Сажа белая

Лишь лёгкий шорох штор выдает пришедшую Офаниэль. Та останавливается у окна и чуть отодвигает ночную штору, через дневную глядя в окно. В комнате всё равно темно и пугающе тихо. Амдусциас жалеет, что выбрала для интерьера изумрудные тона.

Она лежит на незастеленной кровати и не смеет пошевелиться, вглядываясь в чужие широкие плечи. Сейчас не видно, но она точно знает, что они слишком белые. И, о Боже (надо же, она позволяет себе думать о Нём), пусть они будут чисты. Вот только всё тянущаяся тишина разбивает надежду. Амдусциас медлит, прежде чем сделать вдох: боится разрушить вакуум, в котором осторожно летают шансы на счастливый исход (не хочет, чтобы они улетели через эту дыру — в вакууме, голове?). Наконец вдыхает и хриплым от долгого волнительного молчания голосом зовёт:

— Ангел?

— Всё хорошо, — шепчет на тон громче, чем колыхание штор.

Амдусциас откидывает голову назад, давя уставший стон, только пальцы крепко сжимают атласное покрывало. В голову начинают лезть разные мысли, силясь выпихнуть самые тяжёлые и нежеланные. Она в который раз думает, как удачно, что они выбрали женские сосуды: чем-то очень отдалённым, но всё же походят на их сущности. Амдусциас говорит: хрупкие, Офаниэль — утончённые. В этот момент больше подходит слово «поломанные».

Офаниэль отходит к стене, оставляя штору на месте. Тонкая полоска света цепляет её за пятки. Она всё ещё не показывает лицо, не отворачивает от стены. Мягкие пухловатые пальцы неуверенно бегут по тонкой лямочке платья. Сложно представить, что эти руки принадлежат существу, рассекающему других тяжёлым горящим мечом. Они нежные, белые, Амдусциас позволяет себе помечтать, будто они не могут сжимать вещи до такой силы, что те рассыпаются в пыль.

Демон замирает, когда бежевая ткань спадает с одного плеча. Офаниэль вздрагивает, плечи медленно поднимаются и опускаются — совсем как при человеческом вздохе, она опускает руку, позволяя платью самому медленно спасть с тела. Амдусциас думает: красивое длинное вечернее с изумрудным поясом. Такое объединение цветов совсем не в духе людей, просто ангел знает, какая комната в этой квартире. Просто ангел тоже красивая, и не только в этом сосуде.

Амдусциас больше не может думать обо всём: взгляд неизбежно цепляется за белую кожу. Гладкая, как бархат, спина, нечеловечески прямая осанка и шрамы — свежие, глубокие, неизлечимые.

Амдусциас тихо скулит, не демон, а побитый щенок. Хочется плакать, но пугать Офаниэль не хочется. Или забыться. Забыться, как они хотели ещё давным-давно, до того, как люди научились строить гильотины и ездить на автомобилях, забыться во сне.

— Где твои крылья, которые нравились мне?

— Тебе тоже вечность больше не кажется такой уж пугающей?

Они шепчут это почти одновременно и одинаково тихо, отвечая на мысли друг друга и не желая знать ответа на свои. Если узнаешь — примешь поражение.

Они же сильные, да?

— Вечность с тобой как вернувшийся рай.

Амдусциас отвечает первой. Она стала слишком человечной. Они стали. Вместо правильности, сущности появились характеры, никак не соотносимые с небесным и адским. Амдусциас отвечает первой, потому что научилась отступать.

Офаниэль делает несколько быстрых шагов и садится на пол, обнимая её ноги и кладя голову на колени. Платье остаётся висеть на бёдрах, распластавшись теперь по полу слишком аккуратными складками. Офаниэль обнимает нежно, трётся щекой в немой мольбе о прикосновениях, потому что научилась идти на перемирие.

Снова тишина. Только Амдусциас кажется, что её ангел тихо шепчет молитвы Господу, совсем простые — людские. Или это её собственные мысли. Амдусциас наматывает на свои длинные пальцы, как на бигуди, её красные волосы. Улыбается, когда некоторые пряди, нагретые внутренним огнём, и впрямь завиваются, а потом хмыкает — на что-то большее её сил вряд ли хватит.

***

Когда-то у них было время. Время тянулось, ведь когда у тебя впереди вечность, ничто не кажется слишком быстрым или долгим — только вечное ощущение сейчас. Время сталкивало их между мирами и на Земле, между звёздами и людьми, и, в целом, всё это было одним и тем же.

Шли дожди. Проходили недели, а небо всё ещё было затянуто тучами. Континенты поменяли своё положение когда-то, а погода ведь меняется ещё чаще. Спасать скоро научатся люди, так ведь? Офаниэль смотрела, как демон, играючись, портит климат, и не делала ничего. «Пути Господни неисповедимы», — только и пожимала плечами на хитрый рыжий взгляд. На Земле было проще им обеим.

— Ты любишь меня, Офаниэль?

— Ангелы любят всех.

— Я тоже была ангелом.

Лицо Офаниэль было почти равнодушным, и Амдусциас ещё не знала: чувства это или ангельская привычка. Капли дождя били по её по почти светящемуся лицу, а она ни разу не моргнула. Амдусциас немного злили её глаза чересчур небесного, неживого цвета. Молчание разрушило чуть менее равнодушное:

— Я знаю.

Время было и после рождения Иисуса. Офаниэль смотрела на него чуть более равнодушно, чем на Амдусциас, поэтому та пришла к выводу, что банальный приём людей использовала и ангел: сильные чувства скрывала за равнодушным лицом.

И внизу, и наверху был переполох, на Землю спускались всё ещё часто, и Амдусциас криво усмехалась, когда Офаниэль закрывала их крыльями при малейшем духе кого-либо с их сторон.

— Ты прячешь меня, ангел?

— Здесь сейчас небезопасно.

— Для всех или нас?

Офаниэль поджала губы. Спустя минуту спрятала крылья и даже сделала шаг в сторону. Солнце палило сильнее, и ветра не было.

Время было и в средние века. Амдусциас много злилась, работа не заканчивалась. Грехов и крови было, кажется, больше, чем во всей истории ранней цивилизации. Или это старая мысль о присутствии времени только в этот момент.

Офаниэль много думала и поняла, что другие демоны не злились, а если и злились, то совсем по-иному. Они ненавидели просто так, раздражались из-за собственного бессилия, взрывались странной смесью негативных эмоций. И Амдусциас злилась. Иногда она в гневе (с губ почти срывается — праведном) кричала до срыва голоса. А потом смеялась хрипло.

— Странные времена пошли, ангел.

— Тебе нужно беречь сосуд.

— Не хочешь меня потерять?

— Никогда.

Офаниэль говорила это слишком равнодушно, чтобы быть уличённой в чём-то, кроме контролирования врага. Амдусциас тогда наверняка осознала, что это чувства.

У них было время и после эпохи Просвещения, когда казалось, будто мир становился тише. Но Амдусциас не покидало чувство, будто время начинало ускользать. Она трясла головой, портя аккуратно уложенную и завитую причёску, и скрывалась под белыми крыльями. Под ними было тепло и одновременно приятно, свежо, как обычно бывало в райских садах, только за тысячелетия перья пропитались земными запахами. Амдусциас любила крылья Офаниэль ещё и потому, что они усиливали запах ангела, уникальный, как у каждого человека.

— Мы слишком людские.

— Кажется, это случилось.

— Ты хочешь изменить это, ангел?

— Нет.

Когда-то у них было время. Оно держалось за тонкую соломинку, уже махало на прощание, но закрыть глаза было проще, чем согласиться. Амдусциас узнала, что за грустью следом пробился страх. Закрывая лицо руками, она шептала безымянные просьбы — она, единственный демон, боящийся не за себя.

— Ты любишь меня, Офаниэль?

— Ты знаешь.

— Я люблю тебя.

— Я знаю.

Их время почему-то закончилось вместе с людским. Амдусциас порою задумывалась: их ли воинства подглядели у людей или это люди стались совсем без присмотра? Однако кто бы первый ни поднял свой меч, холод смерти заполонил всё. Двадцатый век — время войн и революций, время прогресса, который подпитывал всё тот же ужас. И одно из мгновений их вечного сейчас вдруг обратилось событием, ставшим точкой прошлого. Это пугало, как и всё незнакомое.

— Мы же, — Амдусциас хватает её за руку, не находя в себе сил отпустить. — Мы… когда-то, — почти болезненно прерывается после каждого слова.

— Да. Но теперь у нас есть дела, — вырвать руку оказывается самым тяжелым шагом Офаниэль за всё её существование.

На небесах слишком шумно, все затерявшиеся ранее на Земле ангелы прибывают. Рафаэль лично разыскивает опаздывающих. Он видит, как потерянно бродит демон вдоль по улице у дома Офаниэль. Гнев не выплёскивается наружу лишь из-за осознания: нужны все.

Офаниэль открывает дверь квартиры, не скрывая, что сама забежала сюда минуту назад, вежливо кивает головой.

— Змеиный ангел, — почти выплёвывает он, заставив Офаниэль вздрогнуть: хрупкий сосуд не выдерживает давления ангела.

— Я уже иду, — Рафаэль молча открывает врата.

«Докажите наше могущество, покажите, на что вы способны», — слышится кругом. Офаниэль хочется заткнуть уши, но голоса раздаются в голове. Амдусциас болезненно морщит лоб, издалека увидев знакомые белые, но теперь грязные крылья, и срывается вниз.

Им нужно доказывать, что в тысячелетних войнах один победитель и один проигравший. Как будто они не теряли всё и не чувствовали ожоги. Как будто для этого придуман мир. Офаниэль застывшим взглядом смотрит на пламень ангельских мечей. Ей нельзя узнавать, но она чувствует, что её демон стоит точно так же, пусть и в другом конце измерения. Огромным усилием воли ей удаётся не закрывать устало глаза на наставление генерала.

Офаниэль внимательно слушает командира и знает о своей силе. Кроме того, она верит, что сильные протягивают слабым руку. Если бы Амдусциас была рядом, непременно хмыкнула бы, что это слишком по-ангельски для Бога. Офаниэль же знает, что эти войны ведутся без Его согласия.

Людские войны шумные, в этой же схватке нет звуков. Каждый с затаённым страхом смотрит на оружие, высчитывая миллиметры до касания. Тишина, солнце и могущественные воины, почти с создания держащие оружие. Офаниэль на мгновение закрывает глаза, услышав первый на их поле боя стон. Звук рождается только в смерти. Какой-то демон падает, не выдержав схватки. Ещё одна временная точка — разрушавшееся молчание божественной битвы. Вот теперь — опасно.

Амдусциас позволяет себе непростительное — отталкивает демона в сторону. Тот злится, неудобно переключаясь на другого противника. Амдусциас чувствует облегчение: демон не смог тронуть её ангела, заминка Офаниэль не оборачивается болью.

Они расходятся как можно дальше, не давая друг другу шанса нарушить равновесие снова. Иногда Амдусциас позволяет себе уцепиться взглядом за красную прядь волос и поверить, что всё обойдется.

Битва не привязана ко времени, только к крикам павших. Мучительно долгим и слабым. Глупо доказывать, что сильный жрёт слабых. Но они стараются. И заранее знают о проигрыше.

Амдусциас злится, поднимая взмахом крыла горько пахнущий пепел. Они ведь не ради победы воют, они расплескивают ненависть и оставляют чужие перья. Зачем им доказывать, что сажа бела — вот ведь она летает, кровавая.

Амдусциас злится, не находя красную макушку, дерётся так ожесточённо, что в глазах ангела напротив появляется страх. Но она даже не пытается убить его, только сверкает красными глазами.

Амдусциас не злится, только делает шаг назад, за спины собратьев, когда слышит пронзительный крик знакомого голоса.

Клинок демона чист и не покрывается ржавчиной от соприкосновения с божественным. Офаниэль жива, только упала. «Только упала» — повторяет Амдусциас без остановки, забывая о других словах и чувствах до самого конца битвы.

Битва длится годы. Ангелы и демоны не привязываются ко времени. Амдусциас чувствует, что не видит Офаниэль слишком долго. Они вдруг научились считать часы.

Век подходит к концу, когда они решают передохнуть. Ещё одна передышка вечной войны между бесполезными битвами. Будет ли когда-нибудь последняя? Амдусциас не знает, как и другие, только вновь и вновь спускается вниз, к своему месту, и достаёт скрипку.

Раньше у неё под рукой всегда были ноты и оркестр. Она улыбалась, показывая своя острые белые зубы, в ответ на льстивые приветствия и важное: «Великая герцогиня Ада». Кланялась и твёрдо обводила залу глазами, не позволяя никому усомниться в её статусе. Раньше, когда неумолимое время ещё не добралось до них своими точками.

Вельзевул всё ещё был готов в любой момент собрать оркестр, но Амдусциас молча вставала в освещённую факелом арку и играла сама, глаза поднимала редко, но смотрела так же твёрдо. Ад словно погружался всё дальше во тьму.

— В оркестре было что-то жаркое, герцогиня.

— В Аду холодно.

— Да, у нас, — чересчур подчеркнул, — преимущественно не солнечные пляжи.

Не дождавшись ни ответа, ни кивка, демон продолжал сам:

— Может, у вас что-то случилось, лишились чего?

— Нет, ничего не изменилось.

Амдусциас вновь подхватывала скрипку и начинала играть, всем видом игнорируя чужое присутствие. Он кривил губы.

— Никто не вернулся таким же.

Век подходил к концу. Самый их длинный век — они не видели друг друга. Пальцы Амдусциас подрагивают, когда она открывает дверь их любимой кофейни. Спокойная музыка вдруг сменяется тревожной французской песней — Офаниэль тут же оборачивается. Её тяжёлый взгляд смягчается, столкнувшись с болезненно-неуверенными глазами Амдусциас. Здесь им можно немногое.

Офаниэль встаёт, нервно перебирая кружево белых перчаток, выходит из-за стола, переставляет несколько раз стакан с водой и дважды порывается сесть. Всё же остаётся стоять. Между ними повисает та неловкость, когда сложно решить: броситься в радостные объятия или разрыдаться. Ругательства хозяина заведения, тщетно пытавшегося переключить музыку, снимают оцепенение. Амдусциас отодвигает для Офаниэль стул, зовёт официанта и, сев, тоже начинает переставлять стакан.

— Ты давно здесь? — Офаниэль читает по глазам: «Ты ждала меня?»

— Да, прихожу каждый день.

Они молчат, не имея права сказать то, что действительно важно. Официант приносит кофе (Амдусциас уверена: до ужаса сладкий). Офаниэль сдувает пенку к краю и сыплет комплиментами, не давая вставить ни слова.

Амдусциас слушает с улыбкой, разглядывая в огромных голубых глазах отражение чашки. Её собственные глаза походят скорее на грубые линзы, а вот в ангельских можно увидеть всё, почти как в зеркале, освещённом солнцем.

Что-то не так. Воздух пахнет немного по-другому, движения слишком рваные, и нет ни единого прикосновения. Все что-то потеряли, и Амдусциас лишь надеется, что они не потеряли себя.

Амдусциас слушает, внимательно, стараясь понять, что именно не так. Когда кофе заканчивается, вдруг, перехватив запястье Офаниэль, перебивает:

— Где твои крылья?

Офаниэль горбится, ясность лица пропадает.

— Мы все потеряли что-то, — Офаниэль сглатывает и резко оборачивается: в кофейне появляются ещё люди, пахнущие небесной канцелярией. С жалостью она вновь оборачивается к демону, — на этой безумной войне.

Французская песня играет громче. Звенят колокольчики над дверью. Амдусциас зарывается пальцами в свои кудри и уставляется в опустевшее пространство перед собой. В голове стучит лишь один страшный вопрос: если Офаниэль потеряла крылья, не потеряла ли Амдусциас Офаниэль?

***

Действительно, вырвать тогда руку было самым тяжелым шагом Офаниэль за всё её существование. Тяжелее даже шрамов на спине. Шрамы саднят не так сильно, как душа, готовая вырваться лишь потому, что она стоит перед дверью Амдусциас. Десятилетие порознь тянулось не меньше века.

Офаниэль трижды поднимает руку, но так и не стучится. Через пару минут дверь открывается, Амдусциас смотрит просто и открыто, ждёт. Кто-то из соседей ругается, эхо разносит крики по этажам. Сквозняк гуляет с площадки в квартиру, пока Офаниэль не решается ни сказать, ни сделать шаг.

Амдусциас одаривает её полуулыбкой и пропускает внутрь. Ей хочется многое спросить, узнать и понять, вопросы не умещаются в голове. Но тихо, Офаниэль молчит, поджимая и без того тонкие губы. Амдусциас не спрашивает.

Не спрашивает, где и на что жила, не спрашивает, с кем познакомилась, с кем была. Просто проводит на кухню и наблюдает.

Офаниэль подходит к окну и неуверенно смотрит вниз, через секунду еле заметно вздрагивая и делая шаг назад. Ещё медлит, оборачивается с нервной усмешкой, а потом быстро закрывает окно. Плечи расправляются, да и стоит будто твёрже. Амдусциас видит: сглатывает, решает всё же сама разрушить тишину.

— Ты боишься открытых окон? — старается быть нежной, не такой, как положено. — И верхних этажей?

Ещё молчание, медленный судорожный вздох. Офаниэль кивает, всё ещё не находя сил говорить.

Молчание длится долго, но они обе готовы ждать. К заходу солнца Офаниэль просит заварить ей кофе. Они перебираются в гостиную. На время кажется, что Офаниэль возвращается. Она рассказывает о Михаиле, о его старых и новых подозрениях, в целом о райских порядках, спрашивает о жизни Амдусциас, ругая её за игнорирования начальства.

— Мне плевать, ангел.

— Мы и так не на лучшем счету.

— Говори как есть: мы в опасности, — хмыкает Амдусциас. — Что изменилось, скажи мне?

Офаниэль задерживает дыхание и так и не отвечает ни слова. Неловко ведёт плечом, задевая чужую руку. Амдусциас закрывает глаза и, еле дотрагиваясь, проводит ладонью по её спине. Не восстановилась. Не вернулась, не сжалились, за спиной пустота. Небеса несправедливы.

— Теперь у них появилось время, они найдут нас. Я не спасу тебя, я снова не смогу спасти тебя.

Жужжит невыключенный компьютер. Закатное солнце ярко освещает последними лучами комнату, красные кудри Офаниэль в них словно горят. Снова тишина. Только Амдусциас кажется, что её ангел тихо шепчет молитвы Господу, совсем простые — людские.

Всю ночь они смотрят комедии и едят салаты из холодильника. Офаниэль засыпает на её плече в какой-то момент, а просыпается, когда небо уже начинает светлеть. Скоро утро, но в квартире ещё очень темно, несмотря на огромные окна. Амдусциас стоит у одного из них, глядя то на город, то на горизонт. Она держит себя за локти, чуть покачиваясь вперёд-назад.

Офаниэль бесшумно снимает с себя откуда-то взявшийся плед и на носочках встаёт. Подойти и обнять хочется страшно, видеть бездну под ногами страшно тоже. Она делает несколько осторожных шагов и замирает, в комнате будто становится жарче. Ещё пара шагов. Амдусциас разворачивает к ней лицом и притягивает к себе, прижимает к плечу, нежно поглаживая лохматую макушку. Офаниэль закрывает глаза и глубоко дышит, она чувствует, как демон медленно подводит её ближе к окну. Два полушага, один полуоборот. Наверное, со стороны они выглядят интересно, но Офаниэль всё ещё не хочет открывать глаза.

Осторожными касаниями Амдусциас отстраняет её лицо, поглаживая закрытые веки — это тихое заверение: «Мы можем уйти, не смотреть». Офаниэль вспоминает огромную картину в кабинете Амдусциас, на которой влюблённые стоят в похожей позе, с пальцами, гладящими веки. Нельзя сказать точно, но Амдусциас утверждает, что выпросила эту работу у Боттичелли. Это одна из любимых её картин, и вместо мыслей о страхе Офаниэль задумывается, осознанно ли та повторяет рисунок.

Глубоко вздохнув, Офаниэль всё же открывает глаза, одновременно крепко вцепляясь в удерживающие её руки. Медленно отводит взгляд и сама делает шаг к окну. Солнца ещё нет, но светло — это время так похоже на них. Амдусциас сильнее прижимает её к себе.

— Если завтра начнётся пожар и всё будет в огне, — шепчет Амдусциас, вслушиваясь в чужое неспокойное биение сердца.

— Почему ты говоришь так? — голос Офаниэль звучит по-старому спокойно и ровно, как в их разговорах в начале жизни Земли. — Они не знают, где ты.

— Мы погибнем.

Она поворачивает Офаниэль к себе лицом и невесомо целует в лоб и щёки. Ресницы её дрожат. Офаниэль не любит привычку Амдусциас говорить метафорами — за ними обычно скрываются разные тона боли.

— Мы погибнем без этих крыльев, что ты так любила. Без крыльев, которые нравились мне.

Отстранившись, Офаниэль просто берёт её за руку, переплетая пальцы, и подходит вплотную к стеклу. Впереди по-прежнему бездна, но Офаниэль ласково улыбается Амдусциас.

— Нет. Потому что я верю тебе.

Комнату заполняет тяжёлый вздох. Демонам не верят. Им нельзя верить. Амдусциас — неправильный демон во всём, потому соглашается, потому просто ждёт рассвет и не отпускает её руку.

Часы катятся бесконечно долго, напоминая старые времена. Взошедшее солнце не даёт старым мрачным метафорам вылезать из логова мыслей. Офаниэль уже с десяток минут трясёт головой, наблюдая за солнечными переливами в своих волосах.

— Хочу хлопья с молоком, — Амдусциас вопросительно приподнимает брови.

— Прости, ангел, молоко скисло. Демоническая аура, все дела, — Офаниэль негромко смеётся, на что Амдусциас яро машет головой. — Нет, правда, я не шучу.

— Тогда я пойду за молоком, — не переставая хихикать, она спрыгивает с кресла и почти как на крыльях проносится по комнате за своей сумкой.

— Не надо.

— Прогуляюсь, к тому же я действительно хочу есть.

— Давай закажем?

Офаниэль с толикой осуждения ловит её взгляд. Долгое противостояние молчанием заканчивается поражением Амдусциас. Она покорно кивает, только прежде, чем отпустить, закалывает прядь Офаниэль заколкой с чёрным пёрышком.

— Чтобы слышать тебя.

Как только шум лифта затихает, Амдусциас принимается собирать и расставлять вещи, нашёптывая «Ave Maria».

В магазинчике за углом дома просторно и тихо, только холодильники жужжат. В большом помещении, кроме работниц, ходит пара-тройка человек. Офаниэль перебирает монетки в кармане, рассчитывая, хватит на две бутылки молока или только на одну. Засмотревшись на ценники, она не замечает идущего мужчину и, шагнув назад, врезается в него спиной. Пара неловких взмахов руками, лишний шаг в сторону — и вот с полки летит винная бутылка.

Красное вино быстро растекается по полу, а Офаниэль обеспокоенно бегает глазами по магазину — денег на такую дорогую бутылку у неё нет, телефона Амдусциас тоже. На шум уже спешит продавщица.

— Ставят бутылки на край, будто бы специально, — ещё больший страх сковывает её, когда она слышит ворчащий голос Михаила. Он хмуро кивает ей, как старой соседке. — Я заплачу.

Офаниэль чувствует запах небесного огня, который до смешного нелепо перемешивается с запахом обычных людских неприятностей. Она кивает и скрывается меж стеллажей, пустыми глазами разглядывая ненужные ей продукты на полках. Даже если он пришёл не за ними, теперь уже неважно.

Одна бутылка молока опускается в пакет, Офаниэль наваливается на тяжёлую дверь, неохотно открывая её. Михаил стоит под крышей магазина, недовольно посматривая на дождевую тучу, что, кажется, вот-вот разольётся ливнем. Он курит сигареты, видимо, только что купленные.

— Видимо, так угодно Богу, чтобы мы с тобой всё-таки встретились.

— Он ни разу не просил меня прийти.

Они молчат, Михаил выбрасывает окурок и зажигает новую сигарету. Вздыхает — он вообще сегодня слишком громкий — и бесконечно устало, словно заранее уверенный, что все слова зря, смотрит в глаза Офаниэль.

— Такие бега не для тебя. Давай забудем старое, возвращайся. Там легион, работа, чудеса. Крылья помнишь? Вернём, всё вернём.

— Но я?..

— Да. Но ты приведёшь своего змеёныша. Наигрались, достаточно.

Офаниэль смотрит в небо, ищет среди туч хоть одно голубое окошечко и едва заметно улыбается, когда всё же находит и ловит парочку солнечных бликов лицом.

— Мы придём к тебе, — голову опускает, — только дай нам полчаса.

— Ты же помнишь, что ложь есть грех, а за грехом следует полное изгнание, Офаниэль?

— Да.

Их последние фразы звучат клятвой. Офаниэль почти бежит к дому. Никто из них больше не поднимает головы.

***

Лишь лёгкий шорох штор выдаёт пришедшую Офаниэль. Та останавливается у окна и чуть отодвигает ночную штору, через дневную глядя в окно. В комнате всё равно темно и пугающе тихо. Амдусциас жалеет, что выбрала для интерьера изумрудные тона.

***

Амдусциас кажется, что её ангел тихо шепчет молитвы Господу, совсем простые — людские. Или это её собственные мысли. Амдусциас наматывает на свои длинные пальцы, как на бигуди, её красные волосы. Улыбается, когда некоторые пряди, нагретые внутренним огнём, и впрямь завиваются, а потом хмыкает. На что-то большее её сил вряд ли хватит.

***

Михаил хлопает подъездной дверью, совершенно не задумываясь, видел ли кто-то, как он вошёл без ключа. Архангел не Бог, вторых шансов не даёт. Дом ему уже не нравится, к тому же ясный звук скрипки ужасно раздражает его ангельскую сущность. Михаил идёт по ступеням, стараясь вернуть себе равнодушный вид, но злость закипает сильнее, когда в ненавистных звуках он угадывает «Ave Maria».

У одной из дверей квартиры он чувствует запах демонической энергии. Скрипка играет оттуда же. Одна только злость ломает тройной замок, и Михаил заходит в квартиру. Кроме музыки, ни звука, вещей практически нет.

Амдусциас стоит в гостиной, играет на скрипке и смотрит ему прямо в глаза. Злит его, кричит своей позой, что всё равно, что не боится. Он подходит почти вплотную, собираясь ударить.

— Стой, — она опускает скрипку и улыбается. — Я слышала, ты куришь?

Удивление Михаила приостанавливает убегающее время. Амдусциас берёт лежащую на комоде позади неё сигарету и протягивает руку.

— Подожди, — Михаил делает неуверенный шаг назад.

Щелчок пальцев — сигарета в её руках поджигается. Лёгкое движение — летит на пол. Круг из священного масла загорается саднящим пламенем, запирая архангела внутри.

— Демон, поющий молитвы, демон, льющий святой елей в своём убежище. Так что же, мы зря обвиняли нашего ангела — это грязный демон испортил её крылья.

— Ты даже сейчас только плюёшься ядом, не находя в себе силы назвать её имя.

— Вам не скрыться от Небес и Ада. От нас.

— Бог в помощь.

Амдусциас выбегает из комнаты, боясь, как бы огонь не перебросился и на неё, подхватывает две сумки и забегает в спальню. Офаниэль стоит, прижавшись к тонкой стене, вслушиваясь в звуки из гостиной. Её красные волосы среди изумруда горят ярче, чем пламя в соседней комнате. Амдусциас твёрдо сжимает её руку и ведёт к выходу из квартиры.

— Где твои крылья? — со смешком кричит им вслед Михаил.

— Здесь, — Офаниэль кладёт ладонь на лопатку Амдусциас. Дверь квартиры громко хлопает.