не важно

Лю Цингэ сюда иногда приходит — не сказать, что часто. Чаще всего, конечно, к дверям домика Цинцю, чтобы бросить в него потерянным веером — чтобы Цинцю улыбнулся светло и позвал на чай. Иногда — к подножью пика, чтобы вытащить Цинцю на прогулку.

Цингэ не дурак — он понимает, что не может человек вечно быть готовым куда-то идти, не может вечно иметь дела как раз в одно время с ним.

То, что у Цинцю вечно так и выходит, что-то каждый раз задевает в груди до боли — не такой, как от ран, слишком приятной.

Туман закрывает собой окрестности пика — белые одежды Цингэ среди него сливаются в одно пятно, так сразу и не разглядеть. Лес вокруг него шуршит-шепчет своей зеленью, ложится своей прохладой и тишиной на плечи, как одеяло. Он и сам не знает, чего ищет в этих лесах, да еще и в такое время. Его просто тянет сюда, как магнитом. 

Темное прозрачное небо, уже без звезд и луны, раскидывается над ним.

Раньше, когда они с Шэнь Цинцю только и делали, что ругались, когда Лю Цингэ не видел в нем никого, кроме соперника, никакого труда не составляло вломиться прямо в дверь домика. Теперь вот — топчется под окном, как приблудный кот. Потревожить боится, хотя кому, как не ему знать, когда Цинцю спит, а когда — нет?

— Чем Лю-шиди занят?

Шэнь Цинцю смотрит на него снизу вверх, обеспокоенно сведя брови. Лю Цингэ решил бы, что смеется — он сам бы смеялся, наверное — только Шэнь Цинцю не издевается. Даже не улыбается. Словно Лю Цингэ и правда может делать что-то важное у него под окном на рассвете. Надо ему что-то сказать, объясниться, потому что, действительно, никто бы не пришел на чужой пик просто так с самого утра. Надо сказать, что все в порядке, никто не умер и не напал, школа в безопасности, это просто Лю Цингэ шляется ночами по Цинцзин...

— Какого черта ты не спишь?

И вот на это Шэнь Цинцю смеется, прикрывая лицо рукавом вместо веера. 

— Следует ли мне задать тот же вопрос?

Лю Цингэ краснеет и мысленно благодарит всех богов за то, что в полумраке этого не видно. Хотя с Цинцю сталось бы разглядеть и так, он чертова змея в человечьем обличии, пусть и не кусается. Больше — нет.

Правда в том, что Цингэ сам не знает, зачем сюда пришел. Просто в какой-то момент показалось, что в собственной кровати все не так, и сон заменила прогулка. То, что меч и ноги привели его на Цинцзин… случайность. Он не выбирал направления специально, так просто вышло.

Просто так вышло, что дорога сюда стала такой же привычной, как на собственный пик.

Цинцю улыбается так светло и ласково, словно все знает. Хотя, возможно, он просто всегда так выглядит, а Лю Цингэ выдумывает себе то, что хочет.

— Поднимешься ко мне, Лю-шиди?

Дверями он пренебрегает, так и забирается через окно одним движением, и Шэнь Цинцю непонятно — удивление? восхищение? он плохо читает по лицам — смотрит на него пару секунд. У него даже веера нет в руках, валяется на столе, забытый или специально оставленный, и волосы собраны в слабую косу, и верхние одежды наброшены небрежно, словно наспех, словно…

— Я тебя разбудил? 

Шэнь Цинцю улыбается ему.

 — Я даже не ложился, не волнуйся. Хочешь чаю?

Кисть на столе оставляет под собой пятно от туши, совсем рядом с подставкой, словно Цинцю ее выронил. Или отбросил — как отбрасывают что-то надоевшее при любой возможности. Или потому что нет терпения вернуть на место.

Хочется думать, что второе — что это к нему Цинцю так спешил, что заляпал тушью весь стол и даже не заметил. Что хотел увидеть. Цингэ однажды из-за него забыл взять с собой бинты и мазь на задание, и Цинцю ворчал всю дорогу, притащив с собой всего в двойном размере. Смеяться над Цинцю тогда почему-то не хотелось. Хотелось кричать — не на него, на весь этот мир разом — за то, что Цинцю вот такой. За то, что он взял с собой лекарств на двоих, за то, как он хмурился, разглядывая мелкие — правда, мелкие — царапины на плече, за то, как осторожно касался пальцами и обрабатывал все мазью. За то, как потом поцеловал в лоб и попросил быть осторожнее.

Цингэ был готов оторвать себе голову, если бы после этого его бы поцеловали еще раз.

Возможно, ничего отрывать не нужно. Они ведь теперь… кто-то. Пара? Спутники на пути совершенствования? Под это сложно подобрать слово, чтобы звучало правильно, а не словно из нелепого любовного романа, из тех, что любит сестра. Шэнь Цинцю смог бы, он ведь ученый, но спрашивать неловко и неуместно.

— Лю-шиди что-то беспокоит?

— Ничего.

Цинцю заливает водой чайные листья, сливает воду и наливает ее снова, закрывает чайник плотной тканью, возвращает с тихим звоном на место крышку и хватает со стола веер. У Лю Цингэ появляется целое мгновение для сожаления — сейчас Цинцю спрячет за веером взгляд и улыбку, скроет лицо и снова выставит между ними стену, тонкую и неприступную — а потом кончик веера приподнимает его подбородок.

— Ты беспокоишься. Что случилось?

Хорошо просто надеяться, что в веере не спрятаны лезвия.

— У тебя чай испортится, — Лю Цингэ не боится вееров Цинцю, глупо бы было так думать. Он бог войны, насилие и угрозы его не пугают.

— Чай подождет, он заваривается долго.

Достаточно долго — для чего? чтобы поговорить? чтобы перерезать ему горло нежным шелком веера? 

— Это не важно.

Взгляд у Цинцю становится точно таким же, как когда его ученики в очередной раз пытаются сотворить какую-то чушь. Может, Шэнь Цинцю его все-таки ударит. Может, назовет дураком и вернется наконец к чаю. Может, вообще выставит за дверь.

Цинцю не делает ничего из этого.

Он убирает веер и протягивает вместо него руку; ведет, едва касаясь, пальцами по виску, осторожно прикладывает к щеке ладонь. Лю Цингэ прижимается к ней быстрее, чем успевает подумать.

— Лю-шиди, что такое?

Хмурится, как будто Лю Цингэ может от него утаить что-то важное. 

— Ничего.

Он ведь и ведь самом деле — не может, но это не важное, это не война с демонами и не проблемы с учениками, о таком можно и не говорить. К тому же Лю Цингэ даже не представляет, как о таком говорить. Вот это — словами, с которыми справляться сложнее, чем с мечом. Лю Цингэ учили говорить красиво и правильно, но на приемах и деловых встречах, не с любовниками в полутемной комнате, когда между вами расстояние меньше шага.

— Я… я не знаю, — выдыхает он. — Это сложно.

— Что именно?

Лю Цингэ смотрит на него, с растрепанной косой, с отблесками свечи в глазах, красивого и недовольного — и хочет его поцеловать. 

— Ты.

— Я?

— Да.

Цинцю фыркает. 

— Ты пришел, чтобы сказать, что этот старик тебе надоел?

— Перестань нести чушь.

Зачем-то он берет его за руку и переплетает пальцы — без причины, просто потому что хочется, и сложно именно вот это. Что ему можно, а чего нельзя, где граница дозволенного? Лю Цингэ едва ли может разобраться. 

— Чтобы я перестал нести чушь, меня нужно заткнуть, — лукаво щурится Шэнь Цинцю, и в глазах у него пляшет уже не огонек свечи, но что-то нечеловеческое, яркое. Что-то, что Лю Цингэ заметил однажды и уже не смог перестать видеть. — Как думаешь, Лю-шиди? 

Лю Цингэ не отвечает — притягивает к себе и целует, как собирался. Чувствует чужую довольную улыбку — знает, что она есть, это же Цинцю — и сбивается с дыхания.

Цинцю убирает руку с его щеки и обнимает за шею, едва приподнимается на носочки, и что-то от этого внутри ломается. Не так, как ломалось раньше, не больно и не обидно, не страшно — просто меняет свое направление, просто становится чем-то другим. Цинцю — солнечный, ласковый, раньше казалось, недоступный, как сами небожители — встает на носочки, чтобы удобнее было целовать Лю Цингэ, и тот подхватывает его под спину, чтобы можно было опереться, повиснуть, сделать что угодно.

Шэнь Цинцю и виснет — когда отстраняется, закинув обе руки на шею.

— Чай сейчас испортится.

И смеется. И Лю Цингэ отпускает его, потому что да, чай испортится, Шэнь Цинцю будет ворчать и ругаться, закрываясь веером, и вообще, с самого начала все только к чаю и вело.

— Он все равно одинаковый.

— Что значит — одинаковый? В прошлый раз, к примеру, был другой, с фруктами, — Цинцю подхватывает поднос и уносит за дверь, разговаривая уже оттуда.

— Вода с листьями, — отрезает Лю Цингэ, послушно следуя за Цинцю наружу.

Из прошлой их встречи Лю Цингэ запомнил совсем не чай — запомнил, как Цинцю рассказывал про ночную охоту и про тварь, которую они на ней нашли; как стучал кончик веера по нежным губам, когда Цинцю задумывался; как его смех рассыпался по уже темной комнате. Чай не запомнил, да и пил его едва ли — только затем, чтобы скрыть то, как смотрел на Цинцю, почти пялился, жадно и неприлично, но не мог иначе. 

Ветер словно становится сильнее, треплет ленту, которой забраны волосы Лю Цингэ, играет с рукавами, пробирается холодком под одежду. Для Шэнь Цинцю, наверное, это заметнее, у него одежды легче и свободнее, для того, чтобы дома сидеть, а не на улице пить ночью чай. Вряд ли он об этом думал — Цинцю о себе никогда не думает, все, что не плохо, для него “сойдет”. 

Лю Цингэ набрасывает ему на плечи свое ханьфу, не успевая как следует над этим задуматься. Начнет думать — снова зависнет, и Шэнь Цинцю снова попытается выпытать, что не так, хотя все так, пусть и непривычно. Лю Цингэ вряд ли объяснит, что его каждый раз останавливает, Шэнь Цинцю вряд ли поймет.

— Ты не замерзнешь? — Цинцю поправляет ворот, пальцами разглаживая складочки, и холодного воздуха на секунду перестает хватать. этими бы пальцами — да не по ткани, а по… по коже. Точно так же, с нажимом, чтобы всей ладонью и после одними подушечками, чтобы… — Лю-шиди?

— Не замерзну. И ты бы не замерз, ты заклинатель.

Шэнь Цинцю бесстыдно над ним смеется. 

— Но ты все равно меня укрыл.

Белые одежды чужого пика на Цинцю выглядят… красиво. Он словно не в чужое домашнее ханьфу замотался, которое даже не попытался завязать, а в драгоценные шелка одеяний небожителей. Может быть, они и правда бы Цинцю пошли больше — изящному и спокойному, такому, на которого бы издалека Любоваться, когда случайно видишь где-то в толпе. Может, и пошли бы, только вряд ли Лю Цингэ признает, что есть что-то красивее, чем Шэнь Цинцю в его одежде. В цветах Байчжань.

— О чем-то думаешь? — Шэнь Цинцю придвигает чашку к нему так, чтобы коснуться пальцев. И щурится так смешливо, голову склоняет набок, как будто все знает. Это могло бы раздражать — и раздражало раньше! — но сейчас только горят кончики ушей и шея, и Лю Цингэ прячет свое замешательство за чашкой. 

— Тебе идет белый.

Звук, который Шэнь Цинцю издает, лучшая награда за эту ночь. достаточная компенсация за любую чушь, которая может произойти дальше; которая произойдет дальше, потому что это же Шэнь Цинцю, иначе и быть не может. Но Лю Цингэ теперь что угодно примет, раз уж...

— Возможно, тебе следует давать мне свою одежду чаще. 

Или нет.

— Не делай такое лицо! — Шэнь Цинцю смеется, отводя взгляд. Пальцы перехватывают чашку, как меч. — Я пошутил.

— Я могу.

— Что?

— Одежду. 

Лю Цингэ иногда кажется, что он полностью оправдывает славу своего пика. Особенно, когда оказывается рядом с Шэнь Цинцю — невежественный варвар, который умеет пользоваться только мечом и грубой силой. Все то, что про Байчжань говорят ученики с Цинцзин. 

Шэнь Цинцю, впрочем, никогда его так не звал, даже пока они сами были учениками. Бил по другому — называл, прикрываясь веером, принцессой Байчжань и дразнил за “милое личико”. До сих пор не успокаивается — теперь только совсем иначе произносит все это, совсем иначе смотрит, иначе касается. И Лю Цингэ реагирует совсем иначе тоже — кто бы раньше ему сказал, что Шэнь Цинцю назовет его красивым, и Лю Цингэ весь день будет улыбаться про себя, просто вспоминая.

— Тебе идет моя одежда, — произносит Лю Цингэ, и он правда пытается собраться, но Шэнь Цинцю чуть не давится чаем и смотрит поверх чашки так… щеки под этим взглядом горят еще сильнее.

— Тебе идет тоже, — выдыхает Цинцю, снова что-то выглядывая на его лице.

— Что? Моя одежда?

Цинцю смеется, не пряча улыбку, и Лю Цингэ не может отвести взгляд.  Так привычно уже стало смотреть на него — и прятать глаза, когда замечаешь ответный взгляд; хотеть прикоснуться, что-то сказать, быть ближе — и ничего не делать.  И вот теперь Цинцю сидит рядом, в его одежде, смеется из-за его слов, и касается ласково руки, когда думает, что никто не видит. Целует, цепляясь за одежду, отчаянно-нежно, и у Лю Цингэ каждый раз замирает сердце. Теперь можно смотреть, не прячась — все равно знают уже все, даже те, кто только-только стали учениками, первым делом слышат все сплетни об отношениях горных лордов, и только потом — что-то про культивацию. 

Шэнь Цинцю задумчиво треплет кончик косы. Он с ней всегда взрослее, чем на самом деле, и, наверное, будь он бродячим  заклинателем, собирал бы волосы именно так. Чтобы они, тяжелые и мягкие, не лезли зря под руку. Цинцю каждый раз на ночной охоте путается в них, ругается и обещает в следующий раз пойти с хвостом, как у Лю Цингэ — и каждый раз забывает. 

Пару раз Лю Цингэ заплетал его сам, устав от ворчания и — совсем немного — желая прикоснуться к его волосам, сделать что-то настолько… интимное. Волосы скользили между пальцев, Шэнь Цинцю подставлял голову под осторожные прикосновения и рассказывал про монстра, за которым они пришли — а потом затих, осторожно спросил, все ли в порядке, и  Лю Цингэ только тогда осознал, как долго просто перебирал его волосы. И долго после этого еще вспоминал и мечтал прикоснуться снова — и не рисковал.

Одна из выбившихся прядей падает на лоб Цинцю. Он сейчас сам на себя не похож — нет ни веера, ни заколки; вместо аккуратных одежд небрежно наброшено сверху чужое ханьфу. Взгляд падает на соскользнувшую набок ткань и почти голое плечо, и Цингэ поспешно отводит глаза.

Ему на это смотреть вроде можно — но все еще до горящих щек и дрожащих пальцев нельзя. Вряд ли Цинцю запретит, он первый в играх такого рода — покажи кому-то то, что видеть не нужно, и смотри, как он краснеет — но Лю Цингэ сам не знает, что с этим делать. Если долго смотреть на то, как Цинцю, подворачивая рукава, оголяет случайно запястья, или на то, как воротник случайно оголяет ключицу, можно умереть. От любви или еще чего-то такого. 

Можно было бы… сделать что-то. Коснуться хотя бы немного, поправить этот чертов ворот, убрать от лица упавшую прядь, только Цинцю смотрит на небо, задумчивый и серьезный, и его не хочется отвлекать. Даже если ничего важного не происходит, даже если Цинцю просто хочется посмотреть на какие-нибудь нелепые облака или рассвет.

Все равно он замечает его взгляд, отворачивается от горизонта и смотрит в ответ. 

— Что, все-таки, случилось?

— Ничего.

Был бы у Цинцю веер, он бы треснул его по голове, как своих учеников. Лю Цингэ даже замечает, как он машинально дергает запястьем, словно складывает веер, и не может сдержать усмешки. Цинцю лезет в рукав, вспоминает и хмурится. Лю Цингэ фыркает.

— Шиди смешно?

— Может, стоит разложить веера по всему пику, чтобы ты каждый раз брал новый?

— А ты как думаешь, чем я занимаюсь? Только мой любимый шиди каждый раз приносит мне их назад, — ворчит Цинцю и все-таки добирается до него, толкает несильно в плечо, и так и остается рядом.

Лю Цингэ незаметно протягивает ладонь. Так точно можно? если бы Цинцю был против, он бы не сел так близко, не касался бы бедром, не положил бы руку так...

Шэнь Цинцю первым протягивает руку и переплетает их пальцы.

Лю Цингэ замирает.

— Лю-шиди, не нужно стесняться, если хочешь что-то сделать, — произносит Цинцю. И улыбается победно уголками губ, когда Лю Цингэ отворачивается. Он не стесняется, он просто… просто… 

И Лю Цингэ решается — поправляет ему одежды, закрывая плечо, убирает за ухо дурацкую мешающуюся прядь и немного — совсем — притягивает ближе. Чтобы не просто касаться, а вплотную прижиматься, и чтобы чувствовать чужое тепло. 

Шэнь Цинцю кладет голову ему на плечо, наваливается всем весом и довольно выдыхает в шею.

— Я думал, ты меня поцелуешь, — хмыкает он. — Шиди такой скромный.

— Сам бы и…

— Спасибо за разрешение, обязательно воспользуюсь, — веселится Шэнь Цинцю. 

Поднимает пальцами за подбородок, смотрит сверху вниз, прижимается лбом. Лю Цингэ чувствует, как дрожат его ресницы, как невесомо он касается кончиками пальцев челюсти, как замирает его дыхание — и целует первым. Шэнь Цинцю, когда отстраняется, прикусывает ему губу из чистой вредности. Был бы с собой веер, обязательно бы закрылся до самых глаз.

— Какое хорошее начало дня, — хмыкает он, и Лю Цингэ только тогда замечает краснеющее на востоке небо. Цинцю прячет лицо у него на плече, и, кажется, зевает. Лю Цингэ поворачивает его удобнее, обнимает за талию и снова убирает за ухо выбившуюся прядь.

Через листья скользят солнечные лучи, совсем немного не дотягиваясь до их столика. Уже поздно — или рано, не имеет значения — и они оба давно должны бы спать. В такое время Лю Цингэ обычно просыпается, чтобы провести утреннюю тренировку, но сегодня ее придется перенести. Не может же Лю Цингэ просто уйти, учитывая… 

Шэнь Цинцю, устроившись в его руках, спит. 

Можно было бы его разбудить. Нужно было бы его разбудить, прогнать в кровать, вернуться самому на свой пик и не волноваться без повода. Нужно было бы сделать все так, как сделал бы любой другой нормальный человек.

Или Лю Цингэ мог ничего не делать вообще. Переложить голову Цинцю себе на колени, чтобы тот потом не ныл весь день о том, как болит спина, и так и остаться. Можно было бы медитировать, чтобы не думать о том, о чем думать не надо: о доверчиво свободных одеждах, о распустившейся косе, о тепле чужого тела. Это было бы понятно, привычно, то, чего следовало бы от него ждать. 

А еще можно было бы…

Можно было бы отнести Цинцю в кровать. На руках, как сто раз носил на миссиях — но все же немного иначе. Закрыть одеялом, поцеловать перед сном, поправить волосы. Сделать все то, о чем раньше можно было бы только мечтать — и то, что ему сейчас можно. Можно ведь?..

Цинцю не просыпается, когда его поднимают на руки. Даже не реагирует никак на смену положения, хотя он, вообще-то, горный лорд, совершенствующийся, не в его правилах вот так беспечно относиться к окружению. Если бы он так уснул один…

Он не уснул бы, он же не идиот. Цинцю осторожный и внимательный, как бы старательно не скрывал это. Лю Цингэ знал, конечно, что Шэнь Цинцю ему доверяет — сколько раз он прыгал куда-то вниз, в полной уверенности, что Лю Цингэ его поймает? И Лю Цингэ ловил каждый раз, потому что не мог не поймать. Потому что это же Шэнь Цинцю.

Скидывать с кровати покрывало приходится ногой, но Шэнь Цинцю не просыпается, и это того стоит. Хорошо, что он уже одет для сна, хорошо, что свеча успела погаснуть, хорошо, что Лю Цингэ умеет ходить так тихо, что его невозможно услышать. 

Уходить не хочется.

Лю Цингэ смотрит пару мгновений на Цинцю, замотавшегося в одеяло — полускрытое лицо, окончательно задравшиеся одежды, нахмуренные брови — и ложится рядом. В конце концов, не прогнали же его. имеет же он право просто… лежать. Если он хочет спать рядом, он может. так?

К тому же, у него отобрали ханьфу.

Цинцю тут же поворачивается и обнимает его поперек груди. Во сне — даже дыхание не сбивается ни на секунду. 

Может, утром им будет неловко. Может, как всегда, будет неловко только одному Лю Цингэ, пока Цинцю будет лукаво щуриться из-за веера и предлагать своему шиди заходить почаще ночами. Может, Лю Цингэ потеряют собственные ученики, поднимут панику, и он пошлет их бегать вокруг пика, пока не свалятся — а Шэнь Цинцю будет все так же смеяться за своим веером и предлагать простить детям излишнее старание.

В любом случае, это будет утром. И если утром ему придется краснеть за то, что он обнял Цинцю в ответ — оно будет того стоить.