37,5

Декабрь по-настоящему мерзкий. Выходя из аптеки, Саске ёжится — чёртов мороз: едва наступило начало зимы, а погода уже как в январе. В его руках увесистый бумажный пакет, полный медикаментов и салфеток. Саске думает о том, что ещё немного — и в их с братом доме можно будет возводить настоящую салфеточную крепость: мягкие и белые — это стены, цветные и с принтом — башни, а на шпилях вместо флагов колышутся тканевые платки. Тьфу. Перекладывая пакет в левую руку, Саске направляется к парковке. Тяжёлые ботинки давят морозную корку на асфальте. Небо пронзительно чистое и того самого сине-голубого оттенка, каким бывает только зимой. Дверь белого седана хлопает. В салоне холодно и на выдохе изо рта Саске выходит облачко пара. Он заводит машину и тут же врубает печь на самый максимум — чёртов декабрь со своим чёртовым морозом. Саске уверен: не будь погода такой мерзкой, его брат не заболел бы так сильно. Итачи всегда болел зимой — это Саске помнит с детства. Высокий и жилистый, завёрнутый по подбородок в плед, брат напоминал куколку насекомого. На ногах были шерстяные носки. Он вздрагивал, когда кашлял, подолгу лежал в одной позе и слушал музыку — Саске включал ему любимые песни, сидя у кровати, и частенько что-то рассказывал: что-то глупое и несущественное, свойственное глупым младшим братьям. В детстве у них была мама. Мама, что готовила травяные чаи и надевала на ноги носки. Был папа, что покупал в аптеках необходимые медикаменты и смешно хмурился, когда кто-то из его детей задавал сложные и неловкие вопросы. Но теперь родителей нет. И задавать сложные вопросы более некому. Теперь у Саске остался только Итачи, а у Итачи только Саске — последний из кровных родственников, его семья. Снег как вата: фактурными комьями на косых крышах домов, на оголённых ветвях, белыми барханами у обочины автострады. Выезжая из городской части в пригород, Саске подмечает на домах соседей ещё не сбитые сосульки. Некоторые стоки забиты льдом. Хвойные кусты-ограды укрыты снежным пухом. Идёт вторая неделя болезни Итачи: мусорные пакеты полнятся израсходованными салфетками, из меню — куриный бульон и травяные чаи; вдвойне больше домашних забот, а в подарок ко всему груз из предрождественского завала и придурка-Наруто, что всё-то сделает, но впоследствии Саске придётся переделывать. Тьфу! Идёт вторая неделя болезни Итачи: аптекарь узнаёт его в лицо и интересуется планами на вечер. Да тьфу! Белый седан паркуется у гаражных ворот. — Я дома! — вместе с собой Саске приносит в дом морозную свежесть. Бумажный пакет шуршит в руке, ключи звенят о стеклянную миску с мелочью. — Брат! Я вернулся! Он разувается, вешает тяжёлое зимнее пальто. Тепло дома обволакивает своим уютом, отчего Саске расслабляется. Он идёт по коридору в гостиную, откуда слышатся слабые телевизионные звуки. Так и есть: на экране поёт какая-то полуизвестная рок-группа, электрогитары и сцены с разбитым стеклом, понизу с кадрами сменяются слова песни. Его брат сидит напротив, завёрнутый в плед, наподобие куколки, по самый подбородок, и только виднеются из тканевого кокона растрёпанные, кое-как собранные в хвост волосы. Едва ли Саске успевает обойти диван и выключить телевизор, как Итачи вздрагивает — проснулся. Щурится от бьющего в лицо света, шумно втягивает воздух и тут же попёрхивается кашлем, что удавкой хватает за горло. — Я был в аптеке, — Саске ставит на пол бумажный пакет. Он смотрит на брата, дрожащего от кашля и тянущегося за чистой салфеткой, смотрит и испытывает странную, тупую злость: на то, что болезнь мучит, что не отступает и мешает сну и бодрствованию. Саске злится на то, что не в его силах её прогнать одним махом. Он знает, что его брат очень сильный. Саске знает, что в его брате сосредоточена огромная воля и несгибаемый нрав — наверное, оттого и накатывает этой странной волной-злостью: герой, а уязвим к таким простым вещам, как простуда. Ноги Итачи по косточки опущены в таз с водой — он уснул прямо так. — Привет, — Саске опускает пальцы в ёмкость: тёплая, ещё не совсем остыла. — Я не слышал, как ты вошёл. — Не страшно, — он слегка пожимает плечами. — Я рад, что ты уснул. Красный и чуть опухший нос, глаза блестят от температуры — Саске нравится такой Итачи, нравится его побледневшее лицо и потный лоб, чуть потрескавшиеся губы. Саске нравится такой Итачи, потому что он знает: ни одна болезнь не сделает его менее любимым. — Думал, освобожусь пораньше, но ты ведь знаешь Наруто, — фыркает, — придурок, как всегда, начудил с формами, и мне пришлось пересматривать всё с самого начала, а после ещё вносить правки… — Он опускается на колени и принимается выгружать на диван аптечные покупки; бумажный пакет шуршит. — Заехал в аптеку, пополнил запасы салфеток. Вчера заметил, что заканчиваются. А ещё купил парацетамола, лимонов, имбиря, таблеток от боли в горле, спрей от насморка… — Саске не планирует хвастаться, но так получается, что выкладываемые вещи кажутся некими трофеями. Его брат слабо улыбается. Завёрнутый в мягкий плед, Итачи выглядит уязвимым, и это так контрастирует с его привычным состоянием, с образом того непоколебимого человека, стойкого оловянного солдатика, которому по плечу любые трудности. Саске смотрит и особенно ясно понимает, что хочет любить: остро и ярко, обласкать заботой человека, который столько подарил ему, человека, который стал для него всем. Его брат слабо улыбается. Смотрит своими тёмными, такими родными глазами и молчит. Саске знает, что у него болит горло, потому он не ждёт слов, а читает между строк. Пьяная тёплая волна накатывает под рёбрами, и Саске тянется вперёд, приподнимается, целует брата в щёку. Итачи чуть кривится, запоздало отворачиваясь, отчего по щеке размазывается влажный след. — Заразишься. — Не заражусь, — шёпот в щёку. — Выпью Интерферона. — А если не поможет? — Выпью больше. Итачи фыркает — совсем как Саске, — чуть откидывая голову и открывая шею. На его губах улыбка. — Я вырастил достойного оппонента. Мягкий поцелуй в скулу — слабая попытка увернуться. Саске кладёт ладонь на затылок, на мягкие и растрёпанные волосы, вытягивает шею и уже целует по-настоящему — в губы, более интимно и настойчиво, так, что шею окатывает мурашками. Не заразится, эта болезнь давно одна на двоих. — Я сейчас, — Саске шепчет в губы, смотрит в блестящие от температуры глаза и давится, давится той пьяной волной, что уже окатывает по самое горло. Он мажет поцелуем по виску. Отстраняется. Он единым движением скидывает все покупки обратно в бумажный пакет. Торопливо уходит на кухню. Это не просто — любить того, с кем связан кровью. Не просто мирить в себе брата и любовника — роли-позиции, что временами, подобно драчливым щенкам, кусаются и скалят зубы, дерутся за право первенства и забывают о равенстве. Это не просто — быть тем, кем он является. Дверь холодильника открывается. Саске выкладывает из бумажного пакета лимоны, имбирь, перемещается к шкафам и достаёт аптечку. Он сортирует медикаменты и думает о том, как изменились их жизни: десять лет отношений за гранью здравого смысла, десять безумных, насыщенных, страстных, чувственных, фантастических, лучших лет жизни. С ума сойти. Далёким временем, когда Саске было без малого двадцать и он казался себе очень взрослым и учёным, его любовь имела хаотичный характер: дикая и необузданная, она стремилась к брату, подобно волне цунами, поглощая и поглощаясь сама в себе, руша запреты и возводимые здравым смыслом границы. То далёкое время было до краёв наполнено односторонними монологами, бесконтрольными чувствами и абсурдными поступками. То время — время перемен и шторма. Саске слабо улыбается: а ведь Итачи достаточно было стать его маяком… Саске знает, что для их связи не существует слова-ограничения; их связь вне рамок и классификаций. Это сложно и одновременно до смешного просто: он любит брата, а брат любит его — сильная, накрывающая с головой стихия, глубокая и плотная — океан. В ванной находится свежее полотенце. Саске стягивает его с петельки, закидывает на плечо и возвращается в комнату. Его брат поворачивает голову и говорит: — Ещё немного — и ты заработаешь в аптеке скидочную карту, — Итачи вытирает нос салфеткой, после выбрасывая ту в маленькое мусорное ведро у дивана. — Ещё немного — и со мной начнут консультироваться, — Саске фыркает. Он опускается на колени у пластикового таза, суёт на пробу руку: так и есть — остыла. — Поражаешь глубиной познаний? — Итачи улыбается. Откидывает голову, упираясь затылком в мягкую спинку. — У меня есть брат, что с отличием закончил медицинский университет. Не в моих планах очернять его честь невежеством. — В твоих планах достичь его уровня? — Превзойти. Итачи улыбается, наблюдает из-под прикрытых век за тем, как Саске расстилает на коленях полотенце, как закатывает рукава свитера и окунает ладони. Мягкие, они охватывают ещё тёплую ступню, до недавнего времени согретую горячей водой. Он проводит большими пальцами по коже, от кончиков до суставов — медленные, массирующие движения. Вздох — не послышалось?.. Саске не послышалось и его брат только что тихо вздохнул?.. Саске замирает, бросает быстрый взгляд из-под чёлки: всё такая же расслабленная поза, голова чуть откинута, открывая длинную шею. Итачи прикрывает глаза и говорит не столько в ответ, как самому себе: — Ученики, стремящиеся превзойти учителей… Саске улыбается. — «Жалок ученик, не превзошедший учителя». Ладони обнимают ступню, подобно кокону, а после тянут вверх, укладывая на мягкий ворс полотенца. — Да Винчи? — Да Винчи. Саске нравится многое во внешности брата. Нравятся руки с длинными, красивыми пальцами. Овал лица, контур носа. Чёрные, точно ночное небо, волосы, мягкие и скользящие. А ещё Саске нравятся ноги брата: жилистые и сильные, с красивыми рельефными косточками у пят. Хочется прикоснуться губами, иной раз Саске очень хочется прикоснуться губами к этим красивым точкам на теле Итачи. Но он сдерживается. — И как же ты собираешься это сделать без надлежащего образования? — в голосе брата дразнящее веселье. Саске фыркает, губы растягиваются в улыбке. — Учиться у лучших. Итачи чуть сдвигается на диване, устраиваясь удобнее. Край пледа соскальзывает с левого колена, открывая вид на бедро… Океан шумит в солнечном сплетении — его брат, оказывается, одет в одну футболку на длинный рукав и… бельё? Жаркая волна разбивается о диафрагму. Саске давно не мальчишка. Этим летом ему исполнилось тридцать один, и в своей сексуальной стороне жизни он уверен и почти свободен — за плечами десять лет проб и открытий. Но над некоторыми вещами, кажется, время не властвует: съехавший край пледа, открытая шея, колени, живот, разметавшиеся тёмные волосы — Саске может перечислять и не останавливаться. Щекотливое, дразнящие чувство: океан вскипает, океан пенится и исходит волнами, когда брат дразнит в неосознанном приглашении. К некоторым вещам у его стихии вечный голод. — До этого момента у меня хорошо выходило, — ткань полотенца окутывает ступню. Саске стирает влагу волнообразными движениями, про себя прислушиваясь: вздох, хочется услышать этот волнительный вздох. ­— Твои книги и записи, истории из больницы… Это вдохновляло и вдохновляет сейчас. Как видишь, — движения прекращаются, — я достойный соперник. Итачи открывает глаза. Он смотрит внимательно и с очень странной лаской: гордость, растворённая в снисхождении. — Когда-нибудь ты непременно меня превзойдёшь. Не посмотришь более в спину, а станешь со мной на равных: лицом к лицу. Я прикоснусь своим лбом к твоему, ладонью накрою затылок. Ты не будешь понимать, но со временем обязательно осознаешь, что это было признанием. Пенистая волна меж рёбер — дрожащее ощущение в груди. Саске понимает, что это всего лишь слова, всего лишь звуки, облачённые в смыслы, но, наверное, именно поэтому внутри всё так давяще-волнительно скручивается. Признание, его брат также ожидает тот день, когда сможет подарить признание?.. Саске тихо вздыхает. Его пальцы неосознанно сжимаются. — Я не подведу. Некоторое время они молчат. Укрытые тишиной, будто периной. Саске выпускает ступню брата из тканевой ловушки, и Итачи упирается пяткой в пол. Быстрый взгляд влево, вправо, по мягкому дивану — а носков-то нет! — И как ты думал… — неопределённый взмах рукой. — Толку греть ноги, если не собирался сохранять тепло? Итачи в ответ лишь улыбается краем рта. У Саске сварливый тон, он хмурится и упрекает. Он пододвигается левее, окуная ладони в таз с водой. Это ведь очевидно: океану нужны надёжные скалы — резать волны и выдерживать шторм. — Никак, — Итачи беззаботно пожимает плечами, — к этому времени ты бы вернулся домой. Осмотрелся, цыкнул языком, ушёл в спальню и достал из ящика шерстяные носки. Ты бы ругался на ходу, Саске. Ругался и спрашивал пустоту о том, кто из нас ещё младше, кто ответственнее и дальновиднее. Но пришёл бы ко мне. И помог во всём, в чём была бы необходимость. Саске давится вдохом. Невысказанное возмущение, смущение и некая обнажённость — это застревает в горле, и он вытягивается, подобно струне-жилке. Едва ли не фыркает, но останавливается, отчего получается шумный полувздох. — Я настолько очевиден? — Нет. Но я помню тебя младенцем, — не насмешка, а напоминание об очевидном и давно забытом. — Твой детский лепет, первое слово, неуклюжие шаги… Ты рос на моих глазах и на моих руках. Пробовал и обретал опыт, временами болезненный и очень горький. Старался, вытягивался и совершенствовался. Тебе всегда нужна была управа, ты… — спазм кашля, — как хаос. Тебя невозможно подчинить, только направить. Я как мог это давал и даю. Вектор, — голос Итачи переходит на полушёпот, и он заканчивает, обращаясь не столько к Саске, как к самому себе. — Иногда мне кажется, будто ты — это продолжение чего-то во мне. Тишина, потому что в ответ Саске нечего сказать, все пришедшие на ум слова кажутся глупыми и примитивными. Не продолжение, нет — единое целое, неделимые на части стороны медали. Океан и его скалы. Но иногда, в редкие и болезненные моменты, Саске давит сожалением о том, что они такие, какие есть, и их болезнь — самая прекрасная и самая ужасная — неизлечима. Иногда Саске давит сожаление о том, что он не женщина, что не женщина Итачи и никому из них не подарить продолжения жизни в жизни — ни в фантазиях, ни в реальности. Не увидеть общей крови и плоти в другом — в маленьком, но с будущим в перспективе. Бывают дни, мрачные и лихорадочные, когда Саске кажется, что, возможно, мама слишком любила их; возможно, с грудным молоком мама передала слишком много любви — особенной и всепоглощающей, любви глубокой и сильной, как океан — оттого никто более и не способен направлять её. Никто, кроме подобного ему — того, в чьих жилах течёт единая с ним кровь. Саске укладывает левую ступню себе на колени, на махровую мякоть полотенца. Он ласково проводит пальцами по коже, собирая влагу и массируя. Вздох, снова этот тихий вздох от которого океан пенится. Если бы не столь тесный контакт, Саске никогда не узнал, что его брату приятно, что ему, оказывается, на самом деле приятно… Кожа Итачи покрывается мелкими мурашками. Саске смотрит из-под челки. Он всё так же массирует кожу на ступне, сильными, уверенными движениями: от кончиков пальцев и до лодыжки. Чуть выгибает ладони, и теперь края ногтей легко царапают ногу от косточки-сустава до колена. Выдох, вспенивающий кровь выдох — океан накатывает волнами по горло. — Саск… — Итачи обрывается на полуслове, приступ кашля сдавливает горло. Чёрт. Саске отворачивается, резко прекращая свои действия: болен, его брат сейчас болен, а он… — Саске. Всё в порядке? — утвердительный кивок-ответ. Быстрыми, чёткими движениями он вытирает ногу. Для внешнего мира несколько секунд, а для его океана — целая вечность. Океан ведь не понимает, он желает и пенится, нагревается и уже плещется у кадыка, утягивая с головой в водоворот влечения. Саске наклоняется, он понимает, что его брат болеет, понимает температуру и кашель, но губы — губы жжёт. Движение ниже — короткий, влажный поцелуй на рельефной косточке. Горячая волна накрывает с головой. — Я сейчас, — на удивление, голос кажется спокойным. Он отпускает ступню брата, поднимается с коленей. Перекидывает через плечо полотенце и берёт в руки таз с окончательно остывшей водой. Океан шумит. Саске не считает себя стеснительным человеком. Молчаливым или угрюмым, возможно, замкнутым, но никак не испытывающим стеснение. Всегда и во всём он пытался и пытается выражаться максимально чётко и доступно, но… Но. Вода из таза с шумом выливается в ванную. Некоторые желания предпочитают скрываться во мраке Марианской впадины. Далёким временем, когда спираль их неестественных отношений едва закручивалась, утягивая с платонической поверхности на дно физиологии, Саске любил брать. Жадный и агрессивный в своих порывах, он напоминал шторм: топя другого, тонул сам. Саске брал то, что считал своим по праву: поцелуи на грани укусов, объятия на грани боли, любовь на грани ненависти. Подобно буре, страсть выбрасывала на берег фантазии — фантазии, что спешили стать реальностью: диван у телевизора, подоконник, задние ряды кинотеатра, машина… Саске брал любовь Итачи, поглощал её, подобно океану. Тепло, касания, поцелуи, язык, член — брать, ненасытно и гордо, брать от Итачи всё. Далёким временем, когда океан едва познавал кипение страсти, Саске доставляло удовольствие чувство наполненности: сила и жар, твёрдый член внутри него и отдаваемая на всё тело волна. Ему нравилось вбирать силу, водить ладонями по потной спине, слизывать с губ сперму — потому что его, потому что сводило с ума осознание того, что это взято им и только для него. Но после, пережив шторм, Саске понял: отдавая, получаешь больше. Его стихия, хаотичная и бесконтрольная в своей сути, обрела вектор и изменила течение: окутывать теплом, лаской, накрывать страстью и отдавать себя во много, много раз приятнее. Океан даёт жизнь тому, кто для него всё. Вытирая о полотенце руки, Саске думает о том, что тени в Марианской впадине этим днём слишком беспокойные: танцуют и тянутся к поверхности, тревожат фантазию, а та шумит о желаниях. Его брату понравилось, определённо понравилось то, что он делал с ним... Саске уходит из ванной со стойкой мыслью о том, что голодные тени страшнее шторма. — Я могу принести плеер. Слушать телевизор — не лучший вариант, — он кривится. Его брат снова закутан в плед по самую макушку, ноги безнадёжно спрятаны под мягким укрытием. — Это развеивает скуку, — слабый голос Итачи. — Музыкальные клипы динамичные, как фильмы, но требуют меньше внимания и сил. Саске становится рядом с братом, его колени почти касаются колен брата. Некоторое время он просто смотрит, растворяясь в тишине и собственных мыслях: красный нос, уставшее лицо и вялость — он нравится Саске, он очень нравится Саске именно таким, какой сейчас — настоящим. Итачи не обязательно хорошо выглядеть, чтобы оставаться любимым. — Хорошо, — Саске кивает, — устроим марафон клипов. Будем весь вечер перещёлкивать музыкальные телеканалы, есть попкорн и обсуждать новинки. Что скажешь? Его брат улыбается, тянет на себя ткань, укутываясь теперь по самый нос. — Скажу, что на двадцатой минуте ты заскучаешь и уткнёшься в телефон. — Нет. — Да, — хитрые, смеющиеся глаза. — Саске, я слишком хорошо тебя знаю. Ты бросил играть на флейте, едва ли посчитал, что взял от музыки всё что мог. — Мой учитель был на редкость придурком, — он фыркает, опускаясь на колени у ног брата. — А ты — на редкость упрямым. Руки касаются низа пледа. Саске подхватывает край, пробираясь пальцами под тканевую скорлупу — щекотливое, почти что детское восхищение-волнение. — Благодаря упрямству, я освоил инструмент так быстро. К тому же, — ладони касаются голеней — мягкой, родной кожи, — никогда не любил флейту. — Почему же продолжал играть?.. — Итачи откидывается затылком на спинку дивана. Его глаза прикрыты, а на лице расслабленность. Он облизывает нижнюю губу — быстрое и едва заметное движение, а Саске уже окатывает океанской волной: от шеи до копчика. — Мама любила. Эта тишина холодная и тяжёлая, потому что в ней слишком много прошлого. Далёкого и полного цветных оттенков, прошлого, достаточно хрупкого и достаточно острого, чтобы напоминать хрусталь. Некоторое время Саске не слушает тени из Марианской впадины. Его движения волнообразные и задумчивые. — Как прошёл день? — голос брата звучит неожиданно, отчего Саске на секунду замирает. — Ничего особенного, — он пожимает плечами. Приступ кашля обрывает невысказанный вопрос Итачи, он вздрагивает, прикрывает рот кулаком. — Как… — тяжёлое дыхание. — Как Наруто? Если бы Саске мог, он бы забрал болезнь брата себе: ему можно, он — океан, поглотит и утянет на дно. Но в мире телесном, без соли и пены, это не в его власти. Поэтому Саске опускает голову, касается щекой спрятанного за мягким ворсом колена и наполняется сопереживанием. Чувства, разделённые на двоих, становятся легче и терпимее. В его позе и прикрытых глазах, в ладонях, прикасающихся к коже, очень много родства. — Наруто по-прежнему придурок, — край рта растягивается в улыбке. — Мы просидели весь обеденный перерыв за переделыванием нужной формы. Наруто злился, размахивал руками, хлопал ладонью по лбу, но после сказал, что всё запомнил. Я предупредил, что уйду пораньше, а он в ответ засуетился, сказал, что подстрахует, но при условии, что пойду с ним в кино. Тц! — Пальцы ласково поглаживают кожу на ногах: движения-волны, движения-игра. — Иногда создаётся впечатление, будто я ему важнее жены. Смешно. Саске ощущает движение. Он чуть приподнимает голову и натыкается на внимательный взгляд брата. — Наруто тобой очень дорожит, — левая рука выскальзывает из тканевого кокона. Родная и тёплая, она ложится на макушку Саске — в этом жесте снисхождение и участие. — Не будь маленьким и глупым. Принимай его дружбу. Саске тянется за лаской. Подобно котёнку, он закрывает глаза и вытягивает шею, ласкаясь о ладонь брата. — А ты… — пальцы зарываются в волосы, сильными движениями проводят по загривку — шум и вздох океана, широкая волна по берегу. — Ты принимаешь мою дружбу? Смех на выходе — Итачи щурится, и по краям его глаз образуются весёлые ласточки. — Саске, — большой палец гладит скулу, опускается ниже, замирая у края рта. В его глазах танцует веселье, подобно теням от костра. — Я твой брат. Быть братьями — значит быть навеки скованными нерушимой цепью. Иногда тяжёлой и жгучей, иногда блестящей и мягкой, но цепью прочной и неделимой, потому что выкованной на крови. Саске, — большой палец касается подбородка, — быть братьями — значит быть скованными одной цепью, звенья которой — это любовь, зависть, ревность, соперничество, взаимопомощь, защита… И, конечно, дружба. Ты можешь уйти от друга, но никогда — от брата. Саске открывает глаза; Итачи улыбается, удерживает правой рукой плед. В его взгляде много терпения, много снисхождения — он сейчас напоминает себя же, но себя из прошлого: далёкого и простого, когда учил Саске читать и слушать музыку. Зачарованный вниманием и лаской, Саске чуть подбирает пальцы, касаясь ног брата ощутимей, ногтями по коже — и тут же в молниеносной реакции в ответ летит свистящий вдох. Итачи нравится. Глаза брата блестят — это болезнь и температура, он помнит. Но также Саске различает и знакомые искры в этом мерцании: шалость и вожделение. Сильные, твёрдые движения от колен до лодыжек — вздох, глубокий и тяжёлый вздох Итачи. Океан шипит солью. — Позволь поинтересоваться, — брат выгибает бровь. Ладони Саске водят и ласкают кожу ногтями и пучками пальцев. Пальцы очерчивают суставы, касаются пяток, — что ты делаешь? — Я… — мысли уже под пледом, забрались за край и тянутся к паху. — Касаюсь ног. — А кроме очевидного?.. — Саске прикрывает глаза. Он поворачивает лицо, ласкаясь щекой о ладонь брата, целует середину, пучки пальцев. — Что за интерес к моим ногам? Саске улыбается, слова согревают кожу на левой руке Итачи. — Перед ними сложно устоять. Ладони поглаживают колени. Его движения, как волны в океане — приливами и отливами по жаркому песку. Губы жжёт желанием прикоснуться к местам под пледом, к тому, что изучают руки. — Они тебе так нравятся? Саске кивает. Поцелуи-волны от запястья до локтя. Океан нагревается, мешая соль с песком. — Они красивые, — поцелуй в вены на сгибе — не к коже, а к ткани, но щекотливое, медово-пенистое ощущение всё равно стекает по горлу. — Они притягивают, как вода в пустыне. Итачи улыбается. Пальцы Саске касаются обратной стороны колен, дразнят прикосновениями, заходя каждый раз всё выше и выше. — Тебе ведь известно, что при болезни физические нагрузки не рекомендуются? Саске кивает. Он опускает голову, трётся щекой о ткань пледа, зарывается носом в складки между ног. Так сладко-волнительно. Медленный, отрывистый вздох брата — тут же кипяток в животе, и хочется, очень хочется поскорее добраться до паха. — Некоторые физические нагрузки поднимают иммунитет. Саске не видит, но воображает улыбку брата, воображает закушенную нижнюю губу и прикрытые глаза — от этой фантазии весь жар молниеносно утекает в самый низ. Хочется. — Занятия сексом могут обессилить и без того уставший организм, — Итачи гладит затылок Саске, ерошит волосы, ласкает чувствительную кожу, — говорю как врач. Ладони Саске дотягиваются до границы белья — сердце сжимается. Он проводит кончиками пальцев по шву, дразня и играя. — Занятие сексом повышает работу иммунной системы… — поцелуй в место, где под тканью прячется бедро Итачи. — Говорю как человек, у которого родной брат врач… Плед мнётся, идёт складками и заворотами. Саске тянет руки ещё выше, дотрагиваясь до живота, что спрятан под футболкой. Полы тканевого кокона расходятся, открывая вид на полуобнаженное тело. Так и есть: сверху лёгкая одежда на длинный рукав, а внизу бельё. Волны разбиваются о скалы, стирают с берега песок, шипят и сходят пеной. В горле ком от вида, в паху Саске тянет и пульсирует, потому что ткань на белье брата натянута, очерчена рельефом твёрдого члена. Саске сглатывает. Саске протягивает руку, накрывая теплой ладонью пах Итачи — стягивает, в собственном животе стягивает от напряжения. — Без сильных нагрузок, — глаза брата блестят, — хорошо? Саске кивает. Он сжимает член большим и указательным пальцами, ведёт вниз, вверх — движение-волна, слабая, но ощутимая. От неё Итачи выдыхает — удивительный, чарующий звук. — Я медленно… Левая ладонь скользит под футболку. Он едва притрагивается к бокам и рёбрам, кончиками пальцев ведёт выше, ещё выше, пока не касается, а только обводит контур соска. Слабый румянец на щеках, приоткрытые губы — его брат сейчас самый красивый и самый желанный. Саске стискивает член, продолжая волнообразные движения от основания и до головки — Итачи выдыхает носом, он упирается головой в спинку дивана и уже двумя руками обнимает Саске за шею, не привлекая и не отстраняя. Левая ладонь гладит солнечное сплетение. Саске тянется, и его губы касаются футболки; мягкие, влажные поцелуи, от которых на ткани остаются мокрые следы. Тени Марианской впадины поступают на поверхность воды, океан волнуется и накатывает на берег метровыми приливами. — Сегодня твоя стихия в мире, — поцелуй в ключицу, шею; кожа солёная и горькая, но Саске нравится касаться губами, пробовать языком и ощущать под собственными рёбрами надвигающиеся волны. — Моя стихия?.. — шёпот у самой кожи. Итачи вздрагивает, тяжело сглатывает, и его кадык движется. Чарующе. — Да, — выдох; ладонь на члене убыстряется. — Твой океан. Океан. Саске улыбается в шею брату. Левой рукой он задирает футболку, опускается ниже и, облизнувшись, касается губами солнечного сплетения — мокрым, размашистым поцелуем. Кожа на животе такая же горькая и солёная. Саске не столько целует, сколько лижет широкими, влажными мазками — он знает, что Итачи любит, когда так: жадно и много, как волны на берегу. — А ты… — пальцы обоих рук цепляют резинку белья. Он не спешит, плавными и медленными движениями освобождает напряжённый член брата. — Если я — океан, тогда кто ты? Во рту Саске много слюны. Нравится, ему до кипящего жара нравится то, что он видит: крепкий, возбуждённый член с румяной головкой. Прикусывает изнутри щёку — в джинсах уже тесно. Выдох. — Я… — Итачи ведёт-ласкает указательным пальцем по линии челюсти, касается виска, очерчивает ушную раковину. — Я — скала. Твёрдая и прочная. Только мне по силам выдержать цунами. Вдох. Саске наклоняется и влажно целует головку: плотно захватывает губами, а после медленно, сжимая сладким кольцом, опускается ртом. Тут же в ответ — шипение-вздох, шипение-выдох и сжатые в волосах пальцы — Саске знает, что его брату сейчас хорошо. Ему самому почти так же хорошо: осознание, что именно от его рта Итачи так возбуждающе выдыхает, пьянит и качает, но напряжение в собственном паху только растёт, тяжелеет с каждым сладким звуком. Саске опускается до середины члена, придавливает внутри языком, а после втягивает, словно бы плоть была сладостью. Вдох Итачи шумный, свистящий. Саске сглатывает (пальцы брата замирают в его волосах), опускается ниже, ещё ниже, пока губы не касаются самого основания. Замирает, выдыхая носом. Член Итачи пульсирует во рту. Кожа брата под ладонями ощущается нагретым камнем, он мелко вздрагивает; мышцы живота напряжены, грудь вздымается, дыхание — рваная музыка. В ловушке рта шершавый язык поглаживает вены. Саске сжимает щёки, сильно втягивая в себя, и тут же раздаётся стон — тихий, почти болезненный стон Итачи. Океан шумит в ушах. Саске поднимает голову вверх, медленно и плавно, всё также плотно сжимая губы. В джинсах тяжело и тесно. Саске отнимает правую руку от рёбер брата, тянется к себе, туда, где так давит напряжением. Пальцы сжимают собственный член в нужном месте; больно, отрезвляюще, но так он продержится дольше, так его брат получит больше. Влажные звуки только сильнее возбуждают. Саске опускает и поднимает голову, с каждым разом увеличивая скорость. Его глаза закрыты, левая ладонь поглаживает низ живота Итачи. Слюны слишком много, та стекает, пачкает губы и плоть, но Саске знает: его брату именно так и нравится. О скалы разбиваются волны. Саске любит сосать член брата, любит втягивать в себя и сжимать губы на горячей твёрдости, замирать и дышать носом, облизывать головку и скользить по собственной слюне. Чёрт. Саске сжимает руку на своём члене: пережать, уняться; почти болезненное давление в тесноте джинс. С мокрым звуком Саске высвобождает плоть. Он сглатывает, облизывается — челюсть устала, губы опухли, но, глядя на то, с каким голодом на него смотрит брат, как блестят его тёмные глаза, зажжённые температурой и желанием, Саске готов на вечность забыть о собственных неудобствах. — Как ты сегодня хочешь? — невинный поцелуй в деликатную кожу паха. Кончики пальцев ласкают бедро. Музыка чужого дыхания раскачивает. — Я болею. Не думаю, что разумно следовать привычному сценарию, — слабая улыбка на лице брата. Саске целует низ живота, пупок, рёбра — цепочка-волна всё таких же девственных поцелуев. Итачи вздыхает, когда правая ладонь Саске ложится на член, сжимает и начинает двигаться — вверх-вниз. — Саске… — шёпот-выдох, шёпот-стон. Итачи прикрывает глаза. — Не спеши, растяни удовольствие... — поцелуй в место, где под кожей сердце — вздох. Саске кивает, ощущая в горле шум собственной стихии. Тени в Марианской впадине лопаются чёрными пузырями. Он касается лбом живота брата — родственный жест близости и принятия; солнечное сплетение — место, где, по вере древних, силилась человеческая душа. Саске дотрагивается губами этого места (мягкие, наполненные любовью поцелуи), и в эти секунды, растянутые чувствами в вечность, он особенно остро ощущает глубину их близости. — Хорошо, — тихое согласие, влажные губы на тёплой коже. В самом деле будто нагретый на солнце камень. Ладонь Саске сжимает член брата, пальцы гладят место под головкой, ритмично и мелко водя вверх-вниз — резкий выдох. Саске облизывает губы, целует живот и бока, отвлекаясь и отвлекая от чувств-ощущений; движения руки убыстряются, но по-прежнему в границах размеренной плавности. В момент, когда дыхание Итачи становится тяжёлым и рваным, Саске останавливается. Он поднимает голову, жадно всматривается в лицо брата: растрёпанные нити-волны чёрных волос, румяные щёки, влажный лоб — завораживающе красиво. — Брат, — хриплый голос, — можно кое-что… попробовать? Итачи не сразу ловит смысл сказанного: взгляд рассеянный и пьяный. Он хмурится и дышит ртом, но, едва ли ухватив значение слов, коротко и быстро кивает. Удар и брызги на скалах, восхищение и необузданность стихии. «Да». Сердце Саске делает кувырок, падает, словно бы камнем уходя в пропасть океанского дна, растекается кипятком в животе. Кровь в пену, пульс в ушах. Саске прикусывает губы. Да — тени беснуются, выплывая на поверхность. Саске не разменивается на мелочи, он кладёт ладони на бёдра Итачи, широко растопыривает пальцы наподобие веера — медленные и вдумчивые движения-ласки, он омывает касаниями родную кожу. Саске смотрит в лицо брату, цепко держит взгляд, потому что важно, потому что сейчас очень важно знать и понимать: это удовольствие разделено на двоих. Саске нажимает ладонями на кожу, он ведёт вниз — ощутимые и властные движения, скольжение кожи о кожу. Саске словно волна: выкатываясь на берег, смывает песок. Его запястья касаются коленей. Он накрывает их ладонями, чуть надавливает, раздвигая в стороны ноги Итачи — так лучше, так удобнее. Саске — хаотичная стихия, хаосу нужно пространство. Он наклоняется. Влажные губы касаются паха — два-три поцелуя и спуск ниже. Широкие, шершавые мазки языка о внутреннюю часть бедра — Итачи выдыхает, тяжело и прерывисто. Кожа, такая же горькая и солёная, покрывается мелкими мурашками. Саске целует коленку брата, целует влажными, вдумчивыми поцелуями, задерживаясь и оставляя след языка. Твёрдые суставы, мягкая кожа — он любит, он желает в этом человеке всё. Руки ласкают голени, мягко поглаживают волнообразными движениями: вверх и вниз, вверх и вниз… Итачи сжимает ткань пледа — белые костяшки, контуры вен, тяжёлое, шумное дыхание. Саске целует нежную кожу ниже коленки, водит губами и языком. Его ладони опускаются на стопы, накрывают широко и объёмно, подобно океану. Нравится, Саске сейчас очень нравится то, что он делает; тени пенятся, плещутся на поверхности, а в животе стонет стихия, замкнутая и скованная. В паху тяжело, больно и ужасно давит напряжением, отчего Саске снова пережимает член — ещё немного, ещё… Язык ведёт линию к стопам — полувыдох, полустон Итачи. Сердце Саске дрожит от восторга, трещит по швам от переполняющих чувств: радость, вожделение, обретение и отдавание, потому что давая, получаешь больше. Он гладит пальцы на ногах брата, его губы касаются стоп — мелкая дрожь в ответ, Итачи хрипит. Быстрый взгляд вверх — ласкает себя правой рукой. Сердце подпрыгивает, Саске давится воздухом, потому что его брат, желанный и желающий, плавными движениями поглаживает собственный член: от основания и до верха головки, размашисто, сильно. Вода поперёк горла. Глаза Итачи блестят, он тяжело дышит, хватает ртом воздух и — не кажется, а так и есть — близок к разрядке. — Нравится? — вопрос-насмешка. Итачи пьяно улыбается, прекращает движения рукой и смотрит в глаза Саске, который продолжает: — Тебе ведь нравится то, что я делаю? Брат кивает, на слова не хватает дыхания. Дрожащей рукой Саске дёргает пуговицу на джинсах, молния ползёт резко вниз — наконец-то, ну наконец-то... Выдох-стон. Близок, он также близок к разрядке. Итачи щурится, на его лице улыбка. Он вытягивает правую ногу — в глазах блестят хитринки, — упирается ею в пах Саске. Резкий выдох от неожиданности — Саске удивлённо смотрит на брата. Его брови тянутся вверх, когда Итачи вытягивает стопу и касается пальцами ног напряжённого члена. — А тебе — нравится? — быстрый язык облизывает нижнюю губу. — То, что я делаю?.. Пальцы ног дразняще проводят по члену: сильно, сладко, невыносимо приятно. Саске задерживает дыхание, в паху тянет и хочется, очень хочется поддаться навстречу движениям. Саске выдыхает сквозь зубы, он перехватывает рукой ступню брата, прижимает к паху и смотрит, смотрит черными, полными пенистых волн глазами. Его брат — надёжная скала, он выдержит цунами. Итачи прикрывает рот. Его взгляд яснеет, обретает твёрдость и некую уверенность. Выдох — левая нога упирается в плечо, ощутимо давит и почти что опрокидывает на спину, но — счастье — Саске вовремя подставляет руки. — Итач… — он не успевает сказать. Полулёжа на полу, Саске завороженно смотрит, как его брат соскальзывает с дивана, как усаживается на бёдра и вытягивает руки, упираясь ими о плечи. Он смотрит на Саске, сверкает глазами-звёздами, облизывает губы и целует, сильно и глубоко, камнем утягивая на дно. — Ты, кажется… — поцелуй в край рта, ещё один, ещё. — Кажется, был против поцелуев… — Саске улыбается в губы брату. Его ладони поглаживают кожу от колен до паха. — …в губы? — А ещё — против секса, — пальцы Итачи ложатся на его член, твёрдый, напряжённый — рваный выдох сквозь зубы; Саске немного надо, совсем немного. — Но когда тебя останавливали мои запреты? Ладонь Итачи накрывает головку, подобно куполу. Он вращает кистью, тесно сжимает, и Саске стонет, выпускает из себя голосом внутренний шторм. Упирается затылком в пол, зажмурившись до белых кругов — почти до боли хорошо. Вдох-выдох. Рука брата сжимается кулаком на члене, обхватывает целиком, скользя сильными, размашистыми движениями. Пальцы Саске сжимаются до белизны. Выдох-удар — след на скале. Саске тянет руки вверх и… — Чёрт! — полурычание сквозь зубы. Он цепляет смятое в складки бельё и говорит: — Сними это. Итачи кивает. Итачи упирается левой рукой о пол, правой стягивая с себя лишнее. Его губы касаются щёк; он целует лицо, скулы, щёки, жарко дышит у виска. Одежда отбрасывается в сторону. Джинсы, такие неудобные, такие ненужные, стягиваются до колен — нет сил, нет терпения разбираться, потому что Итачи уже мелко вздрагивает в руках Саске. Итачи берёт ладонь брата в свою, тянет к себе и укладывает на ягодицу — горячая волна от макушки до паха. Саске сглатывает. Красно-розовые щёки, частое дыхание, потрескавшиеся губы, спутанные волосы, что стекают по спине и лицу, — если бы Итачи только знал, насколько красив вот таким — именно таким — в глазах Саске, в глазах своего океана. Песок-кровь, скалы-плоть — только они и нужны хаосу. Резкое движение бёдрами вперёд — хриплый выдох, — Итачи раскачивается, его правая рука сжимает напряжённый член Саске, стискивает и размашисто по нему водит. Движение-толчок — стон-вздох. Мутным взглядом Саске видит, как брат тянет к нему свободную руку, как касается указательным и средним пальцами горячих, опухших от поцелуев губ. Саске хватается за них, как за утопающий за воздух, втягивает в себя, сдавливает щеками и с мокрыми, пошлыми звуками принимается сосать. Итачи с облегчением выдыхает: ему доставляет удовольствие, большое удовольствие смотреть, как его пальцы скользят во рту брата, — Саске это знает. Саске это хорошо знает. Поэтому он старается, втягивает в себя, не скупясь на слюну. Ладонь на ягодице Итачи чуть сжимается — не сильно, но достаточно ощутимо, подталкивая к более сильным раскачиваниям. Итачи обхватывает их одной рукой, и теперь плоть касается плоти в тесном, жарком пространстве ладони — сладко, сильно, насыщенно. — Я… — мокрые пальцы касаются подбородка, перед глазами искрятся белые звезды. — Я… Так недолго… Итачи кивает, ему самому… недолго. Он дышит ртом, сжимает ладонь и толкается, толкается вперёд, скользя своим по члену брата. С ума сойти. Итачи заводит за спину руку, и Саске знает, слишком хорошо знает смысл этого жеста: тут же пах будто кипятком ошпаривает. Он закусывает губу, сжимает на ней зубы, тем самым оттягивая, спасаясь от края —немного, потерпеть совсем немного. Итачи убирает ладонь, чуть приподнимается и — да, наконец-то — садится верхом, медленно, плавно опускаясь на члене Саске. Волны убегают с берега, стягиваются к центру океана… — Сожми, — шёпот-просьба у виска, Итачи кладёт на его ладонь свою, сжимает-подсказывает, и Саске направляется, сминает кожу до красного следа, оттягивая, делая проникновение ещё более глубоким — хорошо, так хорошо внутри. Он тянет бёдра вверх, и — вдох-свист — Итачи опускается ниже. Брат медленно раскачивается на его члене, движениями-волнами поддаваясь то вперёд, то назад. Саске вздыхает, его хаос сжимается до размера маленького ядра: стискивается, стягиваясь в силу, что вот-вот обрушится разрушительной волной… Быстрее. Он не уверен, шепчет ли это в голос или так и оставляет в ловушке мысли, но Итачи повинуется: убыстряется, раскачивается, сжимается на его члене до невыносимого удовольствия. Сильнее. Пожалуйста. — Я скоро… — обе руки на ягодицах брата: мнут до красных следов, оттягивают. Саске толкается сильнее, почти приподнимаясь над полом — так хорошо, так жарко и тесно. Тихий стон-выдох Итачи — это Саске делает особо сильное движение, застывая в выгнутой позе, там… так… Волна цунами разбивается о скалу. Накатывает на берег, перемешивая соль с песком. Саске глубоко выдыхает. Его отпускает. Он стекает удовольствием в брата, сильно и много. Дыхание быстрое и отрывистое, сердце бьёт в ушах барабаном. Саске открывает глаза, но первые две секунды перед ними лишь белые искры. Выдох. Мягкие губы касаются его виска. Итачи наклоняется к нему, целует в губы, испивает из него последние капли, а ладонь тянет за запястье — туда, к паху… Саске улыбается: он понял; он сделает как надо… Быстрые и сильные движение на члене, горячая ладонь скользит размашисто и крепко. Он целует, он глубоко и мокро целует брата, не сбавляя, а только убыстряясь. Вдох-шипение, вдох-свист… Итачи кончает. Его пальцы сжимаются на плечах Саске, он выдыхает в рот, вздрагивая и выливаясь в сомкнутый на члене кулак. Океан шумит миром. — Извини… — жаркие выдохи в шею. — Я, кажется… — Итачи переводит дыхание. — Кажется, я запачкал твой свитер… Саске смешно фыркает. Он улыбается, обнимает брата за плечи и говорит в спутанные, потные волосы: — Ерунда. Всё равно хотел кинуть в стирку. Пальцы Итачи поглаживают плечи, неосознанно и мягко, и у этих ласк совершенно иной оттенок, полный родства и близости. Некоторое время уютная тишина греется у их бока. — Саске. — Гм? — он, прикрыв глаза, лениво поглаживает спину Итачи: остывает, пора бы брату в ванную или кровать. — Интерферон, — вялое, ленивое слово, щекотливо отзывающееся на щеке. Саске поворачивает голову и тут же задевает своим носом чужой. Смешно: кончик к кончику. — Тебе нужно выпить интерферон. Саске цыкает, не переставая улыбаться. — С какой стати? — Ты обещал, — Итачи морщит нос. — Я не обещал и это была низкая уловка. — Ты должен меня слушаться, — кончики пальцев мягко очерчивают ушную раковину. — Почему? — Потому что я твой старший брат. Саске обнимает, смеется в волосы. За окном морозит декабрь.