так прилипчив к мыслям, хоть на теле оставался — и можно было найти в некотором роде плюсы. Просто чувства слишком выжаты, выкручены — и теперь находится любой повод, чтобы заискрить, иголками царапая себя.
Лифт остался на пером этаже — сразу открывает двери.
Чересчур много усталости. Но, видимо, накопилась она совсем не от постоянной работы — работа до сих пор заставляла ощущать то же, что и в студенческие годы. Может, даже лучше — без ненужной теории. Вся работа заставляла настаиваться чувства, превращая в какое-то вино с интересным сложным вкусом.
В студенческие годы с людьми тоже было сложно. Не получалось перейти к неформальному общению, не получалось говорить на их языке и казаться интересной. Не получалось их понять.
Хотя она правда требовала от них не так уж много. Лишь иногда отвечать. И, судя по всему, этого было настолько мало людям, что они не могли жить подобным образом. Они уходили.
В самом начале, ещё когда двадцать не перешли в тридцать, это не так уж и задевало. В двадцать была молодость, было больше сил, а болезненного опыта, за которым были с трудом вылеченные раны, явно меньше.
В тридцать отчуждённость ощущалась острей — силы находить в себе всё труднее. Но все, кто у неё бывал, лишь забирали с собой что-то, не давая ничего.
И то, что взяли — наверняка выбрасывали. Забывали и помнили только то, что хотели.
Хорошо только, что пощёчины на слова о какой-то «неправильной женщине» уже и не были нужны к тридцати. Пробовались другие — не те, что точно не подошли бы. С опытом пришло умение — и Катерина их отсеивала.
Она выбирала тех, кто мог понять её. Кто, если бы не попытался, то хотя бы имел схожий путь.
Наверное, одним из самых стойких был Валера. Отношения с ним не продлились слишком долго — бывали и дольше, в самом деле. Но он вечно ходил с флегматичным видом, так же флегматично отзывался, медленно двигался и, в принципе, ни к чему, кроме работы, особого интереса не проявлял.
Уходил он по своей озвученной причине: «это не семья».
Они обсуждали семью часто, но воспринималось всё так же, как план по работе на ближайший месяц — обыкновенно. Все это делают — и неудивительно, что он тоже заговорил. И Катерина не обращала внимания.
Пробовались и отношения с асексуалкой. Было некое предубеждение, что с ней будет полегче. И меньше проблем — тоже.
Кончилось грандиозным скандалом. Хотя причина выбилась из стройного ряда — тогда Оля не выдержала, что Катерина много говорила о сексе.
Во всяком случае, опыт с ней принёс одну простую истину — какие-то особые отношения, без секса или без романтики, ей и не нужны.
Вся их особенность должна быть в том, что они мало мешают работе. И что их роль в жизни меньше, чем у обычных людей.
Рефлексия, перерастающая в самобичевание по поводу своих ощущений, никуда не делась. Но сейчас усталость перекрывала всё.
Все те люди, так и не подошедшие ей, высосали что-то очень важное. Что-то, что она никак не может в себе возродить.
Катерина открывает дверь в квартиру. Куртка Нины всё так же натянута на вешалку — как у неё только не мнётся?
Ещё не ушла. Осталась.
Тем странней было начинать эти новые отношения. Но они были и продолжались. Оставались в жизни до сих пор.
***
Нина сама довольно странная. Работает в цветочном магазине, с семьёй общается тепло и близко, и своего ребёнка тоже успела родить — вскоре успеет и воспитать. Полненькая, носит российско-советские цветочные платья, меняя их на комфортные растянутые штаны. И вещи со своими любимыми фильмами-музыкантами тащит в гардероб уже не из-за удобства, а по вполне конкретной причине. Чувство любви часто идеализирует, притом мешая уже с какими-то научными работами из психологии — что этой идеализации не предполагают. Чередует неумелый броский макияж с каким-то более сглаженным и гармоничным. И пишет всякие мотивирующие посты, которые оформлены не с вырвиглазной пунктуацией. И не сопровождаются чем-то вроде: «мои дорогие, есть такая поговорка…».
Хотя электронные открытки Нина присылает. И спасибо господу, что первый раз был не в ватсапе — Катерина физически не пережила бы такого диссонанса.
Впрочем, чем действительно Нина отличается — открытки она присылает неожиданно.
Она младше на, как сама говорит, два года «с половиночкой». Хотя из половиночки — три месяца. И Нина тянет смотреть фильмы, пусть даже ромкомы, убеждает, что сезон сериала нужно поглощать за один день, а иначе — никак, и вечно вместо научной литературы подкладывает художественную.
Учит играть в игры. Или, скорее, заставляет. Первой она притащила SOMA. И потом, в самом конце, долго сидела и плакала — как-то тихо, слишком нормально, будто с немым восхищением. Говорила, что каждый раз не может сдержаться — настолько всё прекрасно.
Катерина была больше впечатлена частью ужасов, и на остальное нервов уже не осталось. Она всегда старалась не смотреть, молча отворачивалась или переключала. Но Нина так интересно комментировала и разъясняла, что даже когда всё уже было перемотано раз десять — не осталось сил оторваться.
Хотя спокойные сны пришлось со скрипом возвращать.
Со своей семьёй Нина познакомила без лишней суматохи и драматизации. Да и семья её особо не суетилась — только мама ворчала по мелочам, журила обеих дочерей для проформы, и на том заканчивала. Они все улыбались, шутили и обещали, что на каникулах обязательно поедут кататься в горах.
Катерина в горах не каталась ни разу, да и приезжать осенью на дачу, когда в любой момент начнётся дождь — странная непривычная идея. Но Нине удалось затащить ещё раз три дня назад — без родных, только вдвоём.
Выуживает из запасов то, что должно было остаться на другое лето. Всё крошится с лёгкой её руки. И кричит она:
— Катька!
Обычно её так тётка в деревне называла — и всегда с укоризной. Ещё живой дед тянул в тон: «Катенька», приправляя более долгим: «эх!».
В школе была и «Катюша», когда одноклассники на переменах распевали «Вы-ыходила…».
Нина не говорит с укоризной. Она кричит:
— Катька! Я чё-то попробовала наварганить тут, не знаю, съедобно, не. Но колбаса вкусная, Катька! Ща всю съем!
Слишком звонко, чтобы злиться. И слишком игриво, чтобы срываться в очередную цепочку ассоциаций.
Порвать — не так уж трудно.
С Ниной можно чувствовать себя свободно. Она никогда не зажимает, не пытается пристыдить, режа по поведению другого. Хотя некоторых такая раскованность смутила бы.
И, не ограничивая, она так же свободна и легка в секе. Нина приносит игрушки, приносит идеи, что и как — и сразу говорит «хрень» для неё или «ну, нормалёк». И пробовать с ней что-то новое — хочется.
Как будто Катерина возвращает свою юность. И занимается не так, как принято — занимается по-другому, с любопытством и лёгкостью. Нина свободна — и даёт эту свободу в ответ. И, возможно, именно такие крылья и нужны для хорошего оргазма.
Они однажды выбрали прелюдией танец — выпили немного, натянули какие-то облегающие брюки и пытались задевать хоть до какой-нибудь дрожи.
Ноги были красивы — что Нины, что её. Но они так долго путались, неумеючи, что Нине чуть наскучило, и она завела разговор о том, что домашний вампир на время месячных — лучше вибратора.
— Вот, к примеру, можно представить вампиршу, — говорила Нина. — Шикарную со всех ракурсов женщину. И вот однажды к ней попадает какая-нибудь девушка в потрёпанных джинсах, кепке, рубашке. Так там у подростков?
— Так, — Катерина кивала. Они продолжали как-то танцевать, переставлять ноги, но без нарочитого эротизма.
— И, короче, эта шикарная женщина берёт и опускается на колени. Ну, когда у девушки начинается. И вот она, так, начинает восхвалять эту самую обычную девочку. Возносит её, скажем, до богини трёх вселенных.
— И всё ради еды, — Катерина крутанула рукой Нину — та всё смотрела на засученные до плеча рукава.
— Ой, а какую хренотень во время секса не говорят, — она ухватилась за талию Катерины. — Разговоры во время секса должны возбуждать, и всё. Иначе это — головная боль, — Нина встряхнула головой — её короткие волосы всё лезли в лицо. — Ужасная головная боль.
Их танец закончился тем, что, когда Катерина наклонилась, Нина схватила зубами её длинные волосы. И вместе засмеялись, хотя Нина — первей. И решили, что такая прелюдия не для них.
Нине часто приходят в голову странные идеи, иногда — совсем бредовые. Она, правда, тут же этим делится, будто увлекательным анекдотом. Даже когда Нина сильно напивалась и могла сидеть только на полу, всё равно как-то складывала слова так, что они не звучали мерзко. Может, потому что в ней особо не было насмехательства.
Нина никогда глубоко не копает. Её просто интересуют сами знания — обрывочные, неупорядоченные, которые могут сложиться во что-то. И достоверность ей не важна — всегда рассказывает лишь ради шутки.
И иногда она шутит от скуки. За каким-нибудь занятием объясняет, что мужчины некрасивые потому, что единственная их зона удовольствия — член. А женщину надо ласкать везде, поэтому любая женщина — прекрасна.
Нечасто эти шутки переходят в секс, правда. Но потом, когда уже кончат обе, чувства не затираются. Они остаются вё такими же, вовсе не глухими. И можно вернуться обратно, продолжив что-то делать вместе.
Наверное, отчасти и потому, что Нина не задевает до боли своими словам или действиями. Ей как-то удаётся не переходить черту, после которой станет уже неприятно. Или в разы хуже.
Хотя некоторые из людей её бы не оценили. Но Катерине она такая подходит — лёгкая, весёлая. Хочется надеяться, что действительно открытая — что если не до конца, то хотя бы это всё правда, всё настоящее.
В самом деле, с Ниной даже от мерзкого туалетного юмора можно не морщиться — как обычно получается.
Хочется надеяться, что всё, что есть, действительно рядом, действительно такое тёплое. Что оно было — и в памяти останется искренним.
***
Снег ноября разъединил надолго. Оставил в себе, погрузил в город — и не отпустил, пока не выжег всю трахею с бронхам, заставив спрятаться.
Слишком сильно хочется спать. Холод морозит ослабевшие глаза — только бы не упасть, надолго закрыв. Ноги так неустойчивы, будто каждый раз можно с них свалиться.
И одежды много. Запутаться и покатиться только осталось.
Осталось только дождаться, когда гудки прекратятся и дверь в подъезд откроется. Уже пищит.
Хотя бы впустили. Катерина переступает порог — всё зимнее пальто сжимает ноги. Лишь бы никого не встретить, так ведь не хочется видеть людей.
Слишком много мыслей о других — и их не вынуть.
Этот дом более потрёпан, чем её. Стоит уже давно — подходит тем платьям Нины. Хотя с другими соседями лучше не сталкиваться.
Сегодня пораньше всё кончилось — хорошо прошло. Только всё равно что-то забрало за те дни, пока было. И дальше — только погружаться.
Сегодня можно немножко отдохнуть.
Нина открывает дверь, вытирая какую-то посудину. Металлическую — наверное, с дачи взяла.
— О, — поднимает брови. — Проходи.
И, закрыв за Катериной дверь, возвращается к себе на кухню.
Вся одежда давит на грудь. Дышать слишком тяжело — от усталости можно и не пытаться вдохнуть.
Катерина, упав на тумбочку, расстёгивает пуговицы. Перекрученный шарф концами качается. Она распутывает, так и оставляя на себе.
Не так уж холодно. Скорее, жарко — у Нины настолько тёплый свет горит в доме. Слишком солнечно для длинной зимней ночи.
Дышать хотя бы не тяжко. Но одежду так сложно стянуть, будто совсем нет сил. Катерина отбрасывает сапоги с ног. Закрыть бы глаза.
Нина с кухни вновь приходит — в руках ничего нет. Она убирает свои блондинистые волосы, что лезут и лезут.
— Ты чего, Катьк? — спрашивает.
Нина всё осматривает, но трогать не пытается. Пошевелиться совсем нельзя, но нужно сказать:
— Да, — затухает, — устала очень.
Голос, может, осип не только от усталости.
— Тебе воды принести, Кать?
Только кивнуть. Даже морщиться сложновато, хоть и получается.
Вода немного помогает. Совсем чуть-чуть прийти в себя, вспомнить о том, что делает это тело. Нина дотрагивается лишь до лба.
— Вроде бы температуры нет, — она, сложив губы трубочкой, в сторону двигает, задумываясь. — Что там с тобой случилось-то?
Катерина качает головой. Вытягивает ноги — вот так намного лучше. Неудобный всё-таки район у Нины, пришлось несколько километров от остановки по снегу ковылять.
— Я очень устала, — вздыхает. — Меня, знаешь ли, вот долго…
Хотя это «долго» было всегда. И длится столько же. Тянется всю жизнь — и рвать не особо хочется.
Катерина пыталась посмотреть так, будто это — вязкая тина, которая опустит на дно жизни. Не социальное, кое-какое другое. Но — совсем нет. Не получается. Не то.
Нина смотрит внимательно, ждёт и не торопит. Просто помогает:
— Что?
Катерина поджимает губы. Не получается выразить. Собственная хмурость горечью ещё сильней ощущается. Хотя и промолчать теперь не получится.
— Много всего, — дует сквозь губы — волосы где-то сзади сбились под пальто и не лезут. — Я просто, наверное, — рукой по лбу — так там и оставляет, сглатывая. — Ну, — Нина всё ещё внимательно слушает. — Тебе со мной нормально?
Нина подходит ближе.
— Да, — растягивает губы, выгибая бровь. — Почему тебя это волнует?
С размаху сердце стукается. Совсем не слушается.
— Я мало с тобой бываю, — голос слишком ли тихий? Нина, вроде бы, слышит. — Мы не виделись где-то дней десять.
Всё лицо горит, конечно, с холода. Но Катерина всё равно чешет щёки, чешет нос.
Нина усаживается рядом. Говорит:
— Ну, я не думаю, что мы в настолько близких отношениях, — улыбается. — Ну, чтобы уже подстраивать графики друг под друга.
Сердце почему-то громко не стучит. Хотя мысли настолько наперебой, что и сформировать не получается.
— Разве? — Катерина облизывает губы — все потрескавшиеся. — Мы же, ну, — от хмурости прикрыть глаза. — Просто, ты же знакомила меня с родителями.
— Да. И с сыном, — Нина кивает, кладёт руку Катерине на ногу — пальто прижимается к брюкам. — Но это было не потому, что ты моя женщина. Помнишь, как ты согласилась? — наклоняет голову. — Я сказала, что ты бы очень понравилась моим родителям. И это было ведь правдой, Катьк, — хмыкает. — Ты сказала, что можешь приехать на дачу. И ты им действительно понравилась, верно?
— Да, да, — всё более глухо. — Просто я уже подумала, что мы тогда и перешли.
— Ну, нет, мы же не обговаривали пока ничего. И по поводу твоего графика — тоже, — Нина улыбается легко, приятно. Может, начала бы гладить. — Что тебя беспокоит? Что я начну требовать от тебя больше внимания?
— Нет, не так, — Катерина вертит головой. — Что тебе будет недостаточно меня. Что, ну, вот так…
Рука дёргается — совсем нельзя выразить словами, рука поднимается, так и остаётся. А Нина один раз проводит по ноге — оглаживает.
— Давай так, — Нина берёт поднятую руку в свою, сжимает пальцы. — Ты бы хотела перейти со мной в более близкие отношения?
Катерина поджимает губы, сужает. Тянет:
— Наверное, — и более чётко: — Получается, что да.
— И ты уже боишься, что мне будет тебя не доставать, — сжимает мягко пальцы, мягко спрашивает: — Почему?
— Все мои отношения так заканчивались, — Катерина откидывает голову, опирается о стену — как-то по-тёплому хорошо. Хочется расслабиться, пусть пальцы покалывает. — Мне говорили, что я слишком много работаю.
— Прямо все?
Нина смотрит без вызова.
— Ну, — и дыхание спокойнее, — почти.
Нина усмехается.
— Некоторым твой график действительно покажется загруженным, — она пододвигается ближе. — Но, послушай, я так не считаю. Знаешь, я ведь замечаю, что ты не идёшь спать когда хочешь и сидишь со мной, разговариваешь или досматриваешь до конца. Ты очень часто жертвовала своим сном ради меня. И я бы вот не смогла. Вечно раздражалась бы, — хмыкает задорно. — И от работы ради меня ты можешь отвлечься. Конечно, не всегда, но ведь это нормально, — поднимает плечо, наклоняя к нему голову. — А помнишь, как мы с тобой поехали на дачу? Ты специально сделала так, чтобы могла решать дела удалённо. И при этом ты не была вся в телефоне или в компьютере. Помнишь, сколько ты пропустила звонков, пока мы с тобой смотрели ту передачу о животных? — Нина будто бы больше улыбается. — А когда ты была с моей семьёй, ты ни разу не отвлекалась. Нянчилась с племяшками и терпела, когда они что-то портили. И Игорёк тебя очень любит, хотя ему уже тринадцать, — Нина цокает. — Но ему интересно с тобой общаться о будущем. О твоей работе. Даже не убегает к своим друзьям, как от меня.
Нина разжимает руку, отпускает пальцы, чтобы взяться за ладонь и опустить руку.
— Ты много чего делала для меня. Хотя я всё думала, что нас связывает секс и какие-то интересы, — выгибает бровь. — Я просто хочу сказать, что тебе вовсе не плевать на меня. Даже со своей работой. Но если тебе хочется более близких отношений, то нам, конечно, придётся искать компромиссы. И не только по поводу твоей работы, — снова прикасается ко лбу, убирает волосы. — У меня самой есть работа, есть семья, есть сын. И я тоже буду тебя оставлять. Иногда, — усмехается. — Так что ты не одна в этом. Мы вместе в этом, — пожимает плечами, игриво: — Раз уж хотим начать.
У неё так мало слов. Только хватает:
— Ты мне нравишься, — Катерина опускает взгляд. — И я бы хотела быть к тебе ближе.
Нина кивает:
— Конечно, — проводит по щекам, убирает куда-то шарф. — Ты только говори почаще. Звонками, сообщениями. Это важно, Катька. Если что — мы всегда поговорим.
Катерина прикасается к её руке на щеке.
— Спасибо.
— Да ну, это ж нормально, — улыбается. — Давай я лучше помогу тебе. Ты сейчас возьмёшь — и растечёшься по полу.
— У тебя же дела.
— У меня после уборки столько сил появилось, что их некуда девать, — Нина улыбается. — Ну, давай я тебя обниму. Потом мы с тобой доковыляем до постели.
Катерина, уткнувшись в плечо, прикрывает глаза. Спать хочется скорее не от усталости — от умиротворения.