метафорически

Это, конечно, комедия.

Прямо с первого канала, один в один, не хватает драматичной музыки. Олег стоит, Сережа сидит, час суда, не переключайтесь, дальше будут новости.

Сережа злится, Сережа стучит пальцами по столу и кусает губы, у Сережи по экрану телефона ползут семь новеньких трещин — Олег не знает, что конкретно Серый сделал, но точно знает, когда.

Прямо после того, как Олег сказал: «Мне тут с работы позвонили». 

Под работой у Олега всегда — пропасть на полгода, на год, на три. Сережа это знает и психует, Сережа каждый раз смотрит, как на предателя. Христос в Гефсиманском саду, только нимба не хватает и смирения.

Сереже то ли хочется кого-то рядом, то ли хочется конкретно Олега, то ли он просто боится, что Олег когда-нибудь не вернется. Гадать можно до самой старости, Сережа ведь гордый и умный, Сережа себе такого может придумать, что только за голову хватайся.

Проблема Сережи в том, что он автоматически считает умными еще и всех вокруг себя — и требует от них того же поведения. Пойми, прочитай, увидь через знаки и намеки, сделай, как хочу, но не озвучиваю — все вот это вот по списку, полный набор.

Только Олег не хочет гадать; Олег хочет ответа, четкого и ясного.

— Выметайся, — четко и ясно говорит ему Сережа, и Олег уходит, хлопнув дверью. На что злится, на кого, чего от Сережи еще он мог ждать — просьб на коленях и признаний?

Олег остался бы, если бы его попросили — он готов, как собака, в ногах сидеть и таскаться следом

(только Сережа ведь не просит.)

Это Олег еще не знает, что, вернувшись, обнаружит пепелище вместо дома совсем не метафорическое.

Это Олег еще не знает, что встретит Сережу вот так — посреди осколков и красного — не то кровь, не то вино.

Это Олег еще не знает, что Сережа посмотрит на него — золото заплаканных красных глаз, совершенно сухих — и отвернется.

— Выметайся, — повторяет Сережа, и голос хрипит, как после долгого крика. — Пошел вон.

— И что это, — Олег переступает порог. Стекло под ботинками хрустит. — Это ты устроил?

— Тебе дело есть?

Олег будто только сейчас замечает, что Сережу трясет. 

— Есть.

Сережа проходится по офису, достает откуда-то бутылку, бокал, штопор — Олег смотрит на стекло под его голыми ногами. Даже не морщится же.

Сережа разливает вино мимо, трясет мокрой рукой, матерится. Кровь капает из раньше рассеченной ладони на пол, пачкает бокал и рубашку.

Безумие. Полное.

Олег не сюда ехал, не в разгромленный офис и с ума сошедший город; Олег ехал домой, к Сереже на кухню.

На кухне обнаружил слой пыли, звенящую тишину и — пустоту. Даже фотографии совместной не было на полке, а до этого вся стена в них была. Ни вещей, ни обуви, ни вечных Сережиных проводов по всем углам. Как нежилая была квартира, даже трубы перекрыты. Олег заглянул на проверку в щиток, хмыкнул и полез гуглить адрес офиса “Вместе”.

Олег ехал поговорить, помириться, обсудить дела и новости; Олег ехал, чтобы по кругу повторить одно и то же — разговоры, вызов, ссора, Сережа бы разбил пару кружек, Олегу бы свело челюсти от попыток не огрызаться в ответ, кто-то бы из них хлопнул дверью и ушел, чтобы повторить все через месяцы.

Вот. Дохлопались.

— Я думал, ты мертв.

Как нырок под воду — сразу и с головой, чтобы не стоять, не говорить о погоде и политике — хотя вот о ней Олег бы сейчас с радостью поговорил. О политике, не дожде очередном — что-то есть подозрительное в новостях, Олега царапает, да так, что до сих пор выкинуть из головы не может. Хотя Сережа прав, поважнее есть темы — как жаль, что Олег ничего не может сказать.

— Необходимость.

— А-га.

Олег не знает, как тут оправдываться — да и должен ли он, если и правда необходимость, ничего не сделать, вот так бывает, Сереж, работа такая. Больше ничего не знаю, прости, точнее знаю, но не скажу, не положено тебе.

Лица Сережи он не видит, но видит, как сжимаются пальцы на бокале. Как бы не треснул, Сережа в битье посуды мастер.

Все это показное спокойствие у Сережи хрупкое, тоньше хрусталя; чуть заденешь — разлетится вдребезги.

Олег делает еще шаг. Сережа вскидывается вместе с треском осколка под ботинком.

— Будь добр, — голос звенит от стен, — в следующий раз, если соберешься сдохнуть, предупреди!

Вот сейчас в него чем-нибудь кинут, потом Сережа крикнет еще пару фраз, срывая голос, потом потребует, чтобы Олег катился ко всем чертям. Потом Олег сам скажет что-нибудь обидное, так, чтобы наверняка задеть, потребует прекратить истерику и сделает только хуже — раз за разом одно и то же, ничего не меняется.

Сережа роняет бокал, и он разлетается с тонким звоном об пол.

— Кто бы знал, как я тебя... — Сережа кашляет, рвано вдыхает через силу. — Какой же ты…

Сережа опирается тяжело о спинку дивана, опускает голову; неровные пряди падают на лицо, закрывают почти полностью.

Олег помнит — когда уезжал, у Сережи они были длинные, разноцветные резинки в каждом углу дома. Сережа волосами гордился и смеялся над Олеговой стрижкой под призывника. И когда успел только…

А когда бы ему не успеть, пробирает холодом по спине. Два года. За два года человек может хоть крышей поехать или сдохнуть — они в этом смысле хороший пример, как по учебникам — и чему ты теперь удивляешься, Волков?

Тому, что если долго ходить по самому краю, однажды свалишься? Или — хуже — столкнешь другого?

Какие два года, они всю жизнь по этой грани ходят — Олег просто так лбом уперся, что ничего не видел. Вопрос времени был, когда проверенная схема собьется и превратится в какой-то ад; Олег всегда был уверен, что сбой будет с его стороны, что он просто однажды не вернется. Ни разу не подумал, что возвращаться будет не к кому.

— Я идиот, — подсказывает Олег. — И придурок. И пошел я нахер.

Сережа дергает плечом. По спинке дивана мажется кровь, под ногами хрустит стекло. Он не тронул картину и мебель, сил не хватило — все остальное в хлам и крошево, и все красное — алое, малиновое, бурое, попробуй разбери, где кровь, где подтеки от вина.

— Серый. Сережа. Разумовский! — Олег даже повышает голос; акция исключительно на праздники, он на Сережу никогда орать не мог.

Теперь тоже не может, все равно смысла никакого — Сережа молчит и тяжело дышит, отвернувшись от него; то ли старается не заплакать, то ли уже плачет.

Олег обходит диван, стараясь как можно меньше наступать на стекло. Получается плохо, под ногами все хрустит и трещит так, будто он вылез на середину реки, туда, где еще секунда — и с головой в ледяную пропасть.

Загораживает собой окно и — три секунды на сомнения — опускается на колени. Ловит холодную, липкую от крови ладонь, потерянный взгляд из-под челки.

— Прости меня. Прости.

Что-то еще надо сказать — только не знает, что; только перехватывает горло ледяной рукой. Раньше никак не мог сказать — и сейчас не сможет, наверное.

Но вот — не мог, и теперь разбитые Сережины костяшки — не просто содранные, в мясо же, бил и не жалел, — как будто самому по рукам стеклом до самого локтя.

Олег осторожно касается губами чуть выше ранок. Сережа вздрагивает всем телом, но руку не отбирает, только смотрит внимательно.

— Я с тобой. Теперь — точно. Совсем.

— Не уходи, — Сережа даже не шепчет, одними губами и на выдохе просит, захочешь — скажешь, что не услышал. — Не теперь.

Олег хочет слышать.

— Не уйду.

Сережа стекает с дивана, падает на пол — Олег ловит его, пока не вписался с размаху коленями об пол. Сережа в ответ на объятия вцепляется так, что ткань трещит под пальцами.

— Прости, прости, — задыхается он. — Олег, Олеж, не уходи, я без тебя не могу, я дурак, я без тебя…

Если долго чего-то хотеть — можно это получить; и Олег только сейчас в полной мере понимает значение фразы. Радуйся, Волков, получил, что хотел — и живи теперь с этим как хочешь.

Если цена этих слов — развороченный им самим же мир и горящей палкой в самую душу — то они того не стоят. Доказал свое, добился — и что теперь делать с тем, что осталось.

— Тише, Сереж.

Олегу остается гладить растеряно по голове и вздрагивающим лопаткам, держать и просто не отпускать — никак не может привыкнуть к такому, каждый раз — как первый, как удар под ребра и носком ботинка в голову контрольный. Сейчас — сам виноват, сам довел; от этого еще хуже и как будто справедливее — сам довел, сам теперь и мучайся от злости на (кого-то) себя. Олег в детстве шел и дрался с каждым, кто его Сережу расстраивал, вырос — а с собой подраться не вышло.

Питер догорает в закатном солнце. С Сережи сталось бы его поджечь — прямо весь, до последнего дома и храма, чтобы сгорел тоже — весь, дотла. Только Сережа тогда с головой в огонь кинется следом, а рядом — как всегда, никого не будет, чтобы его удержать.

И, к сожалению — тоже без метафор.

— Я с тобой останусь. Теперь — по-настоящему.

Сережа, уже спокойнее — по крайней мере, не давится от слез -- фыркает ему в плечо.

— Ты в детстве тоже так говорил.

— Я тупой в детстве был, нашел, кого слушать.

— А сейчас, значит, умный?

Он хрипит и головы не поднимает — слова отдаются вибрацией в плече; но уже не звучит, как будто шаг — и сломается, как будто из стекла сделан. 

Олег не уверен, что они уже не сломались — но, по крайней мере, не вдребезги.

— По голове дали пару раз, вот и поумнел.

Сережа больно тыкает его в ребро.

— Пошел ты.

Сережа вдруг беспокойно вертится, выворачивается из рук, пытается вскочить. Олег позволяет больше от неожиданности, чем от реального желания его отпускать.

— Слушай, а не пойти ли нам обоим уже куда-нибудь?

Сережа рвется сначала в одну сторону, потом в другую, застывает на месте и растерянно смотрит на Олега, кусает губы. Олег встает, отряхивает колени от стеклянной крошки. Сережа наконец решает, что ему в первую очередь нужно, кидается к столу, вытряхивает оттуда папку — черную, белое лого, Олег замечает краем глаза, командует: «Марго, заблокируй все данные, пока нас нет».

Снова что-то царапает, Олег неприятности чувствует уже сразу же. особое чувство, отрастает, когда долго по военным точкам мотаешься — или когда живешь с Сережей Разумовским.

— Стой. Замри.

Олегу до его стола — целых пять шагов, какая бестолковая огромная комната, какого черта Сережа вообще ее такой устроил, один же тут сидит. Сережа и правда замирает, прижимает к себе папку, прикрывая логотип, и выгибает бровь.

Шальная мысль — достань Олег сейчас пистолет и направь на него, что Сережа сделает? — появляется и пропадает. Олег подозревает, что слишком хорошо знает ответ.

Пистолет, конечно, остается на месте. Сережа ахает, когда его поднимают на руки, цепляется за плечи до боли. Олег коротко морщится — заляпает же все кровью, как потом отмывать все это безобразие и как по улице идти — и перехватывает поудобнее. Сережа разбирается с новым положением секунд десять, потом — расслабляется, складывает руки на груди, прячет улыбку, только что ногу на ногу не закидывает. Как в кресле лежит.

Олег как-то некстати вспоминает студенческие годы, и как он Сережу точно так же носил на руках; только обстоятельства другие были и они сами тоже — другие были.

— И куда? — Сережа смотрит снизу вверх и закусывает губу. Картина из музея, еще бы не был в крови, и хоть иконы с него рисуй.

И ждет, как будто не собирался куда-то вот только что.

Разбираться со всей этой хуйней, хочет сказать Олег. Все, что ты тут устроил, разгребать, потому что это даже не бардак, это хаос полнейший, такое не чинить, а сносить и заново строить.

Потом смотрит вокруг — стекло, пыль, снесенная мебель, кровь — и исправляется: все, что устроили мы.

— Домой.

Сережа задумчиво откидывает голову на плечо и кивает.

Разрешение дает, нашелся командир. Олег бы ему ни один план в жизни не доверил, если по уму делать — но у Олега так ни разу в жизни не получалось, когда Сережа рядом.

Кровь бы смыть еще, чтобы не доводить таксиста — Олег сомневается, что Сережа оставил его машину тут на парковке. Спасибо надо будет сказать, если он не утопил ее в Неве или не сжег за городом. Олег примерно вспоминает, где тут ванная.

— Я тебе дома сказку расскажу.

— Про колобка?

— М-м-м, — Сережа растерянно качает ногой, — нет. Про принца и ласточку.

Олегу как по лбу щелкают — что ж ты раньше не догадался, очевидно же все было. Сережа смотрит мимо него.

Вот теперь точно — доигрались.

— Очень хочу послушать, — кивает он, прижимая Сережу крепче, чтобы не соскальзывал. Ухмыляется. — Ласточка.