Наконец можно было расслабиться, выдохнуть с облегчением. Выпотрошить из рюкзака гору тетрадей с конспектами, бросить белую рубашку в стиральную машину, освободить шею от тугого галстука. Взять велосипед и отправиться в небольшое путешествие.
Туда, где растут ромашки, что в сухом виде были отправлены в конвертах.
Это место казалось чем-то иным, отдельным от этого мира. И связи там тоже не было.
Будильник в пять утра ощущался не так, как другие, потому что вместо пар Хаджимэ отправлялся в совершенно другую сторону от университета. Он отправил в пустой желудок дешевый кофе на станции метро, вкатил велосипед в вагон и уселся на сидение, где ему предстояло сидеть ещё как минимум час, пока поезд не остановится на конечной, уже далеко за городом.
Выехав из туннеля, вагон окунается в утренние солнечные лучи, которые лучше любой порции кофеина заставляют глаза Хаджимэ открыться. Юноша с трепетом наблюдает за тем, как городские многоэтажки сменяются невысокими домиками, как станции становятся меньше и встречаются реже. Веки больше не слипаются, взгляд пытается уловить четкую картинку пролетающих мимо пейзажей.
Когда юноша наконец оказывается на конечной, то спешит покинуть платформу, запрыгивает на велосипед и крутит педали прямиком навстречу горам, потому что подниматься до санатория на ногах заняло бы весь день и все силы, а автобус и вовсе ходил раз в сутки.
Вместе с изменением высоты учащается пульс. Хаджимэ останавливался пару раз, чтобы взглянуть на покусанный волнами берег, отпивал немного воды из бутылки и возобновлял движение.
Парень задыхается от большого количества кислорода, кожа покрывается мурашками от прохладного ветра, пальцы рук на руле немеют и краснеют.
По прибытию велосипед был прикреплён к ржавой стоянке, а ключ от застёжки небрежно помещён в карман рубашки, потому что здесь никто ничего не ворует и волноваться не стоило, и всё же для приличия услугами стоянки воспользоваться стоило.
Некоторое время Хината ждёт на первом этаже здания, умостившись в старом кресле с деревянными ручками. Хаджимэ тянется к вазе с конфетами, шуршит фантиком, пытается прогрызть затвердевший мармелад и чуть не ломает зубы. Но всё же глотает.
Это место пахло сыростью, слегка потрёпанная временем мебель и доисторические конфеты в вазе закрепляли за собой атмосферу устаревшего лечебного комплекса, но место это было воистину потрясающим. По крайней мере потому что пребывающие здесь ценили совсем не качество мебели, а врачей, что находились с пациентами.
Лечащая врачиха Комаэды удалилась уже некоторое время назад. Хината совершенно случайно столкнулся с ней в холле. Парень не откидывал возможность того, что она поджидала его здесь уже давно, потому что Нагито наверняка проболтался о содержании последнего письма и обещании приехать. Именно из-за боязни того, что письма для Комаэды читает кто-то ещё, Хаджимэ не откровенничал в них, а потому немного боялся, что Нагито это расстроит.
Гость, сунув руки в карманы старых, слегка потрепанных, но горячо любимых джинс, разглядывал объявления на доске. Люди собирались по субботам, чтобы посмотреть фильмы на свежем воздухе, по понедельникам возились на грядках, а по средам проводили собрания в библиотеке, читая друг другу вслух.
«Эскапизм в чистом виде» — сказал бы любой, кто пробудет в подобном месте пару дней. И какие бы плохие ассоциации с этим словом не формировались в обществе, Хаджимэ как никто другой понимал, что именно этим занимался хоть раз в жизни любой.
Юноша потёр глаза, потому что читать в полутьме было немного неудобно. Поежился от влаги, что уже успела окутать с головы до ног и просочиться в высохшее от городского смога тело. Вздохнул, и этот звук разнесся эхом по, казалось, небольшому холлу.
На лестнице послышались шаги, и Хината мелко задрожал. Закусил губу, не решаясь пошевелиться. Застыл на месте, потому что не мог позволить вот так нервно оборачиваться к любому, кому приспичило прогуляться вдоль лестниц.
<i>— Хаджимэ.</i>
Слегка хриплый голос, игнорируя стенки помещения, от которых нужно было отбиться, донесся прямо до ушей гостя.
Хината разворачивается на выдохе и пытается не бежать навстречу.
На Нагито потрепанный от долгой носки свитер, что заправлен в тёмные короткие узкие джинсы, носки разных цветов и кеды с до жути длинными шнурками. Хвост скрывался за копной густых волос, пряди которых уже успели вырваться из плена и игриво дрожали при каждом неосторожном движении головы. Было видно, что к ним прикасалась расчёска, чего не происходило до приезда в санаторий почти никогда.
Хаджимэ на секунду прикрывает глаза и открывает снова. Нагито стоит здесь, перед ним. <i>Живой.</i> Кажется, синяки под глазами стали меньше, но бинты на запястьях остались. Вероятно, закрывали раны от капельниц, а, возможно…
— Пойдём, — Хината перебивает свои мысли и невесомо берёт руки Нагито в свои, ведёт на улицу. Аккуратно остриженные ногти впиваются в ладони Хинаты, бледная кожа ярко контрастирует с той, что покрыта коркой от агрессивного городского ультрафиолета.
Они проходят небольшой парк. Комаэда постепенно набирается энергии и эмоций, идёт вдоль бордюра, задевая носками кед сосновые шишки. Парни почти не разговаривают, набираясь сил в компании друг друга для того, чтобы в скором времени начать беседу.
Нагито — больное дерево, с которого срезали все ветки, оставив лишь ствол, из которого лишь с недавнего времени начал прорываться росток.
Парни останавливаются на склоне. Синяя полоса воды почти сливалась с небом, закрывалась склоном с острыми верхушками деревьев. Трава нагрелась под солнцем, потому можно не бояться на неё присесть и пустить поток мыслей в сторону леса.
Апрель врывается настойчивыми запахами в лёгкие, душит своими красками, и на фоне них Нагито кажется еще бледнее.
— Прости… за письма, — Хината не знал, как начать, и после окончания первой части предложения подумал, что его догадки, возможно, были слишком глупыми. Но закончить мысль нужно. — Был краток из-за боязни, что их прочитают.
С лёгких юноши срывается хриплый смешок:
— Я понял это. Не злюсь.
Комаэда похож на пустую фарфоровую куклу. Из него выкачивали всё лишнее с помощью лекарств и пытались влить новое, что-то, что позволит ему дальше функционировать, продолжать искать смысл вставать с постели.
— Хаджимэ… — он обнял свои острые колени и смотрел на горизонт. — Расскажи что-нибудь.
Его черты лица внимательные, серьезные, что легко спутать с банальной усталостью, но Хаджимэ как никто другой знает, что сейчас юноша просто внимательно вслушивается в то, как собеседник что-то рассказывает: про академию, про одноклассников, жизнь в городе, <i>жизнь без Нагито Комаэды</i>.
Намного проще было рассказывать, не смотря человеку в глаза: Хаджимэ сминал пучки травы и заглядывался вперёд.
Хинате страшно, но он понимает, что если не сделает он, то не сделает в результате никто из них, потому что Нагито, конечно же, куда страшнее. Поэтому первый касается чужой руки, накрывая сверху и поглаживая большим пальцем вдоль костяшек, нагнув стебель уже белого одуванчика, что до этого был преградой между их рук.
Хаджимэ знает: Комаэда в данной ситуации жертва, и при этом он же посылает парню сухие ромашки в конвертах, бросает лепестки каких-то цветов и рисует маленькие картинки на полях листа. В письмах многие слова были зачёркнуты, иногда с такой яростью, что шариковая ручка рвала бумагу, но Хината хранил каждый конверт в специальной коробке, потому что это самое искреннее, что он может получить от того Комаэды, что сейчас сидит рядом с ним.
— Я не стал писать тебе об этом, — он горько улыбается. — Но я переживаю насчёт того, что ты тратишь на меня столько времени.
Хаджимэ пытается не злиться. И порой получается плохо. Губы скрутились в тонкую полоску, брови слегка насупились, ладони сжали жёсткую траву, что царапала подушечки пальцев. Хината отводит взгляд: ему стыдно за такую реакцию.
— Я порой задумываюсь о том, — продолжает Комаэда, — Что то, что между нами — всего лишь жалость.
В ответ лишь тяжкий вздох, а следом попытка исправить положение: чужая рука тянется к прядке волос, что так настойчиво трепал ветер, и заправляет за ухо.
С Нагито тяжело.
Он говорил это Хаджимэ множество раз, повторял, словно мантру, ещё до попытки вскрыться кухонным ножом, и всё никак эта мысль не могла отцепиться от Нагито, словно настойчивая болезнь. К слову, Микан ранее упоминала о том, что в этом сравнении есть весомая доля правды. Эту мысль нужно было искоренить, словно крепко засевший на шерсти собаки репейник, и самое главное — Комаэда должен сам поверить в то, что неправ. Проблема в том, что в нём всё же осталась то самое упрямство, что слишком отталкивало парня почти от всего, что связано с окружающими его людьми: он замыкался в собственных принципах и идеях, даже не пытаясь осознать тот факт, что люди действуют и чувствуют на основании совершенно других убеждений, что отличаются от его собственных.
— Когда я в разговаривал с Цумики-сан насчёт тебя, она заметила, что я слишком много думаю и в результате выдумываю то, чего в действительности нет, — ладонь скользнула на чужое плечо очень осторожно. — И ты тоже, к сожалению, активно этим занимаешься.
Комаэда кусал алые губы, пребывая в раздумьях. Затем, решив что-то для себя, всё же обернулся к гостю в пол оборота, что со стороны Хинаты расценивалось как принятие. <i>Нагито улыбнулся. Утешающе.</i>
— Прости.
Терапия явно пошла ему на пользу.
Собеседник некоторое время пытался прочесть выражение лица Комаэды, затем слегка качнул головой, притянул партнёра за плечо и оставил лёгкий поцелуй на виске, повинуясь подходящему моменту, на который ранее не решался. Впервые он касался так чужой кожи после несчастного случая. Это ощущалось, словно подарок богов, которые разрешили чужому сердцу отбить еще пару сотен тысяч ударов.
— У меня для тебя кое что есть, — пробормотал Хаджимэ и зарылся носом в рюкзак, пока Нагито бледными пальцами тянулся к целованному виску, уставившись на Хинату в растерянности. Еле заметно облизнул губы и порозовел.
— Однажды ты сказал мне две вещи, — продолжил Хаджимэ, не отводя взгляда от содержимого рюкзака, пребывая в нерешимости. — Что твой День Рождения двадцать восьмого апреля и что ты любишь дайфуку.
Узнать подобного рода информацию от Комаэды в своё время означало, что он готов доверить тебе свою жизнь. По крайней мере, Хаджимэ так думал.
Парень достаёт коробку сладостей и протягивает имениннику.
— Я не забыл. С Днём Рождения.
Реакция Нагито была ожидаемой: он втянул носом воздух и замотал головой:
— Хината-кун, я не могу принять это! — он снова тряхнул головой и насупился. Ох уж эта японская вежливость и нелюбовь юноши к собственному празднику.
Юноша знал о том, что блондин не отмечал этот день. Прекрасно помнил о том, что подарки не любил вовсе (убежденность в собственной ненужности была тому виной). Но почему-то хотелось заверить Нагито в том, что именно в этом году важно вспомнить о дне, до которого парень мог вообще не дожить.
Хаджимэ, не слушая, принялся распаковывать коробку. Нужно брать быка за рога. Он был уверен: лучшее, что можно сделать сейчас для Нагито — разрушить все его неблагоприятные ожидания и, если получится, просто хорошо провести время. Хината сомневался в том, что от него сейчас ожидает Нагито (если вообще ожидает), но по крайней мере инициатива будет расценена со стороны больного, заставит почувствовать, что за пределами санатория, в человеческом мире, он кому-то очень сильно нужен.
— Я купил это не из желания получить что-то взамен, — отчеканил Хаджимэ, пытаясь выглядеть уверенно. — Оставь на пару минут свои предрассудки и помолчи.
Рисовый комок с небольшой ягодой клубники внутри тает во рту, сахарная пудра мелким порошком остаётся на губах. Нагито сосредоточенно пробует, смакует и, кажется, всё же расслабляется. Его веки дрожат от удовольствия, губы постепенно рисуют на лице улыбку.
— Я могу говорить?
— Думаю, что да, — беззлобно бросил Хината, хохотнув.
— Спасибо, — он в наслаждении прикрыл глаза. — Очень вкусно.
Нагито протягивает коробку, чтобы сам Хаджимэ попробовал и разделил момент. Хинате показалось, что в уголках глаз собеседника задержались слёзы. Удовольствия.
Они молча жуют рисовые лепёшки. Слабый апрельский ветер, перенося запахи, кружит голову, путается в волосах и окончательно портит хвост Нагито.
— Ты порой пугаешь меня, Хината-кун.
— Хм?
Комаэда некоторое время молчит. Делает глубокий вдох, собираясь с мыслями, чтобы объяснить сказанное.
— Никто никогда так не заботился обо мне, как ты.
Он закрывает глаза. Падает в чужие скрещенные ноги, прямиком в окружение белых одуванчиков, что держат бутон из пушистых шапок семян даже под ветром. Лишь единичные из них срываются, путаются в волосах Нагито, сливаются с его густыми белыми ресницами.
— И что пугает меня больше всего, — он протягивает руку к чужому лицу и хватает за щеку. — <i>Мне нравится это.</i>
Очередное облако загородило весеннее солнце, образуя тень. Оба юноши затаили дыхание.
<i>Миг.</i>
Когда всё начинает становиться на свои места.
И их отношения, как оказалось, в роковой момент не разрушились до самого фундамента, а выстояли, хоть и с серьезными потерями.
— Что же, — Хината давится воздухом. — Позволишь попугать тебя ещё немного?
Хаджимэ убирает несколько прядей со лба Нагито, делает небольшой вдох и слегка наклоняется, перед этим уловив немую просьбу на чужом лице. Нагито хватается за чужие плечи, приподнимается и встречается с чужими губами, что отдают приторно-сладким из-за сахарной пудры, что убивают своей слащавостью из-за привкуса клубники, а запахи цветущей рощи неподалёку сдавливают виски, заставляют щеки гореть.
<i>Боже.</i>
Хината ощущает, что Комаэда пытается забрать у него хоть частичку той банальной человечности, что присутствовала в его натуре. Парень кусал чужие губы, потому что те успели обветриться и покрыться хрупкой корочкой, которую приятно задевать зубами. Нагито пытался ощутить себя нормальным человеком, способным существовать в мире с людьми, но этого, к сожалению, не получится сделать. Потому что те, кто оказались в подобном месте, смогут лишь приспособиться, но душой навсегда останутся жить здесь, окруженные полем одуванчиков и просмотром фильмов по субботам.
И повязки на запястьях, словно кандалы, приковывали Нагито к этому месту.
В тот момент Хаджимэ кажется, что всё ещё может быть хорошо. Они попытаются.
Хаджимэ блуждает под чужим свитером и ощущает, как кожа впалого живота покрывается мурашками, а у уха изредка раздаются нервные выдохи и тонкие бледные пальцы интуитивно цепляются за короткие волосы Хинаты, еле ощутимо сжимают совершенно не специально.
Пальцы Нащупывают выпирающие из-под бархатной кожи рёбра, считают позвонки. Кажется, больной по сравнению с прошлыми месяцами успел набрать вес, что могло давать надежду на то, что он стал ценить себя больше.
Нагито забыл, когда его в последний раз трогали так. Как прижимали к себе и одними лишь губами считали биение чужого сердца с трепетом.
Хината резко распахивает глаза, когда слышит, что мелкая-мелкая дрожь сопровождается тихим всхлипом.
— Нагито?
Ответа не последовало, и Хаджимэ замер в ожидании.
Спустя несколько минут Комаэда сдался. Провел рукавом вдоль лица, сделал глубокий вдох и медленный выдох. Сжался в комок.
Бледные руки обвились вокруг грудной клетки и сжали ткань цветной рубашки с глупым гавайским принтом. Хаджимэ шумно вздохнул и прикрыл глаза.
К горлу подкрался неприятный ком и ощущение горечи. Снова захотелось чего-нибудь сладкого.
Мрачная тишина длилась долго. Облака над горизонтом успели сменить друг друга. Задравшийся подол свитера Нагито пропускал под себя назойливый ветер, вызывая дрожь. Хината осторожно расправил складки и постарался заправить одежду в джинсы обратно, но Комаэда не избавился от привычки носить узкие брюки и затягивать пояс до посиневших следов на коже, потому спустя несколько неудачных попыток юноша забросил эту идею. Обвив парня за талию и скрепив руки замком за чужой спиной, притянул партнера ближе к себе.
— Будешь писать чаще? — всё же уточняет Хината еле слышно в надежде, что Нагито не заснул. Его дыхание выровнялось за эти несколько минут, что утихомирило нараставшее у Хаджимэ беспокойство.
— Я постараюсь.
Улыбка сопровождается вздохом облегчения и потрескавшиеся губы дотягиваются до исхудавшей скулы, после голова укладывается на плечо Комаэды.
С горла Нагито внезапно срывается тихий смех, потому что дыхание Хаджимэ щекочет кожу, путается в прядях волос. Звуки угасают под накрытой ладонью, и хохот этот такой неестественный и хриплый, пугающий, потому что Комаэда успел забыть, как стоит смеяться, и ко всему прочему только-только пережил очередную истерику.
Апрель решил ещё немного побыть угрюмым и серым. Вероятно, он пошёл на уступки с целью того, чтобы Нагито в полной мере ощутил контраст и понял, что сейчас, в этот миг, вместе с Хаджимэ, всё ощущается не таким плохим, как обычно, и даже на облачном небе солнце может греть.
На обратном пути он больше был похож на живого человека: что-то зажглось внутри него. Возможно, весеннее солнце в компании Хаджимэ повлияло на него слишком хорошо.
Комаэда поднимает с протоптанной дорожки еще не раскрывшуюся шишку.
— Помещу её в воду. Может, откроется, — объясняет он и кладет в карман.
Хината будет ждать лушпайки в конверте следующего письма.
— Привожу вашего пациента в ценности и сохранности, — чеканит Хаджимэ перед Микан, осторожно придерживая одурманенного апрелем Нагито за локоть.
Девушка оглядывает своего подопечного с ног до головы, джинсы которого запачканы травой, в волосах запутались одуванчики, уши алые, как и заплаканные глаза, но сердце почему-то бьётся быстро-быстро, и Комаэда, кажется, снова чувствует себя живым, сжимая в руках коробку с дайфуку.