Все знают: чувствуешь запах полыни да табака, оплетающий всех дымными лентами и въедающийся в чужие одежды — значит, Старейшина Илина рядом скоро будет.
Стоило этому удушающему запаху появиться да начать щипать за чувствительные носы будущих бессмертных, и тогда он подходил, открывался чужим глазам, держа в руке длинную трубку из бамбука и темного железа с болтающейся по ветру красной кисточкой, такой же, как и у его пугающей флейты, и от того все заклинатели каждый раз замирали, напряженно глядели на Вэй Усяня, думали: что же этот еретик сюда пришел? Тот же насмешливо, чуть кривовато, улыбнется и словно специально тряхнет кистью кисэру¹, выпуская из себя клубы горького белого дыма.
Таким было его приветствие в мире заклинателей.
Вэй Ин никогда не отличался бережливостью к своему здоровью — чего стоили его ночные вылазки за вином еще в юношестве! — но каждый будущий заклинатель с малых лет знал — никакой курящий совершенствующийся никогда не сможет постичь правильного пути в полной мере.
К Вэй Усяню это правило, конечно, не применимо.
К Вэй Усяню, к слову, никакие правила мира заклинателей не применимы — хотя бы потому что он Старейшина Илина, а потом уже курит табак с травами.
За Вэй Ином всегда идут сизые ленты дыма, словно мантия небожителя тянущиеся за его спиной; оплетают тяжелым масляным и табачным запахами рукава и вороные волосы, пропитывали ткани одежд липкой пряностью лекарственных трав — словно Вэй Ин вовсе не из плоти и крови, а весь из плотного тяжелого дыма, тянущегося с трубки тонкими лентами ввысь, к бароговеющему небу.
Старейшина Илина курил не скрываясь — нарушал негласное правило любого ордена — что только добавляло ему протеста и отступничества от правил в глазах совершенствующихся, даже больше, чем забытый своим хозяином Суйбянь, место которого за его поясом заняла Чэньцинь. Все кривились — не в лицо, так за спиной — ставили Вэй Ина как пример отчаянного еретика, темного заклинателя, демона во плоти, и все толковали, будто травы он курит для большей силы своей проклятой. И слухи повторяли: Старейшина Илина демон жестокий и страшный, курит ма² в своей длинной, почти в два чи трубке и — как без этого — невинных девушек на свою гору крадет.
Вэй Усянь слушал все слухи да всегда посмеивался тихо, лепя между пальцами горошину из табака и травы ма хуана³.
Второй нефрит клана Лань всегда хмурил прямые брови, пока Вэй Ин же забивал трубку: поместил в хизару⁴ темную горошину, поджигал огненным талисманом и, прижав разгорающийся табак привыкшим пальцем к донышку чаши, раскуривал, выпуская белый тягучий дым в недовольное и словно чуть разочарованное лицо Хангуан-цзюня.
Лань Ванцзи помнил, как Вэй Усян пах раньше сладостью «улыбки императора» и соленым потом, смешанным с кроличьей шерстью и запахом водяных лилий с Пристани Лотоса, как сам он переписывал многочисленные текста в библиотеке и млел, нежился в столь непривычном для Гу Су запахе, который тогда, очень давно, казался таким бунтарским для спокойных и строгих гор.
Сейчас Вэй Усян больше не пахнет пыльцой лотосов и сладким вином: черная грязь и гнилая кровь впитались в него, в саму душу, извращаясь над ней и телом самого Вэй Ина, витали вокруг сладкой гнилью и оседали на языке. Но горькая полынь и пряный табак перебивали запах смерти и отчаяния, намертво въедаясь в руки и одежды, в волосы и само дыхание, да так сильно, что будто Старейшина Илина всю жизнь ходил со своей кисэру в два чи длиной и набивал табак с травой ма хуан в ее чашу.
Запах смерти и горького дыма казался младшему Ланю таким близким и родным; далеким от него до скончания дней.
Все знают: чувствуешь запах пряного табака да горечь полыни, оседающий на языке и словно масло впитывающийся в кожу — значит, злобный дух Старейшины Илина тебя заприметил в свои слуги мертвые, и ждут тебя вскоре несчастья и сплошные черные полосы на пути жизни.
Хангуан-цзюнь всегда молчит на эти перешептывания среди простого народа, на сплетни и глупые рассказы среди учеников — смотрит грозно и с научением, а на разговоры среди будущих бессмертных — и не появляется вовсе, чтобы не слушать еще и их суеверия.
Хангуан-цзюнь пахнет пряным табаком, забитым в потертую кисэру, и горящим в курильнице деревом сандала. На поясе у него всегда висит футляр из бамбука, расписанный узором лотосов и чуть поцарапанный на рисунке, а рядом кисет — кожаный, с замененными ремешками и оттесиненным когда-то именем, сейчас стертым и оплавленным пожарами и битвами.
Белые пальцы Лань Ваньцзи огрубели от горящих в трубке трав и постоянной игре на гуцине. Его белые одежды пропахли пряным табаком, вмешиваясь в сандаловый запах от благовоний, и иногда Лань Чжаню мерещилось, словно страждующему в пустыне, что он чувствует запах пыльцы водяных лилий с Пристани Лотоса и горклой полыни, такой родной и далекий, но не забытый.
Лань Чжань выдохнул, выпуская из себя клубы сизой дымки в холодный предрассветный воздух, и нежно погладил огрубевшим пальцем затертый рисунок танцующих кроликов на ганкуби⁵.
Белый дым будто в насмешку продолжал собой полы белых одеяний.
Примечание
кисэру́¹ — яп. 煙管, японская трубка для курения табака, имеет свои особенности по забитию и раскуриванию. обычно курят, как сигареты, так же можно использовать как мундштук для них.
ма́² — кит. 麻, má, китайское название конопли. имеет маслянистый пряный запах, напоминающий полынь.
ма хуан³ — кит. 麻黄, ma huang, хвойник китайский, лекарственное растение, применяется при болезнях легких, астме, орви, простудах и проч. частыми побочными эффектами приёма травы хвойника является артериальная гипертензия, учащённое сердцебиение, бессонница и повышенная тревожность. из-за содержания эфедрина выращивается в китае под строгим контролем государства. в силу того, что ма хуан переводится как «желтая марихуана», я взял на себя смелость, что запах при курении ее травы будет похож на запах каннабиса.
хизара⁴ — составная часть кисэру, сама чаша, куда помещается шарик табака или трав.
ганкуби⁵ — составная часть кисэру, продолжение хизара, соединяющаяся с рау, бамбуковым черенком. я не нашел достаточно информации, но могу предположить, что основная гравировка шла на этой части трубки.