Катятся-катятся, воду тревожа. Впрочем-то, какое им дело до приносящих вод — они никогда и краёв не ценят: Бескрайнего Озера-то. Они заметят свою же тревогу — и по ней бегут.
Если не за ней угнаться пытаясь. Они-то — способны.
Капли стекают с ладоней. Чуть-чуть тряпки намочили, задели щипанием раны — но это так, лаская, отдавая свою жизнь. Кандра поднимается на берегу.
Да, война. Наполненные тележки, перевёрнутые брони, тряпьё похуже шаманских — действительно хуже. И взгляды раздражённые, взгляды уставшие.
И без уважения взгляды эти — всё ясно с королём.
Лучше будет не ступать. Пусть подойдут — поймут, что оторвали от дел, что вот так нельзя.
Кем бы это дело ни являлось, каким бы существом. Что оно, существо? Для шаманов — дух. И Кандра, как шаманна, слышала духов хорошо — чересчур.
Звон по пальцам — всего-то.
Все ноги воинов в грязи, в тряпье. Хотя такие за ранами прячутся — мол, уроды угибшие, мясо есть, мясо ещё сочное. Даже немного улучшенное.
Воин рядом. Сколькой магией несёт-то — и этот сам не здешний. Эльфы любят водить дружбы, чтобы потом оттяпать большой кусок — по дружбе.
Продолжаться так долго не могло. Оно и начинает прекращаться.
Только что за существо чудное? Видно по нему — ох, как много дури, даже по словам считать не надо — в движениях читается.
— Наследника Шарлиза привезли!
Кандра ставит руки на бока. Из-за кудрявых волос плохо видно, всё становится таким грязным — насколько возможно в водах. Военные эти все такие — говорить не умеют совершенно. Впрочем, язык-то им и не нужен.
— Ну, что? У него ноги отказали? Он онемел? — она бровь изгибает. — В таком уж дурном виде?
Хмурости так много, будто семью до предков древа оскорбили. Хотя всего лишь пару слов о наследнике — но эти военные…
— Вы — дурная шаманна!
Проклятий действительно много бывало. Но, если кто узнал — то только такие же шаманы из Бескрайнего Озера.
Подле воина другой — и взгляд более осмыслённый. Усталости много, но слова соединены:
— Габриэль, — тянет, но смотрит прямо. На товарища — ни взгляда, лишь рука к груди. — Шаманна, привезли мы наследника Шарлиза только твоей помощи ради. Просьба — от него же.
Странно, что Шарлиз сумел наступить на свою гордость. Её в нём было столько, что его родители умерли бы, скорее, от зависти.
— Так пусть выйдет. Ноги ему отрубило? — Кандра наклоняет голову. — Или полпальца на ступне?
Этот воин уже не выражается. Тень от шлема падает на его глаза, но они блестят.
— Не может, — склоняет голову к груди. Тень больше, но она — светлее. — Наследник сказал, только вы можете снять проклятие. Не вы — так никто.
Отдал немного достоинства и ей. Не связывается воедино с Шарлизом — у того гордость всегда переходила в гонор, и если уж он не мог унять — так действительно никто.
Что он хочет? Ещё чего-нибудь?
— И это единственная причина от него?
— Нет.
И подают коробку. Неприметную, маленькую. Серенькая — может слиться с тучами, что годами кружат по Бескрайнему Озеру. И может поплыть по этим водам, окончательно сливаясь — уходя под них.
Пахнет — кровью. Не просто одарил достоинством — ещё и отдал свою кровь.
Пальцами за крышку, вдавливая их, Кандра открывает коробку.
Вот какая война. Последнее изъявление. Немного изысканное — как и всегда поступал Шарлиз. Серенькая маленькая коробочка с природным цветом, своя кровь — чтобы прямо в дух, и пару слов:
«Освободи же».
Пальцы от крышки отнять — звенит. Дух? Его ли? Тело своё Шарлиз вряд ли пустит. И вряд ли от жизни отойдёт.
Шарлиз говорил, что выпил бы зелье бессмертия. Становиться Птицей или шаманом он не хотел, искать другие способы — тоже. Он хотел бы только править и править, и вести на войну.
И чтобы народ не жаловался. А уж сторожить, спасать — он не хотел. Потому не стал ни Птицей, ни шаманом, ни другим существом.
Да, бесформенным существом он бы не стал. Счёл бы унизительным. Тогда Кандра не рассказала ему именно поэтому. Бесполезно такое.
— Так, шаманна? Исполните последнюю волю воззвавшего к вам сущего?
Оживить его? Ей ли не знать, что это такое. Шарлизу ли не понимать. Не понимать, что эти воды спокойны и холодны почти что так же.
Кандра, подняв руку, машет ею:
— Заносите! — военные только подбирают из телег несущую простынь. — Кровать, где хтувоэ!
Но воины-то наверняка попутают. Что с них взять? С них и берут немого — только тело подвижное, ещё живое.
Кандра закрывает серенькую коробочку. Сливается она с Бескрайним Озером, что отражает тучи. Зыбями оно случайными. Играется.
— Когда исполните изъявление, шаманна?
Лицо этого воина каменно. Умеет выполнять приказы, но не из симпатии к королю — подобные обычно пробиваются наверх.
И, видно, не зря выбился в такую делегацию. С наследником. Да, путь наверх проложится.
— Когда оживёт — тогда и исполню.
Воин, конечно, не отстаёт. Говорит:
— Идёт война. Нам необходим…
— Вы пришли к шаманне. Жизнь шаманны — долгая, — за тряпки коробочку — теперь принадлежит ей. — Уж если будет к концу или после, то надо было растягивать. Иди, — Кандра машет. И, чтобы опять не вымолвил, повторяет: — Иди.
Вгрызается хорошо. Наверное, всё-таки родной эльф — под шлемом у них и невидно.
Но воины выходят из её дома — и остальные тоже собираются к телегам. Быстро собираются — уже и уезжать собираются.
Шарлиз остаётся в её доме. Живой ли? Вгрызся сам уже в своё бессмертие? С него бы сталось не медлить и быстро брать.
Кандра сжимает коробочку. Сердца стук. Зыбь медленно-переменчивого озера, приносящего столько даров. Ветер, что никак не унесёт за собой тучи. Исчезающие шаги, колёса по новой-протоптанной земле.
И звон на кончиках пальцев. Один, два… Усиливается, да.
***
Все тряпки промокли, качаются в лёгких волнах Озера, так крепко вцепившись в ноги. Ногам слишком холодно в воде — все тряпичные наступни давно не защищают.
А ведь есть же шаманы, что ходят босиком иль раздеваются догола. Но Бескрайнее Озеро жестокое — и оно вовсе не про духов, скорее, про смерть. И Кандра могла бы поживей быть, если б только не было стольких голосов.
Обычные существа духами говорить не умеют. Они мечутся, летают, просят — лишь бы не верить в собственную смерть.
Шаманы, конечно, умеют вот так — посмертно приходить. Если б можно с ними было хоть увидеться, Кандра тоже разделась бы, чтоб ближе стать.
Но в Бескрайнем Озере лишь обыкновенные сущие.
По пальцам лакъэок, хтувоэ, гьырх-гьэрх. Озеро богато для других существ, не для шаманов — шаманов к себе привязывает. И духу уже не выйти.
Когда Шарлиз своим длинным пальцем указал на пересоленные травы Озера, Кандра подумала, что тот превратится в шамана. Кому были интересны сепистые ссохшиеся или вовсе забродившие эти травы, если не по болезни? Но Шарлиз был великолепно умён — и, что уж не признавать, прекрасно хитёр.
Всё-таки его родители рано или поздно удавятся от зависти.
Свой гонор он в первый раз тоже ничуть не хуже выказал. Травы из рук не вырвал хоть — зашёл в воду и сам нарвал, пусть Кандра и говорила ещё.
И так и уехал.
Кандра тогда ещё долго хотела сказать, что его длинные чёрные волосы прекрасно подойдут Бескрайнему Озеру, но молчала. Что уж пустоту тревожить? Всё равно не услышит — пойдёт по своему пути.
Шарлиз всегда всё делал без эмоций и каких-то чувств для других. Мало в нём когда они проявлялись — может, наедине больше. И Кандра не могла ответить ему ударом какого-нибудь ведра на наглость, как некоторым зарвавшимся с дороги.
Не на что было отвечать. Шарлиз просто брал и делал — а спрашивал, только если сам не до конца понимал. И долго смотрел, не отрываясь — до того, как всё не прояснялось. Тогда уж ничего не слышал.
Больше всего в Шарлизе бесила, конечно, не непроницаемость. Выводило то, что раз за разом дворянский выродок возвращался, спрашивал — и добивался ответа, и буквально хозяйничал в этом гиблом месте.
Когда-то ведь Кандра всё-таки не выдержала и начала разговаривать с ним только криком. Странно, что не болело особо в горле. Впрочем, Шарлиз ведь умел быть незаметным — когда хотел сам он.
И приезжал так непостоянно, непонятно. По своему хотению. И так часто он хотел приезжать в хорошие дни, когда его угловатое личико самой Кандре лицезреть не хотелось.
И ведь бывали шаманы в Бескрайнем Озере, слава о которых шла по улицам городов. По крайней мере, до правителей обязана была доходить. Кандра ничего особенного не делала, да и сейчас не стремится — только лечить так, кто на дороге разляжется. И думать о том, что делать с тысячами-тысячами духов, которые гремят своею бронёй, стучат оружиями войны или народа, ходят в лохмотьях, едят останки — и добираются до остальных духов.
Что Шарлиз здесь? Случайно забредя, он возвращался и возвращался, спрашивал про своё бессмертие. Временами любопытствовал про что-то другое шаманское. Так и оставлял.
И звенело, звенело.
Шаги — кругами по воде. Кандра выходит из Озера, выжимает свою одежду, отряхивается.
Шарлиз был как очередной подарок от правителей — некуда положить, некуда приспособить, но если выкинуть — те же правители не возрадуются. Только и остаётся сидеть и смотреть, ибо мысли — тоже хорошо. На что-то полезен.
Шарлиз, правда, мыслям не особо способствовал. Уж тем более когда говорил на духовно-шаманском с дворянским эльфийским говором:
— Кхандрха, — и повторял вдогонку, что бы более важное ни делалось: — Кхандрха.
Особенно-то любил это дело в последнее время. Прямо перед войной. Там-то особо не наговоришься, особое имя никому не скажешь — только потеряешь дух.
Кандра от его повторений чуть не потеряла за эти лета. А он — сразу умереть.
Скосившаяся дверь песок рассыпает своим порогом, двигается тяжко — и скрипит. Кандра заносит травы в дом.
Во второй раз ведь, когда приехал, он тоже зашёл в дом. Странно, что дверь не сломал. Не постучался, не объявил о себе — подошёл так незаметно к склянкам с водопадным питьём, с травами в отсоленной воде. И задал простой вопрос: «Как из них сделать?», показывая на ещё неочищенную воду.
Всё-таки странно то, что убила его не Кандра.
Хотя его ум, конечно, манил. Каждый способный по-своему особенен — но Шарлиз своим умом не выводил. Единственное, что в нём было привлекательно. Он умел делать правильные выводы, умел отбрасывать всякие предубеждения и думать не по лекалам. Обычно-то на такое только дети и способны — или те, без горького опыта.
Поговорить с Шарлизом возможно было. Он даже умел выслушивать и не перебивать — но, конечно, только по своему усмотрению, только если у самого настроение.
Наверное, слишком часто они сидели на берегу.
Кандра кладёт травы рядом.
Сейчас от него только тело и осталось — острое, но с такими длинными волосами. Чёрные и шёлковые. Белоледяная дворянская одежда, правда, скрывает столько ран — и того, что по его телу, вместе с кровью, растеклось.
Кандра берёт чёрную прядь. Та чуть-чуть по сморщенным пальцам скользит.
Духом Шарлиз вряд ли заговорит — только зазвенит и мягкостью по коже пройдётся, куда-то за тряпки.
Все эти тряпки как пересоленные цветы — неудивительно, что срывает.
Кандра ведёт руку к его пальцам. Всё такие же — немного тонких царапинок, красивая кожа, заострённые длинные ногти. Не особо война попортила. Всё теми же пальцами может сжать — и снова вдохнуть.
Всё теми же, что срывал цветы с Озера, ища хоть один живой бутон. Но какие цветы в белом песке?
Кандра чуть двигает его тело, разравнивает. И начинает вынимать длинные чёрные волосы из-под тела — чтобы не было больно. Ещё же можно ощутить.
Высохшие цветы трещат.
***
Бескрайнее озеро никогда не распогодится. Только иногда прервёт свои тянучие волны штормом или приятным днём.
В приятный день травы всегда распускаются — и цветы могут расцвести.
Кандра, сидя на берегу, опускает ступню в воду — потеплее. И только лёгкий ветер, который приносит отголоски духов.
В такие дни можно и остальных шаманов услышать — и посбрасывать лишние тряпки.
Волосы цепляются за мокрое лицо. Когда высохнет — они так там и останутся, только придётся отдирать.
И неудивительно ведь, что война привела обратно. Войне быть только неумелым обстоятельством, так тихонько сброшенным на мир.
Так незаметно.
Незаметно Шарлиз заходил к ней в дом, не издавая ни одного скрипа давно измокшими досками. Так незаметно спрашивал, узнавал — и шёл так хорошо далеко.
Зачем она только сказала про своё духовное имя? Ветер теперь вторит.
Но когда-то Шарлиз пришёл и не побеспокоил до злости. Почему-то не разгневал снова, а просто сел рядом и, спросив про имя, получил лёгкий ответ.
Тогда, вроде, нос жгло от пламени свечи. Её имя всегда жгло духом — каждый раз, когда сама Кандра разжигала костёр и уходила к небу.
Слишком много дыма бывало в груди.
И у Шарлиза тоже. Если пальцы друг о друга потереть над его грудью — сажа посыплется. К его волосам — в таких-то белых одеждах, на такой-то белой коже.
Когда-то Шарлиз перестал беспокоить до злости. Он, конечно, гневал ещё, и гневал ярко, но можно было затереть, не развидеть, оставить обрывком чувств по влажным грязным тряпкам.
Чтобы возродить как-нибудь в памяти на берегу Озера, пока тело где-то рядом.
Появлялось в то время и другое.
В то время что-то оживало, и Кандра, со снисхождением относясь, не препятствовала тому. Она позволяла себя качать — ещё, и ещё, пусть эти волны были такими же тягучими, как жестокое Бескрайнее Озеро.
Лязг металла переставал возрождать злость страха, не сжимал грудь внутри вместе с дымом, и действительно ли не стоило?
Ветер чуть приподнимает волны Озера. Сколько же Шарлиз раз заходил в эти воды. Стоял голыми ногами — иногда закатав штанины до колен, иногда вовсе сняв, — смотрел на горизонт иль в глубину, и пальцами прикасался то к воде, то к ветру, то рвал этими пальцами травы.
Кандра не разрешала ему тогда забирать. Сидя на берегу, хватала за мокрые концы волос, что волоклись вслед по воде, и дожидалась, пока отдаст.
Всё, конечно, не отдавал. Но и не уносил — всегда клал в руки с каким-то подобием уважения к ней, как к шаманне. Никогда же не относился непочтительно к её труду, к её жизни.
Хотя чувствовалось в нём презрение к некоторой мелкости. Ему бы масштабы.
Но Кандра не особо заботилась, замечала только если со смешком — и, наверное, в самом Шарлизе было что-то, почему он отвечал именно уважением.
Почему всё-таки решил оставить её на этом берегу и не тащить за собой.
Впрочем, не так уж важно. Кандра своей ступнёй тревожит зыбь, водит влево-вправо. От неё — полосками вода, пытается себя восстановить, когда брызги рушат, рушат.
Когда-то такие полосы вод разбивались о ноги Шарлиза, исчезая. И эти напряжённые тонкие ноги были так красивы в ледяной воде. Застывали от холода — и можно было разглядывать чересчур белую кожу, напрягать его мышцы до предела лёгким волнением — усиливая, усиливая.
Странно, что так ни разу и не обиделся.
Кандре было интересно наблюдать, любопытно сохранять в памяти столь отчётливо, но с Шарлиза сталось бы сказать, что так, вообще-то, никак нельзя.
Но он молчал, когда уходил — только отмеренную траву подавал.
Да, сегодня будет потеплей.
Ногами он касался воды, а пальцами — духа.
В первый раз, когда Шарлиз приехал к костру, Кандра продолжила восходить к небу, разговаривать с воинами и пытаться пробиться сквозь обманчиво мягкие тучи. И с какой-то стати Шарлиз был весьма искусен — и зря его так наградили.
Когда те тонкие, точечные пальцы сомкнулись на дыме, Кандра действительно его чуть не убила. Озеро всегда в шаманах воспитывало жестокость, подчиняя — и на причинённую боль у Кандры был лишь один ответ.
Его раны она не стала лечить в отместку, но не то чтобы это Шарлизу как-то помешало. И не то чтобы он сам обиделся или перестал приезжать. Ничего попросту не поменялось.
Но ночи у Шарлиза потихоньку стали удлиняться. Он приезжал, всё ощупывал, смешивая, спрашивал — и не видел ничего зазорного в том, что Кандра могла спать или обращаться к духам. Шарлиз преспокойно таскал склянки и гремел этими склянками до самого утра.
Можно же было ещё тогда его придушить.
И чего только не нашлось в той, дворцовой жизни? Что нашлось у неё, чего не могли дать другие — за умеренную плату?
Дух звенит — будто бы по воде.
Пальцами Шарлиз всегда касался осторожно, но настойчиво. Точечно так дотрагивался, иногда — до озноба; никогда не сжимал плечо или запястье. Только кончиками пальцев впивался и достаточно.
Холод всегда казался таким медленным, чем-то даже спокойным. Какой шаман из Бескрайнего Озера ни разу не мыслил на дно? Но холод Шарлиза так часто напоминал огонь, хоть и не было мягких языков, не было всполохов дурмана.
Когда научился прикасаться к её духу? Не после того ли костра? Хотя тогда ещё можно было бы предать забвению.
Но Шарлиз не забыл. Он собирал травы, плавал в Озере, жил в отсыревшем домишке, спал на полу с горящими свечами и всё ближе, ближе он был к духу.
И прикоснулся во второй раз тогда, когда Кандра варила для ушедших питьё — снова по дымке точечно-холодными своими пальцами. Но не так уже ужасно, не так грубо и бесцеремонно.
Неприятно только, и Кандра его тогда не раз ударила — но уже как-то он осторожнее, будто приноравливаясь к новым струнам инструмента. Будто тоже почувствовал дух.
Тогда-то, как помнит Кандра, вопрос о бессмертии и прозвучал. И ответы для себя Шарлиз тоже получил.
Его излюбленное бессмертие, тайну о котором и не сохранил глубоко в сердце. Наверняка все, кто вставал супротив, видели это рвение — вряд ли к жизни, скорее, к тому, что нарисовал его столь стальной ум, заключив блеклый витраж на стекле. И они шли ему навстречу, выставив своё оружие — зная, что помрут.
Почему же принял эту рану? Они воткнули ему в затылок клинок — так рядом с острым умом расплылась рана, вытекла кровь.
И недостаточно близко, чтобы исчерпать себя. Чтобы потеряться и не написать на маленькой коробочке, столь подходящей забирающим водам, просьбу о своей единственной мечте.
Сколько чувств — можно подумать, что Шарлиз всю жизнь нёсся. Но нёсся он только в боях.
Цветы по краю Озера — его берега раскрываются пустыми бутонами. И вновь их рвать, чтобы провести по нитям связь к духу.
Почему же к ней приехал, с ней остался? Почему не уехал к другому, кто уж точно отдал бы всё бессмертие?
Сколько раз она наступала на его длиннейшие волосы, разбросанные по полу — и по постели. В отместку ему, конечно. Но замёрзшим сморщенным ногам со сто раз перемененной кожей было так приятно — будто чувствовала всю шёлковость полностью.
Сейчас Шарлиз так же холоден, как и Озеро. Но только не его волосы — и можно перебирать, пока цветы трещат, пока дух витает и цепляется за одежду — так точечно.
***
Ночь тихая, нетёмная. Листва зелёная только ярче — в маленьких огоньках.
Кандра тяжело перепрыгивает с булыжника на булыжник — вода от мелкого водопада, разбиваясь, достаёт до лица, глаза заставляет зажмурить. Кандра роняет ведро на камни, придерживает.
Но Озеро совсем рядом — и по нему далёкие ленивые волны, и Шарлиз тоже где-то рядом.
Качается, качается — в её же заправленной для него постели. Коричневатые травы в изголовье от огня свеч становятся чуть золотистыми.
По весне всё оживает вновь — и Шарлиз усиленно искал бессмертие в то время. Может, думал, что так точно найдёт — может, поддавался чувствам. Но он всё больше сжимал травы, что и не пытались добавить к себе хоть какого-то зелёного оттенка.
Воды и не знали, что такое жизнь. Но Бескрайнее Озеро от начала и до конца бессмертно — и не зря ведь тянуло к себе шаманов, не зря заключало в себе духов.
Ворожило на смерти. Знало, что шаману смерть и жизнь легко спутать. И звало себе, так ярко напоминая то, что только в путь к небу, к закрытым навсегда звёздам.
Кандра не так уж много прожила, бывали шаманы и более старшие — но эта грань пути теперь отчётливо ощущалась — по воде. И даже сейчас рядом был дух — за спиной, на плечах, в груди или в носу.
Странно, что не дымом. Нет, вовсе не дым это — не задыхается же. Что-то холодное. Вся кожа твердеет, застывает — и кровь замедляется в своём потоке.
Кандра подбирает ведро, полное воды — живой. Немного обтереть Шарлиза, чтобы ещё не окончательно.
Она отдаст ему бессмертие — только не то, что в мечтах бывало, не то, о чём шепчут в ночах потемней.
Туманом заволакиваются звёзды неба. Вот и всё, что остаётся ей теперь от духов — только земная грязь, которая не заглушит ни один смертный грохот.
И огоньки кончаются в тропинке. Виднеется сырой покосившейся домик.
По весне, правда, и Кандре бывало легче. Озеро отчего-то её отпускало от своей жестокости, снова отдавало её дух себе. И она могла забрести недалеко где-то в городе, могла прогуляться по лесочку или полянке, рассмотреть предлагаемые травы — и вспомнить шаманское.
По той весне Шарлиз сам привёз травы. И не только из своих земель — какие-то были от союзников эльфов, какие-то — от захваченных эльфами. Он тогда сидел, следил за всем, что она делала — а она и не вспоминала о нём.
Пусть будет незаметным, раз так хочет — вот так тогда.
Ещё привёз много живой воды. Настолько много, что Кандра даже смогла искупаться, немного продлить годков этому телу.
Что тогда только было? Она зарывалась в травы, не кашляя от удушения, утопала в воде, ему — виделось бессмертие. Но всё равно где-то же был в доме.
И Шарлиз, стремясь к бессмертным, стал касаться духов. Что ему лязганье, что ему хриплые крики и бешено бегущая кровь? Он жил в весне, где чудилась прекрасная мечта, неизвестно зачем взятая в собственный ум, — и эта мечта оживала в руках незатейливыми для него духами.
И духа Кандры он тоже касался. Шарлиз всё больше заучивал её, всё больше касался так, чтобы Кандра могла и живого почувствовать.
И это — великолепное чувство, которое стоит сохранить.
В доме при свечах слишком уж холодно. И дрова никаких деревьев не помогают подогреть постель. Только кончики волос, будто снова намокли, согреваются от огня.
Из ведра чуть брызг на землю. Неживой белый песок, на котором ничто не растёт — только Озеро плоды и приносит.
Но водопадная вода разобьёт жестокость, размягчит боль своей сильной струёй. Водопадная вода только и может вновь восстановить дух, когда уже всё мертво. И сердце разобьёт — до стука.
***
На волнах всё качается, качается. Всего-то воспоминания текут. Всего-то — не дают окончательно застыть льду, длинным медленным движением качая, всем телом.
Впрочем, сквозь грязное стекло плохо видно. Кандра и стащила шторы только потому, что другой тряпки под рукой не нашлось. Так-то — стоит закрыть.
Меньше половины свечи осталось — но пять ночей она погорит. Оставит свет на длинных волосах, так легко по кончикам пройдясь — будто и не заметив.
У Шарлиза получалось поджигать и на подольше. Как-то прикасался огнём, как-то вёл его в своих пальцах — чтобы не спешил.
И всегда смотрел снизу вверх — и по скрещенным рукам вниз взгляд, когда поднимался.
Каким цветом наливались его глаза? Они светлые, тёплые — и в том пламени свечи сливались. Будто намертво.
Может ли быть тепло мертвее?
Но от ночного труда он не смел отвлекать. Мог творить что-то со своими запасами — в сторонке, не претендуя на большее, не смея взять то, что нужно было Кандре.
Вряд ли это уже было уважением. Слишком внимательно следил из-за своего плеча — и его тёплые глаза перетекали медленно, чтобы не заметила, волосами занавешивал.
Вряд ли страх — скорее, стыд. Слишком умён Шарлиз для страха, но для стыда — в самый раз.
Шарлиз прекрасно учился. И неудивительно, что начал угадывать её желание, угадывать, как её не разозлить.
Шарлиз давал свободу, давал чувствовать некое умиротворение своей помощью. И надо было хоть как-то прогонять? Пусть смотрит, если хочет — всё равно слишком жесток, остёр для лёгко-удушливого дыма.
И всё-таки этой мелкости ему не хватало, конечно.
Войны и тогда тоже были. Но эльфы — они привычные, уже сумели себя выковать. Не получают ран, не устают, воспринимая всё, словно рутину.
Где-то живут те эльфы, что полностью отдали себя земле — и голые живые ходят средь содранных мёртвых. Хотя вряд ли Кандра увидит их кроме как слухом другого.
Вроде бы, Шарлиз до приезда сюда и не интересовался землёй. Не звала она его будто, пусть и ходил по такому узкому краю бессмертия.
Или всего лишь ссохшиеся лепестки?
Кандра не могла разгадать по Шарлизу, шла война или нет — ран бывало так мало. Чистейшая белая кожа без рубцов.
Затылок теперь гноит.
Но с другой войны, пораньше лет намного, он привёз ей огонь. Довольно странный — изгибающийся будто не до конца, чересчур диковинный — тот не опалял, не рвался быстрее всё сожрать собой, не пытался навредить сразу же. Тот обволакивал собой так медленно, согревая, словно на него что-то надето было.
Словно будучи противоположностью Озеру.
С тем огнём разжигать костёр было легче — духи тоже успокаивались, впуская такое умиротворяющее тепло к себе ближе, они пытались познать жизнь, которой и не хватило до смерти. Шарлиз присоединялся незримо.
От свечи — тонко дым. Кандра, закрывая глаза, складывает свои руки на колене.
Дым, трава, цветы — ведьмы и колдуны сказали б ей, что это дурман проклятый, что волшебство пытаются сгубить к земле. И для шаманны, не ушедшей на небо — вовсе не смерть, настоящее забвение, что хуже всякого призрачного бремени.
Но как мог согнуть Шарлиз её шаманство? Ему и ряд ли нужно было — слишком хорошо вгляделся за те долгие года в порванные тряпки, пересоленные ссохшиеся руки. Такое — не предают забвению.
Уж ей-то, как шаманне, не знать.
И она прекрасно понимала, подпуская его к духам, не забирая все травы, оставляя у него цветы, так легко позволяя зайти в тянущую воду.
И то была вовсе не злость. Хуже намного — то, что только и передать духом духу.
Цветы стоят в полуразбитой склянке рядом с его постелью. Водопадная вода чуть подпитывает их бутоны. Свет падает сначала на цветы, тенью отражаясь на его белом остром лице.
Кандра поворачивает бутоны другой стороной.
— Твои цветы уже иссохли, Шарлиз, — хмыкает.
Что только он чувствовал, возвращаясь с войны и заходя в воду жестоко-мягкого Озера? Скольких же услышал духом?
Любой бы потерял дух. Но Шарлиз, наверное, слишком стремился к бессмертию — самим же духом.
***
Ночью на Озере может тянуть оранжево-сияющим путём. Он стелется над темнейшими качающимися водами, резвее изгибаясь. И тянется до дымки, будто действительно — огонь, будто действительно — проведёт.
Вряд ли у кого этот путь тёплый. Но теперь уж навеки — до самой смерти духа, въелось в него продолжение, столь неправильное сознание.
Её дом тоже тёплый — тоже оранжевый в тихом огне. И коричневатые, иссохшие травы стелются по стенам, по полу. Цветы оставляют тени на стенах.
Той ночью был, вроде бы, последний день очередной войны. Вроде бы, Шарлиз только похорошел в руководстве — только больше смог получить, нежели в прошлые разы.
В белых одеждах он зашёл в тёмную воду — и заходил дальше и где-то из-под вод пробивались отблески белой кожи, эта ткань. Но только до самой глубины — до следующего края, которого нет.
Шарлиз плавал долго, так же медленно, будто своими руками пытался привести мутно-вязкие воды к рассвету — солнечному. Размахивал своими острыми пальцами так мягко на глубине, будто и не резал ни разу — не познал.
Кандра сидела у другого берега, высокого — и вода там была поглубже, не мелководье. Можно было полностью уйти под воду, когда-нибудь достигнув дна. Стояло рядом только одно дерево, от которого остался лишь ствол — и это всё, что отдало Бескрайнее Озеро Кандре, как шаманне. Туман заволакивал несуществующие ветви, будто действительно был листвой, мог, бестелесный, превратиться в крону.
Иссохшие травы рассыпались, не складывались в дым, не складывались и в питьё. Они уходили из рук, стремясь стать таким же безжизненным песком — мёртвым и бесполезным.
Шарлиз подплыл к берегу, чуть приподнялся. Положил руки на самый кончик земли, мягко опуская свой подбородок на них. И его лицо — сгладилось.
Волосы плавали в чёрной воде, чернили сильней, чтобы проблески ухватившей ткани становились всё ярче.
Будто бы светили из глубин.
Разомкнув свои мокрые губы, что тогда были нежнейшими, Шарлиз произносил:
— Густое течение, — его пальцы так невесомо поглаживали землю — точно на ней что-то растёт. — Можно и не удержаться.
Кандра сощурилась, сжала руки. Так легче было не чувствовать боль от колючих истощавших стеблей, ранящих листков и так и не вырвавших из бутонов лепестков.
Но всё так сглаживалось. Даже злость. Всё будто забывалось — и только мелькала перед глазами самая чёрная вода с проблесками. Мысли падали — и текли дальше, вслед за волосами, что развевались в той жестокой воде.
Такие шёлковые — в воде они мягко оплетали и становились ещё лучше, мягкими волнами по коже. Будто по луне — будто взошла луна.
— Судьбы не бывает, Шарлиз, — тогда что-то мешало, казалось, что можно задохнуться — и Кандра постоянно сглатывала, пытаясь прочистить горло. — Всегда есть несколько путей. По какому пойдёшь ты или, если угодно, поплывёшь — сам же и смотри.
Его губы чуть вздрогнули, немного поджались. Так и не сказанное.
— Ты — шаманна, Кандра, — медленно моргал, закрывая свои блестящие глаза в серой темноте. Такие же яркие. И никакая дымка темноты не могла их скрыть. — Остаются ли у тебя пути?
Кандра смахнула с тряпок всю требуху цветов — но они давно зацепились за её одежду и сгнили. Умертвились в вековой жизни.
— За Озеро ещё дороги есть. И Озеро — не во смерти.
Но кто же узнал — пальцы Шарлиза чуть сжались, так и не став острыми. Его ногти будто сами закруглились, не царапая глубоко землю. И долго ждать он не собирался:
— И неужто из этого течения ты не выберешься? — по чувствам его губы изгибались. Нежнейшие — и сейчас, в отсыревшем доме, давно уж хладном доме можно почувствовать. — Тебе не нужна смерть, Кандра. Не нужна, — его веки дрогнули, но глаза в сей момент не закрыл. — Эти тряпки с тобой слишком долго. Вся вода, что здесь есть, впиталась в твоё тело и кожу, — он не опускал глаз. Но там, внизу — сморщенная кожа, которая раз за разом менялась, становясь белёсой, до крови сдиралась, лишь бы умереть поскорей. — Но ты — шаманна, Кандра. Не русалка, не ведьма, не связана клятвой, — и будто бы поднял голову выше — может, только видится. Может, даже сейчас хотелось бы, как и тогда, ближе. — Так по следу ли или пойти.
Он не задавал вопроса — и всё в том был он. Все его войны, все его неудавшиеся смерти, все предательства, вся холодность и всё, что есть, бессмертие. Всё в том Шарлизе, что, подчиняясь водам Озера, держался мягко за берег рядом с Кандрой.
И его взгляд будто бы ближе, будто бы чувственней. Он и не смотрел снизу вверх, доверяясь — наверное, всё-таки поднял голову. Но его глаза…
Какого же цвета они? Жёлтые? Оранжевые? Не коричневые — бежевые.
Они тёплые. Они могли запросто слиться с этими берегами, подойти белому песку, охристым травам, раствориться в грязных тряпках, в промокшем-перекошенном домике.
Но они были тёплым. И, погружаясь в эти тёмные воды, взглядом Шарлиз оживлял берег. Будто бы действительно пришло солнце, и можно скинуть вросшие в тело тряпки, убрать тянущую в глубину воду. Всё так же медленно проходясь взглядом, всё так же качая, всё так же незримо зыбь волнуя, всё так же будучи чересчур уж похожим на эту жестокость — в Шарлизе была жизнь, такой сильный дух, что готов был слиться с похожим — и оказаться другим.
На озёрном дне белые отблески — как отражение лучей солнца.
И можно ли было не почувствовать в намозоленных пальцах чудовищную ломоту? Можно ли было не ощутить, как закоченели в веках ноги тогда, на высоком берегу с деревом?
Можно ли было не почувствовать другой дух так близко, без дымки, без колючего жара — с таким умиротворением?
И дороги раскрылись. Они прошлись по руке, пальцы выгнули. Они не дали растечься в бесчисленном Озере тому, что потекло уж по-другому.
Было ли у Шарлиза такое же с ней?
Но хоть раз сам он точно увидел. Хоть раз он разглядел что-то помимо своей возведённой мечты, царившей в тех войнах, в тех всплесках крови.
И какая тогда разница была, если на жестоком Озере разверзлась буря? Какая уже разница была, что Озеро существовало?
Шарлиз приходил, и за его плечом виднелись дороги, которым и не нужна была её смерть, чтобы ступила. Не надо было душить себя огнём, слышать чужие голоса, чтобы пройти.
Это были его чувства в ту ночь — и ненарочно он дал. Но, всё же, в своём исследовании её он что-то углядел.
И остальное, что было — точно случайно. Время всегда заковывает, не давая, не выпуская — и резко дорога может быть перекрыта.
Шарлиз, лёжа на постели, смотрит закрытыми глазами в оранжевый потолок. Почти не дышит, и его лёгкая эльфийская одежда сдавливает грудь.
Волосы длинные блестят от свечи. Блик переливается, следуя за взглядом, не давая утонуть в черноте.
Поправить бы ему постель — но более к бессмертию не надо. Только в небо — и он видит, он видел, всегда спускаясь, всегда — звоном-именем.
Спокойным, не раздражающим, не до боли, не тем, что растревожит раны. Только сердце перехватывает, сбивая дыхание, кровь убыстряя по-своему. И приятной колкостью в теле — всего лишь воспоминанием.
Застыл он, будто замёрз. Но Кандра — живее всех живых, и жизнь бьётся. Воспоминания проходит сквозь тело, задевая нити — иль вплетаясь.
И это бессмертие — только если жизнью. На иное чувств не хватит — слишком уж чересчур.
Воды расплылись.
***
Как же звенят всплески серо-чёрного Озера. Капли разбивают гладь, рушат — и звенит всё сильней, звенит в стократ больней.
Кандра, выходя из вод, роняет травы. Наступает.
Потерялись они.
Вся грязь, что есть в Озере, только на их стеблях. Но вряд ли когда она исчислится.
Оно осушится.
И натягивается, натягивается, так тянет — будто в саму глубь. Но достигла ли? Предел ли это?
Предел Шарлиза в шаманстве открылся рано. Черта или, поточнее, граница — он сидел у костра и не мог дальше пробиться, не мог встретиться с теми воинами, что повыше и подальше.
Кандра лишить его такого не могла. Он и сам не хотел лишаться, спрашивал, готовый внять.
Она отдала ему свои духовные нити, переплела с его эльфийским духом — и он смог пойти дальше.
Каждый день с этими нитями уходил дальше. И, наверное, вряд ли он нашёл бы преграды — или границу.
Сам он нарёк их — бессмертными.
Нити Кандры в нём не натягивались, а, сплетённые, только обвивали весь дух, делая его поживей.
И Шарлиз начал заходить в воды глубокого Бескрайнего Озера. Он оборачивался, смотрел на берег своим тёплым взглядом, будто заново оживший. Волосы только не давали увидеть Кандре с берега. И он продолжал уходить.
Кандра, конечно, не могла отдавать духовные нити для Озера. И не всегда получал. Но Шарлиз просил, и в его просьбе проскальзывали чувства:
— Позволишь ли, Кхандрха?
И иногда хотелось вплести в его дух. Пусть они окунались в хладную воду, в них оставалось и тепло Шарлиз — и его странное рвение к бессмертию, к жизни ли. В них оставались те всплески воды, что, блестя резким слепящим светом, были чисты — живы. И никогда бы к себе не приковали, не посмели.
Расплывались чёрные воды, когда он уходил в их глубь, когда тянул за собой длинные волосы — и когда нити Кандры будто натягивались, будто рвались, но — совсем нет.
Только по водам, рассекая. И погружаясь в черноту, в глубину, вместе с Шарлизом.
Он искал в Озере бессмертие своё. Он видел в нём эти чёрные тени, своим пробудившимся духом чувствовал его неподчинение жизни — и прекрасно понимал, почему же оно Бескрайнее.
Бескрайнее Озеро бессмертно. И Шарлиз только в нём чувствовал свою воздвигнутую, столь огромную мечту. В белоледяных одеждах уходил воглубь. И ни разу он не умер, не отдал свою жизнь — ни разу не подчинился самому Озеру, ради бессмертия только вынужденный стать шаманом, стать тем, кто и будет исчислять века бессмертия.
Прибой всё сильней — ветер колышет с нахлёстом.
Может, Шарлиз бы смог переплестись с Озером — ещё бы. Смог бы — он умелый, хитрый, умный. Смог бы.
Во что же превращалось жестокое Озеро, когда он бывал в тех водах, когда на волнах качались длинные чёрные власы, что темней самой глубины? Что же слышали воины, завидев такую чистую белую дворянскую одежду?
Кандра сидела на берегу и наблюдала за ним. Взглядом вослед, пусть всё расплывалось. И слишком много они провели там, на берегу — этой ли жизни.
И, когда Шарлиз в очередной раз поднёс ладонь с длинными тонкими пальцами, через которые так легко можно было протянуть нити, Кандра сжала его пальцы. Кандра своей огрубевшей кожей, отданной на растерзания солёного Озера, чувствовала такие незаметные царапины — и холод от руки Шарлиза обогревал.
И Кандра оставила совсем немного своих нитей у него в ладонях. Совсем чуточку, чтобы Шарлиз, гонясь в новые земли за бессмертием, чувствовал его ближе.
Чувствовал смерть.
Всё слилось в Бескрайние берега. И больше не тревожила тягучая вода, не пугала тёмная глубина — и столь короткая тропа у Озера не огорчала. Кандра, вся промокшая на ветру, чувствовала вовсе не холод. И огонь, из костра рядом, лишь ласково касался горячностью, согревая.
Шарлиз брал часть нитей, часть целого духа — и всегда возвращал. А Кандра, оторванная, сидела и ждала. Жизнь становилась размеренной, более ничего не натягивалось — ничто не тянуло тоской.
В нитях её теперь путались другие страны — другая жизнь. И звёзды виделись, и ухватывалось непокорное небо, и сквозь тучи было оно столь легко — в тех далёких жизнях, что заглушали воинов, что давали согреться в жестокости.
Оторванная часть разболевалась, иногда — до лихорадки, но Шарлиз возвращался всегда. Раз за разом приходил к дому, к костру.
Не подвёл, не унёс. И в тот раз, когда войны не было, когда на нитях должен был быть нанизан вкус умиротворения, так не хватавшего в жестоких водах, Шарлиз нестерпимо поджал губы.
Кандра, прикоснувшись своим оторванным духом к Шарлизу, почувствовала его целиком. Но себя — нисколько.
И не было долгих изъяснений, не было беспрерывного молчания. Шарлиз произнёс так же, как и последнее изъявление:
— Я их потерял, — отвёл бы взгляд — но сильней нахмурился. — Не уследил.
Боль точно шла из давно отнявшихся ног. Бесчувственных ног, что задубели в этих водах — и так не нашли чувства, так и не сумели согреться.
Ноющая боль исчезала постепенно.
Хриплый крик разносился по ветру — но вряд ли кто из них вспомнит. Такое уже духи ни за что не заключают в себе.
Её дух тогда медленно кровоточил, так опасно подбираясь к смерти-заключению — к жестокому бессмертию Озера, что утянет в тёмную глубину, не давая выбраться из вязкой зыби. В забвении всё больше растворялся — не столько в воде.
Шарлиз возвращался и потом к её дому — наверняка искал, наверняка хоть что-то. И в постели к смерти стремился не он — она не выходила больше из дома.
И не видеть бы больше берег.
Сетчатые оборванные тряпки на постели впитывали тепло истекающего духа болью, укрывали тело — и чуть ли не душили. Вся тропа перемешалась, исказилась, весь путь — не по её рукам стал чувствоваться.
И тогда нити окончательно оборвались. Отсохли их последние куски — и дух стал неполным. Через дыры вытекала вся Кандра, истекала собой. И не могла же вернуться — пути больше не было для неё, и по дороге не ступить.
Лихорадка упала — так сильно сдавила в своём безумии. В лихорадке виделось столько дурных чудес, в ней нельзя было соединить тело и дух, и небо терялось в горячечных пальцах, не ухватиться за хладный дым — только Озеро обволакивало всё сильней, затекало в дом волнами, мягчило стены, солило тело — оно забирало в себя, чтобы хриплый крик навсегда заключать в водах, из глубины.
Только забвению шаманну предать, заставив истекать, истекать — и напитываться ещё водами. Окончательно опуститься насмерть — на дно.
Шарлиз в тот раз прикоснулся к ранам точечно — и слишком сильно, слишком точно. Его острые пальцы до такой глубины проникали в дух, что Кандра и не могла чувствовать пыль цветов, нераскрывшихся бутонов — лишь холодную кожу до боли во всём существе.
Но размолотая пыльца цветков протекала до здоровой крови — и Кандра переставала слышать лихорадку. Она открывала глаза, и видела свой же путь, до которого не могла дойти, не могла встать — и до Шарлиза, что всё так же смотрел, стоял над ней долго, не уходил. Успокаивал, успокаивал всё существо своими колючими пальцами. И будто действительно — тепло.
Дым начал чувствоваться — начал жить в теле, устремлять к небу. И становилось не так ознобно, становилось действительно тепло, больше не душило. Кандра дышала и видела тёплый взгляд.
Шарлиз вплетал свои нити в неё. Они только соприкасались с духом, ещё не жили в нём. Но и тогда — тот же холод бессмертия Бескрайнего Озера.
Слишком напитались они, чуть ли не разбухли — но были живы, они, готовые зайти за грань смерти и остаться там, как были напитаны жизнью, так и стремились к ней. И тянули Кандру в путь, могли помочь встать ей, сделать шаг, ещё чувственными своими ногами — и пойти по пути дальше, только к жизни, так легко переходя грань смерти.
Шарлиз связал свои нити с её духом. В них билась жизнь, в них текли воды Бескрайнего Озера — и только почувствовалось желание.
Шарлиз связывал тогда, и всё серебро его украшений, его серёг звенело при огне свечей, они переливались столь чистым светом, напоминая всплески живой воды. Его взгляд тянул, его взгляд согревал — и Кандра приняла те воды и ту его жизнь в себя.
Её путь стал оранжево-сияющим.
И нити его водами Озера по духу — будто слились, но так и не забрало оно. Слишком сильна жизнь Шарлиза.
Волны у берега не усиливаются. Кандра прикрывает глаза: теперь вся его тягучесть столь понятна в сознании. Вовсе не пугает. И она теперь будто сама чуть ближе — как по-родному.
Во всплесках отражается весь Шарлиз — бликами воды. Он, отдав нити свои, тогда уехал на войну. И возвращался только если к себе во дворец — но не к ней в отсыревшей домик.
Своего бессмертия так и не нашёл, решив отдать себя ей. В нём перестала биться целая часть его жизни.
Сердце сжимается — руку в кулак, всё тело напрягается от того, что внутри. И точно способно провести по освещённому пути.
Теперь там так тепло, теперь и воды не сдерживают.
И вряд ли что сгубило Шарлиза страшней, нежели его бессмертие.
***
Шарлиз ушёл в войну. Искал среди всех смертей свою бесконечную жизнь.
Но уже не так рьяно. Не так целеустремлённо, не с такими амбициями.
Иногда ночами натягивались нити с водами Озера и тихонько звенели. Хуже только бывало, когда тянули — и за собою натягивали всё тело, весь остальной дух, который принял и не отторгнул.
Путь сиял ярко — можно было засмотреться, забыть о травах, забыть и о холоде, и о жестокости, и о том, что так и не прошло сквозь пальцы. Можно было забыть о том, что предшествовало. И будто жить в сим пути, будто уже идти по нему — когда все воды так крепко держат в себе, когда не пускают от себя, когда ноги их так ярко чувствуют — словно бы и не привыкли.
Кандра пододвигает цветы ближе. Если сам вырвется, если вспомнит, если сможет зачерпнуть воздуха вдоволь — значит, и бессмертие ему не нужно.
Хотелось пройти по пути не только от свободы, не только прочь от холода и жестокости. От звона хотелось вернуть.
Шарлиз перестал возвращаться — и тоска становилась теплей в груди, разрасталась, забирала себе разум.
Вряд ли этому можно было противиться. Вряд ли это можно было перерезать — Кандра бы не поступила так жестоко, ни за что.
Без своего духа Шарлизу нельзя было касаться смерти. Он себя в ней потерял — совсем забыл, совсем перестал видеть себя, отделять кровь свою от крови чужой.
И так просто не заметил эту рану. Так просто просмотрел. Он принял её в себя, дал ей разрастись, дал ей загноиться — и выдал шанс себя погубить.
Если вдохнёт — значит, бессмертие у него уже есть. От пары-то нитей — что ему, эльфу? Он так и не стал шаманом, ему не нужно каждый раз прикасаться к смерти — жить с нею.
Но он прикасался.
А в мутно-серых нитях, промокших насквозь, что были от него — столько всего виделось, столько всего слышалось. Лязг притуплялся, все крики угибших не доходили до самого духа — вместо этого только зов.
А может, и не зов. Может, желание, которое так легко вплелось в сущность — и самой Кандре так хотелось пойти, так хотелось сделать шаг.
Никакой голос не звал вослед. Были только собственные мысли, в которых столько желания пойти — оно и не затихало.
До сих пор не затихает.
Сея же война была не нужна, сея война — лишь прихоть чья-то, Шарлиз бы, будучи с жизнью, так бы не воевал, он бы не пошёл, зная, что проиграет. Он бы ни за что не позволил окунуться себе смерть, не будучи таким привязанным к жизни.
Но рана такая неровная, грубая, большая — будто его сопротивление ничего не стоило. Будто и не было его — и тот, с мечом, лишь выполнил свою обыкновенную работу.
Взгляд Шарлиза больше не теплит. Глаза от смерти закрыты — взгляд потух.
И дух его незримым звоном, дух его — по нитям всё так же прикасается. Всё так же точечно.
Куда ему, без целой части? Что он будет делать? Как он до пути сможет добраться с такой-то раной?
Нити зазвенели летом. Озеро отчего-то наполнилось теплом, пусть солнце ни разу до него не дотрагивалось — воздух был чересчур горячим. Будто лихорадочным — но лихорадило Кандру, скорее, от сияющего впереди пути. От открывшихся желаний, на которые появились силы, которые можно теперь поместить в её жизнь, которые тянули, тянули за собой — так по-приятному тепло.
Шарлиз своё последнее желание поместил в серенькую коробочку. Оставил так. Мог бы взять фиолетовую, которая есть у всех эльфов. Но он вернулся к ней на Озеро.
Это не жизнь, да.
Из-под двери так сильно скрипит ветер, пытаясь всё больше пробраться. Кандра притрагивается к его длинным волосам.
У духа они, конечно, останутся. Но вряд ли когда можно будет ощутить их шёлк — только если не эфемерный, лишь на миг — и забыть.
По ладоням его длинные чёрные волосы — столь шёлковые.
***
Темнеет на берегу. Цветы переломаны — Кандре бы их заменить, но пусть остаются так.
Рядом с его постелью.
Звона всё больше, громче — и по нитям чувствуется, весь дух слышит. И всё больше касаний, всё отчётливей прикосновения.
Чересчур так близко связано.
Кандра вытягивает руку. Далеко от себя — ей не сделать и шагу дальше. Пальцы подрагивают, на них ещё остались кусочки отсоленных трав, на них грязь — в них навечно воды Озера.
Ниже руку опускает — может, слишком быстро. Слишком резко. Но слабенькое дыхание Шарлиза это не сбивает. Не душит до конца — ещё хоть что-то есть, ещё держится.
Но с каждым днём — всё меньше.
Он уходил далеко в эти жестокие воды, он растворялся в глубине и прикасался к тому бессмертию. Он уходит сейчас, дальше от берега.
И Кандра, конечно, отпустит его тело. Пусть Озеро забирает, заключает в себе — хоть Шарлиз так и не стал шаманом.
Здесь он ближе к смерти, чем где-либо ещё, да.
По груди его, по белоледяным одежда. Они тоже шёлковые — но не так, как его длинные волосы, что тянулись по Озеру. Это только маленькое прощание — чтобы, быть может, запомнить.
Сохранить в самих нитях.
К бессмертию только два пути — умереть навсегда или умереть, чтобы жить всегда. Но сие — только небольшие условности, которые Кандра может нарушить, услышав своё духовное имя.
Теперь-то.
По плечу — к самому запястью, чтобы ухватиться за его пальцы, что в ответ не сжимают её ладонь.
Только если эфемерно. Только если — сам дух, уже не тело.
Все нити скрутить, натянуть до предела и не суметь вырвать — не в первый раз ведь будет. Не в первый раз он приводит её к сему.
Давно уже шаманы не делали даров. Впрочем, кто знает, что происходит вне племени, вне их путей?
Путь Кандры ярко сияет далеко.
Рука его напитывается теплом — сквозь такую грубую кожу чувствует он ещё её горячую кровь, с её жизнью — с такими похожими нитями.
Сколько же эта рана в нём кровоточила. Сколько же он ходил без нитей, без своего бессмертия же — всё ближе подбираясь к смерти.
Как же скоро весь Шарлиз истёк.
Нити спутаны — они уже не живут, не смогут живо натянуться по духу. И дух звенит всё громче. Кандра сжимает его ладонь, прислушиваясь, ведя по клубку.
Эту часть отдал он. И отныне он — только ей духом, только её же дух. Неполный дух. Но не позволить ему умереть, не позволить жестокому Озеру забрать его. Исполнить его мечту — навсегда.
Они разделят это бессмертие. Кандра, как сможет, заставит его жить вечно — с такой огромной раной на нитях, она натянет их к жизни, распутает.
Этот путь над водами сияет прямо в её духе. И она тянет путь по своим рукам — ведь неотделимая часть неё, ведь это и её дух тоже.
И его — теперь уже.
Она растягивает две нити в стороны, разглаживая. Одна скрученная выглядывает — и за этот ободок вверх, к свободе.
К целой жизни.
Его дыхание — чувствуется ли? Ещё осталось? Кандра разъединяет целых три. Они комкаются сами, закручиваются, не желая жизнь принять — желая лишь раствориться в воде. Уйти с этим домиком навсегда в тёмную глубину.
Но это — не его бессмертие.
Кандра касается его тонкой пряди. И эти волосы так похожи на его жизнь, так напоминают его же нити.
Она больше не прикоснётся. Они будут отданы Бескрайнему Озеру, только чтобы дух ожил — чтобы Шарлиз наконец-то ощутил свою мечту. Полностью, во всём: во всём этом мире, что теперь будет у него.
Дальше по руке — мимо его шелковых волос.
Звенит, звенит — так привычно, что уже и не услышать, не разобрать, только успокаиваться, потому что нити тянет — сердце с тоской тянет, даёт силы. Кандра, распутывая окончательно, разглаживает.
Из иссохших цветов, бессмертных жестоких вод и его столь живых нитей она даст ему бессмертный дух. Его путь не будет сиять — выберет сам, свободен же. И нити вечно будут звенеть, нити вечно буду полны жизнью.
Кандра отдаёт ему отсоленные цветы. Вплетается их измождённая плоть в его раны, становится частью. Мёртвые, они возрождают.
Кандра сжимает его пальцы. Звон — так же точечно. Но не по её руке прикосновения, не по её коже.
Только имя, имя духовное — по потолку, под полом, в стенах, отражаясь от склянок и банок, в шелесте засохших трав. Только всё тянет нити этим зовом, до самой глубины.
Тёмной ли?
Цветы лечат его раны, дают зажить. Нити новые не создадут они, но как же полны жизнью — могут наполнить воды Озера.
Белоледяные одежды окончательно сдавили грудь Шарлиза. Он задохнулся.
И Кандра тянет его нити, что разгладились, что снова будто бы живые.
Он смотрит на берег из чёрных вод. Черней только волосы по глади. Теплее — только его взгляд.
И ни разу руки её не чувствовали столь яркое живое тепло, ни разу руки её — сами так не оживали в вечности. Всё, что она забыла, всей жизни, которой не знала — только в её руках по целым нитям.
Звон так близко, прямо в ней. Имя — в самой же голове. Может, и сама начинает придумывать, может, только кажется от переизбытка чувств.
Кандра прикасается к его острому лицу. Убирает длинные волосы. Тёплым взглядом он на неё не посмотрит.
Этот тёплый взгляд только если для глубины — чёрной, жестокой.
Кандра шепчет:
— Прощай, прощай, Шарлиз, — он никогда не отворачивался. Он, получив бы бессмертие, смотрел бы только на неё — только прямо в глаза, прося, чтобы не отводила взгляд. — Только, думаю, не за что меня прощать.
По духу разгорается целое тепло. И всё оно — только в ней.
Эльфийский наследник Шарлиз умер — и более никто не погонится за бессмертием, не будет тянуть остальных к смерти, к вечному забвению.
Шарлиз обрёл бессмертие. И, что он духом, его голос всё различимей. Всё отчётливей. Такой ласковый — тёплый, шёлковый, вкрадчивый.
— Где твой путь, Кхандрха?
Отныне Шарлиз будет жить вечно. Кандра, не отворачиваясь, смотрит прямо в него.
***
Ветер треплет спутанные волосы Кандры. Давно их отрезать пора — кудри превратились в какое-то земляное гнездо. Тесна одежда на теле — только накидка развевается.
Бьются волны Озера — всё больше и больше.
Слышен лязг — Кандра морщится. Колёса телег стучат, стучат.
Да, грязь такая, что и сдерёт кожу — с войны-то. Это у Озера земля душит, а на войне всё разрывает — лязг, земля, сталь. Все крики.
Вышагивает металлом ближе. Кандра оглядывается — рядом дерево без кроны тихо склоняется, пряча в тени. Ему бы отпить живой воды — но вряд ли его это не погубит.
Воин останавливается, отбивает и ногой, и копьём. Здравно начинает:
— Шаманна! — выносит руку. — Приехали к тебе. Наследника Шарлиза забирать!
Бодро — но так же дерёт, так же может разорвать. Непрямыми будут порезы. Кандра склоняет голову — волосы по её плечу, слышен звон. Касание чрез всё тряпье — так точечно, так явно, что для чувств даже в памяти не надо возрождать.
Слишком тепло в этот ветреный день, где Озеро волнуется до самой боли. Беснуется оно, неживое.
Воины ожидают, из телег выглядывая. И этот стоит и смотрит сердито, будто действительно способен испугать.
Не эльф это. Эльфы — резкие и точные. Этот так не умеет — и чего бояться Кандре, которая может его всего лишь огреть ведром?
Какое им дело до всех этих вод?
— А нет его.
Пустой злости больше. Эта злоба — или гнев, ярость, враждебность, жестокость. У них всё это слилось — они выучили перед войной. И теперь лицо у них всех сердито.
Может, теперь — точно навсегда. Нет ведь его.
— Дуришь, шаманна?! — напирает. — Куда наследник подевался? Куда ушёл? Али же он сбежал?!
— Нет его совсем, — Кандра хмыкает. — Аль ты его в смерти точно найдёшь.
Воды огромными всплесками обволакивают берег. И на земле они не чёрны — так чисты, что до самой жизни.
Как багровеет воин — эту бы кровь на поле боя. Щёки его так свисают, тянут к земле — в землю, к смерти.
— Дуришь! Дуришь ты! — взмахивает с лязгом. — Тебе наследника поручили, дурунья! Что ж ты наделала, дурманша?!
— Исполнила последнее изъявление, — Кандра нагибается. От этих ветров так холодно ногам — присесть бы на берег, укрыться накидкой. И слышать звон, звон — и различать своё имя в нём. — А всей королевской семье, всем гвардиям, всем жителям и остальным, кто заинтересуется, да и сам запомни: Шарлиз не просил меня его оживить, — кутаться в накидку потуже — правда, на таком сильном ветре не согреет. Ноги от холода колет. — Последнее изъявление я его, так и быть, исполнила. А более ни о чём он не просил.
— Да что ж это за явление такое было?! Дурману наводишь?
Кандра вздыхает. Тянет к берегу — через все нити.
— Нет, — ветер сильней. Но внутри — согревает, согревает. — Запомни одно: Шарлиз отныне будет жить вечно. Это и помни. Всё, — Кандра машет рукой. — Не тревожьте эти жестокие воды. Они могут и убить.
И к Озеру — туда, где можно лучше почувствовать всё тепло, что есть внутри.
Натужный голос с лязгом волнует Озеро — и волны его, конечно, сильней.
Но скрип колёс слышится.
Кандра усаживается на землю. Воды разбиваются совсем недалеко от стоп. Глубже этот ветер в себя — раньше он бы холодил её грудь, но всё внутри настолько горячее, что можно почувствовать сияние.
Прямо над водами.
Тело Шарлиза совсем рядом — сокрыто под досками. Кандра соорудила из тех, что сумела — здесь, конечно, хороших деревьев не водится, все умирают, не удерживают своими корнями ствол и ветви. Но не пускать же то, вековое.
Будто слышится вновь дыхание — такое тихое, почти незаметное, привычное при свечах и склянках. Но это только звон — будто по самой ней.
Высоко простирается её путь. И будто снова свободна — снова может ступить на дорогу, к которой так тянет.
На которой так тепло.
На плече, на запястье снова пальцы — так тянет далеко, сильно, желанно. Всё-таки выбрал этот путь.
Рана давно зажила в Кандре, затянулась новыми нитями — и появились в теле силы. И от имени, которое повторяется прямо где-то над головой, только теплей — только чувственней.
Жестокие воды волнуются всё сильней, но, входя в них так глубоко, Кандра не умирает. Она ещё жива. И ощущается позади берег — ощущается спасение от этой вечной смерти, вечного забвения.
И можно почувствовать прикосновения. Такие лёгкие, правда — как и дух.
Но всё ещё точечно — так, как умел только Шарлиз.
Кандра ещё немного насладится его шёлковыми волосами, запомнит надолго — и, быть может, вплетёт немного в цветы, отдав их этому теплу. А потом — оставит всё Озеру, как и полагается.
Весь он в нём не утонул. И где-то в самом её духе он рядом с нею, каждый миг жизни.
Кандра проводит пальцами в кудрявых волосах, разрывает слипшиеся пряди. Стоит насобирать цветов, отмочить голову.
Воды так и не поглотили полностью. Не затекли сквозь нити — хоть те так напитаны. Бескрайнее Озеро только из берегов бьётся, пытается выйти, чтобы всё поглотить — но вряд ли сможет.
Её теперь тянет высоко вперёд — и она может сделать шаг. В этих волнах, в этой грязи, с теплом в сердце — она пройдёт по своему пути.