Я мчался по крышам Стоунмаркета привычным маршрутом, почти не разбирая дороги. Перед моими глазами мелькали события минувшей ночи. Иствик, повесившийся у себя в кабинете, напротив стеклянных дверей, через которые было видно его детище — многоэтажную Крепость, столь же гротескную, сколь и грозную. Мой безумный побег от Стражи с адскими боевыми псами, готовыми разорвать меня живьем. Стремительный бег по крышам — я драпал так, словно чуял за спиной зловонное дыхание самого Трикстера. Внезапно провалился прямо в комнату отдыха Стражи. Их было человек двадцать, и все смотрели на меня ошалело. Думаю, в тот миг даже явление Барона не так бы их впечатлило, как моя угрюмая рожа. Не давая им возможности прийти в себя, я тут же помчался дальше, не сбавляя скорости. И последний — самый безумный — прыжок.
Ушел.
Затем Крепость. Взрыв на самом верху, куски камня, бомбы, бомбы, еще бомбы, трупы, крики Озаренных. Паровые трубы, грозившие то упасть, то взорваться прямо под моими ногами, а внутри Крепости — огонь, пыль и гарь, от которых я чуть не задохнулся.
Но я пробрался. И нашел Бассо. На тюремном этаже. Он был ранен, скрипел зубами — больше от злости, чем от боли. Уговаривал меня уйти с ним.
Но я уже узнал код шифра к знаменитому Большому Сейфу Барона, и ни одна тварь на свете меня бы не остановила. Огромный сейф, который, по слухам, был набит драгоценностями под завязку и который, как говорили, было невозможно вскрыть.
Я вскрыл.
Почти.
Ловец Воров явился неожиданно, а с ним — целая свора городских стражников, каждый из которых желал лично разгрызть мне глотку.
Я оглушил их всех и завершил начатое. Большой Сейф был взломан. Но внутри не было ни золота, ни побрякушек. Только он. Осколок Камня Примали.
И в тот самый момент, когда я сжал осколок Камня в руке, Большой Сейф сорвался с цепей и рухнул в подвал. Прямо с верхотуры. Со мной внутри.
Что было потом, я не знаю. Провалился то ли в сон, то ли в видения, где со мной разговаривала Эрин. Она призрак, должно быть. Призрак, призванный с того света, чтобы мучить персонально меня.
Когда я пришел в себя, я оказался жив и даже цел. Сейф развалился, а на мне ни царапины, кроме пробитой руки. Гарретт, ты гребаный везунчик, сказал я себе. А теперь вали домой, не то везение, неровен час, закончится.
Луна лила на Город призрачный презрительный свет, от сильного ветра слезились глаза, моя левая рука, пробитая дротиком Ловца, ныла и горела. Хотелось выпить чего-нибудь — даже не горячительного, а обжигающего, раздирающего жаром желудок и затуманивающего мысли. Кажется, дома у меня еще оставался бренди, который я свистнул с барной стойки одного аристократишки в Дэйпорте. Эта мысль приободрила.
И все-таки я хорош.
Я жив. Я выбрался. Я спас Бассо. Я вскрыл сейф Барона. Я раздобыл Примали — то оружие, которое, по словам Ориона, обеспечит победу над чумой. Не то чтобы мне было дело до чумы: каждому дано по судьбе его. Но видение, в котором была Эрин… Я хотел узнать, что случилось со мной. Почему я целый год беспомощной жалкой тряпкой провалялся на мосластых коленках Королевы нищих. И что-то мне подсказывало, что сегодня я стал ближе к разгадке.
Наконец я увидел Часовую башню. Мой дом. Взглянул на небо. Всегда, сколько я себя помнил, небо Города было затянуто тяжелыми свинцовыми тучами из-за сырости окружающих его болот и близости к морю. В последнее время к ним добавился еще и вонючий черный дым от круглосуточно работающих фабрик. Все это оседало в легких и расцвечивало воздух неповторимыми ароматами.
Город-гниль. Город-гной. Город-зловоние. Город-плесень. Мой город.
Сколько еще до рассвета? Два часа? Или всего час? Надо поторапливаться.
Горожане еще спали. Спали богатеи в своих просторных спальнях, отделанных резным черным дубом, со штучным паркетом на полу, об который горничные регулярно стирают себе руки в кровь. Спали больные, объятые Мраком, в бараке Ориона, поминутно просыпаясь и бормоча бессвязные молитвы сами не зная кому — старые боги покинули нас, а в новых никто и не верил. Спали торговцы в районе рынка, даже во сне считая прибыль и расходы и придумывая способы, как бы им впарить покупателям испорченный товар, а грузчикам и писчим заплатить поменьше. Спали аптекари, одурманенные опиумом, пузатые подслеповатые банкиры, чахоточные белошвейки, сумасшедшие поэты, истощенные голодом циркачи.
Бодрствовали только шлюхи. И воры. И те из стражников, которым не повезло оказаться ночью на посту. От них-то я и прятался.
Вот крыша склада, комнатенки мелких торговцев… Переулок Тружеников, который я про себя называю «Переулком Дешевых Шлюх», — здесь каждый вечер стоит одна или две девицы, в одинаковых красных платьях, одни из тех, кому не нашлось места в богатом заведении мадам Сяо-Сяо. Здесь надо быть аккуратнее: держаться в тени, спрыгнуть ближе к каменным воротам, там, где темнота скроет меня.
Вот так. Теперь снова вверх.
Я зацепился Когтем за решетку вентиляции. Подобрался, подпрыгнул. Обогнул ящики, взобрался на приваренную лестницу, липкую от птичьего помета. Справа раздался писк и шуршание — крысы что-то жрали в разбросанном мусоре.
Впереди — метров десять деревянного настила, на который выходили окна дешевых комнатенок, что снимали бедолаги-труженики и те гости Города, которым «свезло» оказаться запертыми внутри Стоунмаркета по личному распоряжению Барона.
Я — уже по привычке — взглянул на то самое окно. Единственное окно на всей улице, не запертое наглухо ставнями. Единственное, что всегда стояло нараспашку.
Сегодня оно светилось ярче обычного. Настолько ярко, что освещало почти все деревянные мостки перед комнатой и даже соседние. Скверно. Незамеченным мне не пробраться.
Я знал это окно, эту комнату и несколько раз видел ее обитательницу.
Все началось с месяц назад. Я привычно пробирался к Площади Часовой башни в сторону Южного квартала и доков, когда услышал женский голос.
— Представляешь, вчера я видела мужика во всем черном, который пробирался мимо моего окна! Вот потеха!
Я невольно остановился. Мужик во всем черном — это, безусловно, я. Ни один из нашей чернорукой братии, кроме меня, не работает возле Площади, это слишком рискованно. (Или я ошибаюсь? Погано, если так. Стоит уточнить у Королевы.)
Голос раздавался из той самой освещенной комнаты.
Второй голос — тоже женский — что-то ответил, я не разобрал. Первая женщина продолжила:
— Конечно, опасно! Но если не рисковать, жизнь так пресна.
Говорила она с заметным акцентом, акцентом, который я хорошо знал. Иллирия.
Я усмехнулся про себя. Меня, значит, видела, а окно так и не закрыла? Жизнь тебе слишком пресна? Что ж, пеняй на себя, подруга.
Через пару дней я ограбил ее. Красть там оказалось почти нечего — так, брошка да браслет. Но почему-то я почувствовал себя отомщенным.
Я ожидал, что после ограбления она прикроет окно.
Как бы не так.
Грабануть ее еще раз?.. Но, как назло, каждый раз, когда я прокрадывался мимо, она была дома.
Расхаживала перед окном, нагло, смело, словно напрашиваясь на что-то. Читала за столом, накручивая волосы на палец и шевеля губами. Чистила и гладила одежду. Прибиралась. На вид ей было лет двадцать пять, смуглая и рослая, как все иллирийки.
Однажды я увидел, как она спала — при свете свечи, разметавшись по кровати, в сорочке такой тонкой, что скорее пробуждала интерес, чем скрывала ее прелести.
Та еще штучка оказалась. К такой на лихой кобыле не подъедешь — и тебя осадит, и кобылу.
Кто она? Чем занимается? Я не знал. Руки ее были чистыми и здоровыми — значит, не физическая работа и не домашняя прислуга. Не подавалка в таверне — я знал всех слуг и служанок в тавернах Города, и они знали меня. Платья у нее были дешевые, но чистые и новые. Значит там, где она трудится, важен внешний вид. Продавщица в какой-нибудь лавке? Белошвейка? Сестра милосердия, привлеченная сюда по просьбе властей, когда Мрак уже бушевал, а Барон пока еще не прибрал власть в свои руки?
Не то чтобы мне было так уж интересно. Но она словно бросила мне вызов — а вызовы я принимаю.
Сегодня ее окно было освещено ярче обычного. Оттуда доносился шум, смех, шаги.
— Да ты пей, пей, — раздался грубоватый мужской голос. — Специально ведь для тебя достал. Из твоих краев, сладкое.
Крадучись, я приблизился.
Комната была освещена то ли двумя, то ли тремя канделябрами — против обыкновенных одной или пары свечей. Иллирийка была здесь, в темно-красном платье с глубоким треугольным вырезом и двойной ниткой жемчуга вокруг шеи — что в сочетании с ее смуглой кожей выглядело вызывающе, как по мне. Но, должно быть, она так и хотела.
И мужик. Силен, грузен, плечист. Сидел за столом, потягивая винишко, плотоядно посматривая на подругу — а она, кажется, была очень даже не против. А рядом с мужиком, на стуле… Вот дерьмо. Мундир Стражи.
Я сбежал от Ловца, трех десятков стражников, пары боевых псов, пробрался в Крепость сквозь огонь и бомбы. Было бы крайне глупо попасться на глаза стражнику, когда я почти дошел до убежища. Придется обождать.
Я присел возле окна, стараясь не шуметь. Опустил платок, закрывающий половину лица, вдохнул полной грудью. Ароматным воздух не назовешь, но хоть не воняет фабричным дымом или канализацией, как в доках, и на том спасибо.
Раздался шум отодвигаемого стула.
— Ну, с кем хочешь познакомиться сначала — с госпожой Правой или госпожой Левой? — спросила женщина.
Я впервые слышал, чтобы так называли сиськи. Иллирийский фольклор?
— Ах ты шалунья, — проревел мужчина.
Я заглянул внутрь.
Стражник встал, потянулся к подруге широкими сильными лапами, сгреб ее в охапку, начал мять грудь под платьем. Ей, кажется, понравилось. Она довольно засмеялась.
— Садись обратно.
Он повиновался. Она задрала юбку повыше, перебралась к нему на колени. Подходящий момент, чтобы проскользнуть мимо, промелькнула у меня мысль. Никто из них сейчас не смотрит.
Но я почему-то не смог оторвать взгляд.
Смуглые мускулистые бедра, показавшиеся из-под юбки. Ее длинная шея, гладкая и темная. Руки мужчины на ее талии, на бедрах, на груди. Его самодовольный вид.
В паху приятно потяжелело. Вот же срань!
Мысленно выругавшись, я отвернулся.
Ничего удивительного, если быть откровенным. Сколько у меня уже не было женщины? Последний раз это была Сара из «Покоя сирены»… Значит, больше двух лет.
Сластолюбивым я никогда не был. Моим главным пороком была и остается безграничная, огненная, необъятная алчность. Деньги. Красивые побрякушки. Драгоценности. Редкие книги. Картины. Иногда я даже не знал, что делать с награбленным, но сама мысль, что эти сокровища теперь со мной, радовала мою порочную продажную душонку.
Но все же — два года воздержания для здорового мужчины срок немалый.
Судя по звукам, они целовались. Смех. Стоны. Какие-то стуки. Скрипы.
В окно я не заглядывал, но и так мог вообразить, что там, — она по-прежнему у него на коленях, ее платье бесстыдно задрано, нитки жемчуга болтаются на потных сиськах. Бутылка вина на столе, подсвечник из пяти свеч, из-за которых я сижу тут, как дурак.
— Раздевайся уже, — нетерпеливо сказала она.
— Тогда слезай, — проревел стражник.
Звук отодвигаемой мебели. Действо, кажется, только начинается. Вот дерьмо.
В моем паху еще сильнее запульсировало. Приятно, конечно, но насколько же неуместно. Глупо. И завораживающе.
Остатки разума шептали мне: Гарретт, загляни в окно, выбери момент, когда они отвернутся, проскользни мимо и вернись домой. А там уже достань член, сожми его поудобнее и слей напряжение — во всех смыслах. Дома, в убежище. А не здесь, идиот.
Член дернулся. Он уже с трудом помещался в штанах. Ощущение было не из приятных.
Раздался скрип, стук, еще один скрип — и женский стон, громкий, полный наслаждения. Член словно ответил на ее стон, еще раз дернулся и окончательно отвердел.
Так уже нельзя.
Я снова заглянул внутрь. Иллирийка сидела на столе, широко раздвинув ноги. Платье ее сползло и обнажило одно плечо. Стражник стоял между ее ногами и трахал ее медленно, но сильно, постоянно сжимая ее большую круглую грудь.
Да пропади оно все пропадом.
Я расстегнул штаны, развязал исподнее, ухватил член в руку, двинул вверх и вниз. Чуть не выругался — забыл снять перчатку. Стянул перчатку зубами. Снова ухватил член.
Первые движения отозвались таким сильным удовольствием, что я чуть не застонал, но вовремя стиснул зубы, зажмурился и отвернулся.
У тебя просто давно не было женщины, подумалось мне, когда первая волна удовольствия схлынула. Просто давно не было женщины. Ничего удивительного.
Иллирийка застонала еще раз. Мужик взрыкнул и пробурчал что-то неразборчивое.
— Ну же, не останавливайся! Сильнее!
Мне стало мало одних похотливых звуков и собственного воображения. Мне нужно было видеть, черт побери.
Мой взгляд остановился на стене противоположного дома. Пожалуй… если я перемещусь во-он в тот неосвещенный угол… Я не смогу продвинуться дальше, но мне хватит места, чтобы остаться незамеченным, и понаблюдать за происходящим. Если, конечно, не издам громких звуков.
Я так и сделал. Одним гибким движением передвинулся ближе к концу настила. Развернулся к окну. Так саму комнату было видно меньше, но парочка просматривалась как на ладони.
Стражник трахал иллирийку, его движения были быстрее, чем раньше, жестче, увереннее. Она хватала его за шею, одна нога обвила его бедро, чтобы усилить контакт.
Плотская любовь редко выглядит эстетично со стороны. Скорее странно и почти уродливо. И все же в этом соитии была какая-то своя, дикая, первобытная красота. Я, не переставая услаждать себя, сел на корточки — так было приятнее, так наслаждение будет острее, а значит, все закончится быстро.
Иллирийка открыла глаза, прижалась посильнее к любовнику, устремила замутненный взгляд за окно… На мгновение мне показалось, будто она увидела меня. Я сразу же застыл, чувствуя себя полным и совершенным идиотом. Должно быть, картинка со стороны смотрелась живописно — Гарретт, знаменитый вор, был пойман со спущенными штанами и торчащим членом. Все мои чувства карманника — страха, опасности, готовности бежать или сопротивляться, а при необходимости очень дорого продать свою шкуру — обострились.
Но нет, это невозможно. Темнота скрывала меня лучше любой маскировки.
Но что если… дикое предположение, но все же… Что если она специально делает так, чтобы… чтобы кто-то, проходящий мимо… увидел? Я ни хрена не смыслил в эротических извращениях, но краем уха слышал о чем-то таком.
И эта мысль. Дикая мысль. Больная. Слишком правдоподобная. Мысль, что, возможно, она делает это нарочно. Напоказ. Для него. Для мужика в черном, что ограбил ее однажды.
Ощущения захлестнули меня, словно подростка, впервые пробующего женщину. Я зажмурился, стиснул зубы, гася стон наслаждения — наслаждения столь острого, какого я давно не переживал. Капли моего семени упали на гниющее дерево, начали растворяться в мелкой лужице.
Любовная схватка в комнате все еще продолжалась, но мне уже не было до этого никакого дела. Я выдохнул, привел себя в порядок, снова натянул исподнее и штаны.
Кинул мельком взгляд в освещенное окно — иллирийка теперь уже лежала на столе ничком и кричала что-то на своем языке. Глаза мужика были закрыты.
Тот самый момент, чтобы ускользнуть.
Я прокрался дальше по мосткам, к югу, к Часовой башне.
За моей спиной раздался мужской удовлетворенный рев. Женщина же прокричала недовольно:
— Что, уже?
Кажется, кое-кто оказался плохим любовником. Но это не мои проблемы.
Я перепрыгнул на соседнюю крышу, забрался по навесной лестнице. Вот и нужное мне окно.
Думать о том, что произошло, мне не хотелось. Слишком много для одной ночи. Я подумаю об этом завтра.
И, наверное, загляну в это окно еще раз.