Эдвард никогда не думал, что Освальд хоть сколько-то красив. Ни во время фанатичной преданности, ни во время пламенной ненависти. Куда больше внимания он уделял уму и хитрости Пингвина, его недостаткам и уродству. Когда всё успело измениться?..
Вероятно, после того, как тело бывшего злейшего друга скрылось под водой. Эдвард тогда бросился к самому краю пирса, опустился на колени, не жалея костюм. Сквозь грязно-зеленоватые воды реки не было видно ничего, сколько бы он ни пытался рассмотреть хотя бы смутные очертания трупа. Далеко не сразу ему удалось извлечь из кармана телефон и набрать номер Барбары — руки тряслись, как у заядлого алкоголика, чёртов адреналин. Барбара, конечно, очень сильно удивилась, услышав его требование, но всё же прислала людей, которые вытащили Освальда — вернее, то, что от него осталось. Наверно, она думала, что жажда мести Эда не утихла даже после полного краха Пингвина и его же смерти. Эду, честно говоря, в тот момент было наплевать на все её слова, они больше не имели веса. Тело он повелел отправить в особняк Ван Далей, в котором намеревался какое-то время жить, и сам же занялся им.
Освальд как будто уснул, впал в летаргический сон и теперь никак не может проснуться. И оказался удивительно прекрасен в своём «сне». Даже удивительно, отстранённо думает Эдвард, дотрагиваясь трясущимися (чёртов наркотик) руками до холодной белой скулы, твёрдой, словно камень, как может преобразиться человек, всего-навсего умерев. Освальд теперь — сплошное сочетание белого и чёрного, и это даже забавно, потому что при жизни у него не было ничего светлого. Но ему всё равно идёт, признаёт какая-то часть затуманенного рассудка.
Признаёт, пока основная часть снимает с холодного тела пижаму — не одевать же спящего в один из тех вычурных костюмов, какими набит шкаф в комнате Освальда? Ненужная тряпка летит в сторону, Эдвард даже не смотрит, куда. Зачем, когда перед его глазами, под его пальцами есть нечто куда более интересное?
Медленно он обводит пальцами каждым шрам, любуясь ими, как самыми прекрасными картинами, но даже не пытаясь разгадать историю хоть одного из них. Это было бы самой глупой тратой времени из всех возможных, кому, как не Эду знать, что за свою недолгую, но насыщенную жизнь Освальд успел побывать в великом множестве переделок, едва ли выйдя целым хоть из одной. Да и не важны все эти отметины побед и неудач. К чему они все, когда внизу живота алеет самое лучшее? Рана, которая никогда не заживёт и не станет шрамом. Рана, ставшая символом его, Эдварда, победы. Самое лучшее и самое красивое, что только есть на этом тщедушном теле. Зрелище куда лучшее, чем та же «Мона Лиза» или «Рождение Венеры». Более изящное и простое, чем «Чёрный квадрат», но вместе с тем гениальное. Творец, безусловно гениальный, припадает к своему величайшему творению сухими губами, как к распятию в храме.
От появившегося слабого привкуса крови начинает подташнивать.
Штаны с тела снять труднее, приходится отклониться назад — и Эдвард едва не падает. Матрас мягкий, быстро проседает под ним, что сейчас скорее мешает, нежели дарит чувство комфорта. Чужие безвольные ноги норовят выскользнуть из его рук, потерявших силу хватки после приёма препарата. Эдвард ругается сквозь зубы и едва не роняет тело на пол, но всё же избавляется от одежды, которую незамедлительно выбрасывает - не до неё сейчас. Затем осторожно укладывает Освальда обратно на кровать, так бережно, как он никогда не заслуживал. Зажигает заранее расставленные свечи, от которых самый минимум света и нет никакого тепла, и затем гладит впалую белую щёку. Теперь лицо походит на торжественную погребальную маску, тени делают его насмешливым. Эдварду это не особо нравится, но так всё равно лучше. От своей одежды он избавился куда быстрее.
Тело Освальда он вычистил со всей тщательностью без какой-либо брезгливости. Какая может быть брезгливость у бывшего судмедэксперта и безумца? Эдвард склабится и сжимает в руках новый тюбик лубриканта.
Холодная плоть неподатлива и будто бы из мрамора вытесана. Растяжка, о которой Эдвард узнал не так давно из порно-роликов (ни с Изабеллой, ни уж тем более с Кристин ничего подобного у него не было — они просто-напросто не успели, как и многое другое. И от этого немного больно где-то в подреберье, но именно немного, боль, прежде сильнейшая и не дававшая даже дышать, сейчас как слону иголка), даётся ему нелегко, пальцы мёрзнут и скользят в вязкой смазке, и это самое неприятное ощущение, какое он имел несчастье испытывать. Но оно должно того стоить. Наверняка должно, Эдвард уверен, хоть и не знает толком, почему. Потому что ему любопытно? Или потому что захотелось? Он снова склабится, потому что да, вот оно. Он всего лишь делает то, что хочет — и ему это нравится, хотя казалось бы, как может понравится секс с мужчиной? Да ещё с Освальдом. Но какая-то часть внутри, слишком большая, чтобы не обращать на неё внимание, заходится в предвкушении большего и безмолвно давит на измученный разум, понукая двигаться дальше. И не остаётся ничего, кроме как подчиниться. Впрочем, сам Эд не против. И Освальд, если, конечно, наблюдает за своим телом с девятого круга Ада. Это то, чего он так жаждал, то, о чём мечтал, отдавая приказ убить Изабеллу.
Несмотря на попытки в какую-никакую растяжку и смазку, стекающую по пальцам на простынь, проникновение выходит очень тугим, и это почти больно. И вместе с тем очень необычно, не похоже на секс с Кристин или Изабеллой. Но Эдварду почти нравится, его той самой части внутри, кажется, тоже. Это едва ли не единственное, в чём они целиком и полностью солидарны.
Тело холодное и принимает неохотно, словно сопротивляется, — и это заводит ещё сильнее. До того мгновения, когда Эду кажется, будто веки Освальда подрагивают, как в фазе быстрого сна или у пробуждающегося. Но это бред, всё из-за чёртовых свеч и их неверного, как говорят романтики, света. Очередная галлюцинация, о которой никто не просил? Кажется, да… Эдвард толкается в тело и пытается уйти от мыслей в ощущения, большей частью всё же приятные. Знал бы об этом в бытность судмедэкспертом, не тратил бы время зря.
Он наращивает темп, слишком рваный, чтобы называть его ритмом. Освальд принимает его в себя, кажется, немного охотнее (или это Эд уже привык?), но словно бы норовит уйти прочь от нежеланных прикосновений. Эдвард даже немного боится, что тело и вовсе упадёт с кровати, затаскивать его обратно будет сложновато, Освальд ведь только кажется таким тощим и хрупким, а на самом деле очень тяжёлый. Наверно, надо было перед началом привязать его за руки к кровати его же уродскими галстуками, которые, по идее, надо бы сжечь. Освальду теперь ни к чему вся его одежда, а уж Эдварду тем более.
Освальд, что удивительно, не падает. Эдвард, кончая, целует его (без тени брезгливости, разумеется, откуда бы ей появиться?) сначала в губы, а потом в лоб, как целуют покойников перед тем, как закрыть крышку гроба и опустить деревянный ящик на дно могилы. Это было своеобразным прощанием, самым лучшим из всех возможных. Эдвард знает, что это последний раз, когда он видит Освальда, если тот, конечно, не явится галлюцинацией, но это уже совсем не то. Когда он выйдет из спальни, то первым же делом позовёт людей, которые заберут тело и выбросят его. Может быть, даже обратно в реку.
Эдвард стирает сперму со внутренней стороны бёдер Освальда его же пижамной рубашкой и откидывает ту на пол. В кои-то веки одевается без суеты и спешки, то и дело оглядываясь на тело. Ему кажется, что Пингвин сейчас откроет глаза и уставится на него непременно злым и обиженным взглядом, может быть, даже попытается убить (Эд обыскал весь дом, но чёрт знает, где у этого чокнутого может храниться оружие). Поэтому он уходит как можно быстрее, оглянувшись лишь один раз, в дверях, и тщательно подавляя в себе сожаление из-за того, что всё это — в первый и последний раз. Жаль, что тела так быстро разлагаются. Освальду, если тот наблюдал, наверняка тоже понравилось. Во всяком случае, Эдвард так думает.
Он выходит, чувствуя на себе остекленевший, холодный взгляд Освальда между лопаток.