.

Веронике двадцать три. Ей больше не семнадцать, с того времени прошло уже пять лет, которые кажутся одновременно пятью секундами и бесконечностью.


Она — в до жути маленькой однокомнатной квартире посреди Нью-Йорка.


В Огайо она не возвращалась уже несколько лет и надеется, что никогда не вернется туда вновь. Там — дом, где началась ее история, и где закончилась история Хезер Чендлер. Там — дом, в одну комнату которого она забралась через окно. Там — школьный стадион.


В Нью-Йорке у нее нет практически ничего, кроме Марты, которая поехала с ней. Это успокаивает, наверное, сильнее, чем должно.


Хезер Макнамара звонила ей иногда в первый год, и Вероника была почти благодарна, когда та перестала. Каждый раз, когда она слышала ее голос, она вспоминала, что они сделали. Что она сделала. Она вдавливала ногти в кожу и каждый раз поднимала трубку.


Звонок Марты раздается так, словно ее окатили водой.


Звонки Марты вызывают у нее гораздо более противоречивые чувства. Марта — все, что осталось.


Марта звучит бодро, так она звучит всегда, и иногда это почти раздражает, но Вероника помнит: Марта — все. Вероника улыбается и звучит почти так же.


Телефон она откладывает с тихим выдохом. Пока встает с кровати, она едва не спотыкается о лежащую на полу кофту. Мать бы обязательно отругала ее за беспорядок. Он бы развел еще больший.


Скомканную одежду она вытягивает из глубины шкафа, утюг она так и не купила. Мать бы отругала ее и за это.


Со стола она берет красную резинку — волосы ее длинные настолько, что уже неудобно. К парикмахеру она не ходит с тех пор, как в старшей школе Хезер сделала ей укладку.


Она набрасывает на себя темное пальто, купленное когда-то в мужском отделе. Кажется, от него даже пахнет мужским одеколоном. Шарф Вероника заматывает так, что ее нос утопает в нем. Так она почти не слышит этот запах.


Солнца слепит глаза. Солнцезащитные очки она ненавидит, поэтому просто раздраженно дышит в шарф. Запах просачивается через него.


Музыка в наушниках звучит громко настолько, чтобы не было слышно ничего вокруг. Звуки раздражают, почти так же, как очки и слепящее солнце. Почти так же, как звонки Хезер раньше.


Звук бьет ей в уши, ей хочется закрыть глаза и раствориться в нем. Она держит глаза открытыми и утыкается в шарф еще сильнее. Солнечные лучи пробиваются сквозь листву. Она заходит в тень.


Марта встречает ее мягкой улыбкой и объятиями. Вероника вдавливает ногти в кожу.


Марта отпивает кофе из чашки. Он полон пенки и выглядит до ужаса сладко — она всегда любила добавлять сахар.


Вероника заказывает газировку со льдом и пьет большими глотками. Так, чтобы передергивало от холода.


Они говорят ни о чем конкретном. Учеба, подработка, еще учеба, еще подработка. Их разговоры это всегда круговорот одних и тех же тем, и так было еще с конца старшей школы.


Ее губы трещат в улыбке, на них незажившие ранки от постоянного покусывания. Кровь остается на губах и попадает ей в рот, она слизывает ее и морщится от вкуса. Марта не замечает.


Марта прерывается на сообщения в телефоне. Пару дней назад у нее было свидание. Ее глаза сверкают. Она улыбается солнцу.


Веронике слепит глаза.


Марта заливисто смеется. У Вероники привкус крови во рту.


Чашки опустевают. Солнце заходит за горизонт.


Марта платит за двоих и улыбается.


На закате они идут по алее. Вечерний холод пробирается под пальто — Вероника его не застегивает.


Марта ругает ее за это так же, как это бы сделала ее мать. Марта с ней в Нью-Йорке. Ее мать в старом доме в Огайо.


Их прощание почти тягучее. Марта никогда не уходит быстро, Вероника никогда ее не торопит.


Они машут друг другу с разных концов улицы. Вероника улыбается, ее губы не кровят.


На небе сумерки, когда она заходит в продуктовый.


Она блуждает по рядам магазина и рассматривает йогурты в холодильнике. Ее никто не ждет на улице.


Когда она выходит, на небе яркая луна.


Людей на улице меньше, чем было днем, и она даже не достает наушники.


Она натягивает шарф до носа и шаркает обувью по дороге. У нее в пакете две бутылки колы и замороженная пицца.


Перед домом она шарит по карманам, пытаясь найти ключи. Она находит их только спустя две минуты и несколько раздраженных вздохов.


На пороге квартиры ей хочется упасть от усталости, даже не снимая пальто. Она снимает кроссовки и вешает пальто на вешалку.


Вероника ставит пиццу в микроволновку и закрывает ее с хлопком. Из микроволновки светит желтый свет, и она наливает колу в стакан со льдом.


Она включает спортивный канал на старом телевизоре, по которому показывают футбол. Она ненавидит спорт.


Она ненавидит много вещей, но.


Матч доигрывают, она не знает названия ни одной из команд.


В стакане растаявший лед, половина пиццы осталась несъеденной. Вероника не любит есть на ночь.


В раковине скапливается грязная посуда. Она думает о том, чтобы начать есть прямо из упаковки.


Простыни измятые, одеяло слишком жаркое для нее. Она натягивает его повыше и закрывает глаза.


Она видит их.


Она видит длинные светлые волосы и слышит кашель.


Она видит тянущиеся руки, спортивные бомберы и кровь.


Она слышит звук взрыва.


Она видит его.


У него все тот же влюбленный и непонятный взгляд, у него все то же темное пальто.


У него все те же холодные руки, которые она чувствует на своих плечах.


Он улыбается ей.


Она просыпается с дорожками слез на щеках и мокрыми и мокрой от пота одеждой. Сегодня ее не выворачивает сразу после того, как она откроет глаза.


Она льет на себя горячую воду в душе и пытается забыть его холодные руки. Она выкручивает кран почти полностью, и ее кожа красная до ужаса.


Она не чувствует температуры, но чувствует дорожки слез.


Она заваривает кофе на кухне. Солнце едва различимо в такое время.


Кофе отдает горечью на языке. Солнце еще не слепит глаза.