В самое неудачное время суток выбежал на улицу не успевший умыть лицо и сбрить редкую щетину забывшийся, смущённый Поэт. За час до этой вынужденной вылазки июльское солнце ещё щадило неосторожных путников, а часом позднее жара пусть и обрушится на головы, но хотя бы окончательно разгонит людей по домам. Сейчас же солнце близилось к зениту, жители портового города пока не спешили укрыться в тускло-белых стенах своих домов, и на безветренных улицах всё ещё было довольно многолюдно. Страдая и от летнего полуденного пекла, и от толпы, образовавших именно в эту минуту единую нестерпимую пытку, Поэт старался не думать ни о чём и поскорее добраться до пристани. Он натягивал как можно ниже капюшон полотняного плаща, без которого никогда не покидал своего жилища, и мечтал, чтобы всё это скорее закончилось.
Но не заканчивалась пытка. Бесконечно тянулось каждое мгновение. Как ни пытался Поэт ускорить шаг, как ни вбирал ноздрями горячий воздух в надежде почувствовать в нём морскую соль — не было пристани, неподвижная гладь серебра не резала глаза, отражая солнечные лучи, и никак не мог Поэт ощутить ненавистный ему солёный запах. Он почти не глядел вперёд, и ноги несли его сами по серой пыльной дороге, несколько недель не видавшей ни капли дождя. Поэту мерещилось, что он умирает или что умер уже, а мёртвое его тело, среди трупов грешников и городских нечистот, горит огнём и вечно теперь будет гореть в геенне огненной. Казалось, что страдания Поэта достигли пика. Однако и это было не так: мощёная дорога, изобразив над Поэтом шутку, выставила ему под ногу булыжник, и Поэт полетел стремительно вниз, расшиб колени, исцарапал ладони и так и остался сидеть, не в силах подняться. Он дышал глубоко и часто, набирая полные лёгкие раскалённого эфира, и в какой-то момент наконец заметил, что в нос ему бьёт отвратительных запах свежей рыбы.
Лучше физически от этого Поэту конечно же не стало. Вот только внезапно появилась где-то внутри слабая надежда, что пытке всё же суждено когда-нибудь закончиться. Поэт поднялся, чуть не упав снова на колени, огляделся вокруг полуслепыми, ещё не привыкшими к свету глазами и обнаружил себя на перекрёстке в одном, последнем квартале от пристани. Он выдохнул, потом вдохнул полную грудь солёного воздуха и, пытаясь не дышать носом и вообще дышать как можно реже с этого момента, устремился в сторону рынка.
Эр-Сеара на памяти Поэта разрослась значительно, и он никак не успевал привыкнуть к городу, из года в год меняющему свои черты. Облицованные известняком особняки и склады близ порта, затем дома жителей среднего достатка, затем скромные крестьянские хижины с прилежащими к ним полями всё расползались от морского побережья вглубь континента, на восток, и до хребтов Маарави им оставалось лишь несколько десятков миль. Город действительно разросся, и произошло это слишком быстро. Ежели купцы из-за моря или из глубин страны и признали Эр-Сеару важным, сулящим большую прибыль торговым узлом, то ещё не успели обосноваться в ней, а потому почти все товары попадали в город на кораблях и торговля ими, а заодно и местной продукцией, велась исключительно вдоль побережья.
Это была четвёртая и главная причина ненависти Поэта в отношении походов на рынок. Если бы только ему пришло в голову, если он додумался бы, Поэт обязательно платил бы монету кому-то из арендаторов, чтобы тот закупал и его долю съестного. Необходимость наладить с арендатором отношения была из двух зол наименее неприятным, однако почему-то Поэт не догадался прекратить свои привычные страдания и продолжал посещать рынок три-четыре раза в неделю. Но, конечно же, прежде Поэт не совершал такой глупости, как выход на улицы города в полдень. Ходил он на рынок по вечерам, в то время, когда ещё чуть-чуть — и не видно станет дороги под ногами. Торговля тогда уже затухала, открыты были лишь пара-тройка лавок, и ни солнце, ни толпа Поэта не беспокоили.
Ох, как же всё-таки ошибся Поэт в этот раз! Наивно полагая, что худшее позади, он с горем пополам добрался до рынка, и тут — началось. На пристани стоял нескончаемый гул из тысяч, как казалось Поэту, голосов, будто весь город собрался здесь именно в этот час. Поэт опустил помутневший взор на мостовую и плёлся не то вперёд, не то и вовсе куда-то назад, уносимый потоками человеческой стихии; запахи моря и пота смешивались в один, щипавший ноздри и глаза едкой солью; кто-то вскрикнул прямо над ухом Поэта недовольным и низким голосом, потом — или это был уже другой человек — схватил и дёрнул Поэта за предплечье; кто-то стукнул между лопатками чём-то заострённым так, что Поэт, рискуя быть насмерть затоптанным тысячей ног, чуть не повалился на булыжник; кто-то тянул Поэта за руку, крича ему неразборчивые слова на родном или другом каком-то языке и тыча в Поэта каким-то свёртком; чей-то душераздирающий высокий голос, разрезая гул, просил милостыню для сына своего, потерявшего в сражении ноги; и так далее. Если бы в ту минуту Поэта принесло к самому краю набережной, он бы без раздумий прыгнул в солёную морскую воду, которой так боялся, и даже с удовольствием утонул бы. Однако этого не произошло, и по счастливой случайности толпа приволокла Поэта точно к нужной ему торговой лавке.
С тех самых пор, как Поэт отпустил прислугу и стал вынужден самостоятельно ходить на рынок, он имел дело с одним лишь купцом, ещё тогда, более десяти лет назад первым попавшимся ему на глаза. Причин тому не было особых, но не было и причин переменить привычку подходить по вечерам именно к этой лавке, а потому почти все овощи и мясо Поэт покупал там. Смуглая широкая рука молчаливого торговца — Поэт всегда глядел вниз, на прилавок, и лица торговца не видел — протягивала тяжёлый мешок; затем честная рука забирала одну серебряную монету и протягивала обратно стопку медных. Изредка Поэт уточнял, что, например, лук сегодня не нужен, и в обмен на серебряник доставался ему мешок полегче и стопка монет повыше. Обычно же Поэт только укладывал пустой мешок на прилавок и молча ждал.
Хотя лук сегодня действительно был не нужен, утомлённый дорогой Поэт, когда очередь наконец дошла до него, поступил привычным образом. Так он молча простоял пару секунд, пока не услышал женский голос, идущий оттуда, откуда Поэт ожидал появления грубой мужской ладони.
— Вам чего? Баранина вот свежее некуда, вот ещё рейхан, или Вам овощей каких?
Поэт совершенно растерялся. Молодая женщина, очевидно полагавшая, что покупатель никак не может определиться с выбором, говорила аккуратно и участливо, но этот участливый голос тем не менее врезался Поэту в уши своими высокими нотками, раздался звоном и загудел громче толпы. Поэт задрожал.
— Что брать будете?
Он хотел, искренне хотел и изо всех сил пытался ответить женщине. За спиной начались возмущения и толчки, терпеливая торговка тронула Поэта рукой и стала ещё что-то говорить, но Поэт почему-то не мог издать ни звука, не мог даже открыть рот. Промелькнула у Поэта мысль, что все эти мучения, разбитые колени и ладони — всё это было зря, что теперь он так и не сможет вымолвить ни слова и уйдёт, и опять нужно будет через толпу, под палящими лучами солнца, через геенну... Поэт закрыл лицо руками. Началось какое-то движение, шум, как будто бы крики, кто-то стиснул предплечья и пытался оттащить куда-то, женщина что-то говорила, солёный воздух, пронизывая насквозь, до затылка, словно копьё, врезался в переносицу... И вдруг на дрожащее плечо мягко опустилась ладонь.
— Тише, тише, всё хорошо. Не надо было всё же одного тебя отпускать.
Знакомый шёпот пронёсся прямо над самым ухом Поэта. Поэт вдохнул сквозь стиснутые ладони так глубоко, что ему стало больно, и, не в силах больше сдерживать слёзы, уткнулся лбом в плечо Ангела.
Дальнейшие разговоры Поэт плохо разобрал, понял только, что Ангел говорил за него с той женщиной и с людьми из очереди. Жена торговца, явно беспокоясь за Поэта, сначала недоверчиво косилась на молодого чужеземца — голова его была обмотана тканью так, что видны были только янтарные сияющие глаза — и так же недоверчиво косилась на огромный мешок у него за спиной. Но спокойный, уверенный голос и реакция на него Поэта, а также то, как дрожь Поэта при появлении незнакомца унялась почти сразу, убедили добрую торговку доверить беднягу-покупателя этому чужеземцу и по его просьбе уложить в мешок муку, горох, морковь, баранину и рейхан. Ангел взял наполненный мешок, вытащил из под плаща Поэта пару монет, протянул женщине; одна монета и ещё стопка медных были ему возвращены. Он поблагодарил женщину, потрепал Поэта по капюшону и, обхватив его за плечо, повёл обратно домой.