Тварь на границе леса

"Лада" ползёт ещё несколько метров по снегу и останавливается. Вадим прерывисто выдыхает, сжимая руль так, что пальцы белеют и начинают болеть. Глушить мотор он не рискует.

— Чёрт бы всё побрал.

Тишина и темнота напоминают ему о ночи, впервые проведённой в этом лесу. Всего год назад, а кажется, словно с тех пор прошла вечность. Вадим помнит, что где-то южнее в чащобе стоит охотничий домик, тот самый, где они с приятелями заночевали тогда. Это была первая его вылазка. Охотился он на оленя, а уложил...

Вадим моргает.

Дворники мотаются из стороны в сторону, старательно счищая снег с лобового стекла, но через несколько секунд оно уже напрочь залеплено. Исправно гонит тепло печка, но от стёкол тянет холодом. В такой снегопад нельзя останавливаться надолго, иначе занесёт за считанные минуты. Нельзя задерживаться в ночном зимнем лесу, нельзя всматриваться во тьму, тяжёлой завесой лежащую за стволами деревьев. Нельзя и дальше оттягивать неминуемое, вслушиваясь в шорох печки и собственное дрожащее дыхание.

Вадим опасливо косится на пассажирское сиденье, словно обитатель маленькой корзины может вдруг броситься на него, выкрикивая справедливые упрёки и обвинения. На мгновение Вадим закрывает глаза — и берёт корзину.

Ребёнок, его первенец, тщательно укутанный в одеяла, крепко спит внутри. При мысли о том, что он сделал и что ему предстоит сделать из груди рвутся рыдания. Он щерит зубы, удерживая их.

Дверь протяжно скрипит, когда Вадим выходит из машины. Холод тут же вцепляется в него, и он машинально поправляет одеяло, укрывая младенца тщательнее. Сделав несколько шагов, едва не падает: уже в паре метров снег достигает середины бедра. Правильно он сделал, что не поехал дальше. Если бы уселся брюхом в этот сугроб, то обратно выехать уже не сумел бы. И кто знает, что ждало бы его в таком случае...

Вадим вытягивает руку так далеко, как может, и ставит лёгкую корзинку на снег. Пятясь, возвращается к машине; поворачиваться спиной к тому, что он оставил, слишком страшно.

Свет фар прорезает тьму ночи, но на границе этой тьмы что-то движется. Вадим замирает, вглядываясь туда, где ему почудилось шевеление, и в следующую секунду видит огромный силуэт, словно чёрный провал в тьме ночи. Тень выступает из-за ближайшего дерева, мягко подхватывает корзину — и растворяется в морозном чёрном воздухе, не оставив после себя ни единого следа на девственной белизне снежного покрова.

Судорожно всхлипнув, Вадим быстро садится в машину, хлопает дверью; хлопок громкий, словно выстрел. Вадим дрожит с ног до головы, пока озирается, ожидая и боясь увидеть в одном из окон то, что пришло из леса — увидеть косматую фигуру на четырёх длинных ногах, высокую тёмную холку, гривастую башку. Увидеть глаза, горящие в нескольких метрах над землёй — вровень с кронами молодых деревьев. Если он ещё хоть раз увидит это, то сойдёт с ума или умрёт на месте.

Он сделал то, что сделал, он оставил корзину в лесу, и лес забрал её. Больше Вадим ничего ему не должен. Это его выкуп, его подношение. Его жертва.

Жизнь в обмен на жизнь.

Теперь всё устаканится.

Двигатель глохнет. Вадим сжимает зубы, унимая рвущийся из глотки панический скулёж, поворачивает ключ в замке. Сел аккумулятор?.. Неужели? Вадим снова и снова пытается завестись, задыхаясь от страха при мысли, что это ни к чему не приведёт. Но неожиданно мотор оживает, автомобиль взрёвывает — и трогается с места. Вадим матерится от нахлынувшего на него облегчения и начинает выруливать на колею.

В следующий момент фары Лады вспыхивают ослепительно-ярко, врубается радио и неистово мечутся дворники. Оглушённый и напуганный, Вадим подпрыгивает на сиденье, врезается коленом в руль и тихо взвизгивает. И, словно его позорный визг послужил сигналом, тут же всё стихает. Мотор вновь глохнет. Лада превращается в железный гроб, стоящий посреди занесённого снегами леса.

Шумно дыша и поминутно сглатывая слюну, Вадим держится за руль, не в силах отпустить. Его трясёт. Что-то двигается в темноте, отделённое от него лишь тонкой дверью машины... Он жмурит глаза. Слишком страшно увидеть нечто за оконными стёклами.

— Что тебе ещё нужно? — свистящим шёпотом спрашивает Вадим у ночи.

Снег ложится на крышу автомобиля с мягким шуршанием. Гулко стучит сердце. Он так больше не может. За что с ним так? Он ведь всё сделал. Всё сделал! Жизнь в обмен на жизнь. Неужели косматой гниде этого мало? Вадим утыкается лбом в свои руки, застывшие на руле.

— Что тебе нужно, сука?!

Его крик заполняет пространство машины и оглушает его самого. Вадим поднимает голову, смаргивая непрошенные слёзы, и натыкается взглядом на глаза, пристально смотрящие на него из зеркала заднего вида.

Оно стоит прямо позади автомобиля. Неподвижное настолько, что можно было бы попытаться убедить себя, будто это лишь причудливо лежащие тени деревьев... Если бы не мерцание его глаз.

В мозгу Вадима словно скребётся насекомое. Весь год, минувший с той ночи охоты, когда он подстрелил странную маленькую тварь, а та сбежала и, видимо, подохла где-то в чаще, весь год Вадим ощущал это шебуршение в голове. Оно стихло, стоило ему приехать в лес, но сейчас возобновилось с новой силой, и к нему добавляется что-то, похожее на шёпот, бормотание бесчисленных голосов. Будто он стоит в церкви и обрывки тихих молитв долетают до него из дальних углов.

Вспыхивают фары Лады, рассекая тьму. С каждой секундой их свет становится всё ярче и ярче, мигает — и фары взрываются. Вадим глухо завывает от объявшего его ужаса. Сеть трещин бежит по лобовому стеклу. Тварь неподвижно стоит сзади.

— Прости меня! — кричит напуганный, беспомощный человек, глядя через зеркало в глаза чудовища, пришедшего из лесов. — Прости меня! Я думал, что это олень! Я не знал! Не знал! Я не знал!

Он вопит и вопит, захлёбывается словами, выкрикивая какие-то оправдания, мольбы и уверения, что больше подобного не повторится, никогда, никогда, только отпусти, только позволь уйти отсюда... Уйти живым...

— Я же принёс тебе своего сына! Ты его забрала, какого хера ещё тебе надо?! — орёт Вадим, и дальше его крик переходит в сплошной нечленораздельный вой, полный скорби и страха.

Так, должно быть, голосили первобытные люди, когда оно приходило к их убогим норам, когда оно становилось у границы леса, где плодились его отпрыски, и раздувало ноздри, когда от его узкой морды валил пар, а глаза горели в нескольких метрах над землёй. Свалявшаяся тёмная шерсть. Длинные жёлтые зубы в чёрной жаркой пасти, зубы, готовые рвать мягкие тела. Выставленные двумя копьями кривые рога, запятнанные старой кровью. Сильный, сводящий с ума звериный запах. Запах смерти.

Вадим плачет навзрыд, дрожит, и мягкое кресло под ним пропитывается солёной влагой. Всё его тело дрожит, словно студень, глаза горят от слёз, но создание взирает на него бесстрастно, без единого проблеска жалости, но и гнева в его глазах тоже нет, никакой там "материнской боли" и прочей херни, которую ей могли бы приписать люди, обожающие персонифицировать всё на свете. У этого существа нет ничего, что хоть отдалённо напоминало бы человеческие эмоции; оно пришло из глубин, какие нельзя даже представить. Это отстранённое равнодушие самого леса, непролазной чащи. Ей нет дела до твоей скорби и боли, ей плевать на страдания, у неё своя, неподвластная осмыслению справедливость. И Вадим понимает, что сегодня справедливость свершится, и его жизнь закончится в этом месте, безрадостном и холодном, в обледеневшей машине, пропахшей мочой и потом.

С его губ срывается очередное глухое рыдание. Вадим пытается молиться, хотя никогда не был особо набожным, нашёптывает "Отче наш", но тут же замолкает; чутьё подсказывает ему, что Иисус ещё только пачкал свои пелёнки, а эта тварь уже была — и была старой. Может быть, сейчас сонмище её потомков убавилось, как и её власть, но здесь, в этих лесах, куда пока что не добралась цивилизация, она всё ещё правит безраздельно.

Вадим поднимает заплаканные глаза, но создание больше не отражается в зеркале заднего вида. Он прижимает к губами дрожащие пальцы и затихает

Тихий стук, быстрая барабанная дробь по соснам, окружающим автомобиль, словно оно возбуждённо скачет по старым высоким деревьям. Взгляд Вадима мечется, а потом тень вырастает слева, у водительской двери. Вадим медленно поворачивает голову, мышцы шеи словно окаменели, но он поворачивается и видит, как от горячего звериного дыхания запотевает стекло. Окно покрывается паутиной трещин.