Доён думает: Ли Тэён похож на лёд.
Тонкий, звонкий, бледный порой до полупрозрачности. Хрупкий, но упрямый и как будто бы становящийся крепче от мороза и холодного ветра (но на самом деле, нет, потому что чем твёрже предмет — тем проще его разбить, это всем давным-давно известно).
Лёд так похож на дорогой хрусталь — издали можно и перепутать. Гладкий, безупречный, он сияет в холодных лучах зимнего солнца и слепит глаза. Он может принять любую форму, точно так же, как хрусталь, и всё, что бы ни изваяли из этого материала, будет отличаться удивительным изяществом и абсолютной неповторимостью.
Ведь это только кажется со стороны, что лёд везде одинаков, что количество его может показаться бесконечным — на самом деле это не так.
Лёд — это застывшая вода, именно таким Доён видит Тэёна. Неведомая тёмная глубина, которую заставили замереть, остановиться, затаиться, но не смогли преодолеть. Потому, что даже сам Тэён не знает, насколько именно там глубоко. И насколько темно.
Тэён думает: Ким Донён похож на стекло.
Такое красивое, блестящее, гладкое, кажущееся идеальным. В стекле можно увидеть отражение самого себя и окружающего мира. В стекле преломляются солнечные лучи, окрашивая всё вокруг в семь цветов палитры, преображая и будто привнося в мир некую неведомую магию. Стекло тонко звенит от шума или запотевает от разницы температур может нагреться от солнца или чужого тепла, а может и обжечь холодом — оно очень чутко воспринимает всё, что происходит вокруг.
Тэён не знает, каким именно стеклом он видит Доёна — то ли тем, что вставляют в окна или застеклённые двери (защищает от ветра и холода, от всего, что по ту, другую сторону), то ли тем, что в калейдоскопах (увеличивает, преображает, буквально зачаровывает, завлекая в свой волшебный мир). Потому, что Доён может быть и тем, и другим одновременно — слишком сложный и, наверное, поэтому чересчур притягательный.
Они кажутся друг другу полными противоположностями, но на самом деле у них куда больше общего, чем они могут себе представить.
Хотя бы то, что они оба — хрупкие.
Тэён привык двигаться вперёд, брать себя в руки, прикладывать все силы, дабы сконцентрироваться на том, что впереди, а то, что позади, замораживать, прятать под толстой корочкой льда, чтобы никто не видел, чтобы никто не узнал, чтобы даже самому забыть об этом. Только вот не забывается и не прячется — лёд слишком прозрачен, и там, под ним, продолжают трепыхаться, плескаться, как зимняя рыба, те воспоминания, которые душат и не дают спокойно жить. И та корочка, что их сдерживает — слишком тонкая, точно новорожденный ледок, покрывающий свежую полынью.
Тэёну хотелось бы быть айсбергом — чем-то, кем-то внушительным и пробивным, но он совсем не такой. Его легко разбить на части, его легко заставить таять, его, как ему кажется, слишком просто превратить в ничто.
Доён пытается выглядеть непробиваемым. Всегда ярким, сияющим и привлекающим внимание, пусть и не выходит добиваться, ничего для этого не делая, не стараясь изо всех сил, не выворачивая себя наизнанку. Но даже так он старается не останавливаться, не позволять себе погружаться в рефлексию, не позволять старым комплексам и обидам затуманивать разум.
Доёну хотелось бы быть пуленепробиваемым стеклом — от которого всё отражается, не причиняя вреда. Кем-то, кому не стыдно быть прозрачным — а не тем, по кому сразу видно: целыми ночами не спит, обдумывая каждое своё слово и действие, вертится перед зеркалом, убеждая самого себя и других в собственной же привлекательности, отбивается словами изо всех сил, чтобы не заметили, какой он на самом деле мягкий и жалкий внутри. Но в итоге чем сильнее он пытается запрятаться в свою раковину, тем больше на его душе метафорических синяков. Иногда ему кажется, что такими темпами он сможет лишь превратиться в <i>ничто</i>.
Они оба страшатся стать ничем — может, именно это, в конце концов, и толкает их друг к другу, совершенно бессознательно, невзирая на все разногласия и различия.
Тэёну кажется, что он больше не выдержит — хочется свернуться в комок и исчезнуть, дабы больше ничего не чувствовать, дабы не слышать больше всех этих голосов, то тихих, то громких, напоминающих о том, что «тебя быть здесь не должно» (неужели и здесь тоже? где тогда вообще его место?), дабы не чувствовать кожей всех этих взглядов, от безразличных до откровенно враждебных, дабы не… Он прячется ото всех, чтобы хоть немного побыть одному (он ненавидит одиночество, на самом деле), позволить тонкому льду затянуть все ссадины внутри и, так или иначе, попробовать набраться сил, потому что давать слабину перед остальными — нельзя ни при каких обстоятельствах.
Доёну кажется, что он больше не выдержит — хочется рыдать в голос и проклинать всё вокруг на чём свет стоит, хочется швыряться вещами и, может, даже побить кого-нибудь, потому что устал, слишком устал быть вечным клоуном, надоедой и занудой, устал чувствовать себя ненужным и бесталанным, тем, кто просто занимает чужое место (а где оно вообще, его место?). Он прячется ото всех, чтобы хоть немного побыть одному (порой одиночество давит, но иногда оно — самое желанное из всего, что только может быть), чтобы выпустить из себя заботливо накопленный за долгое время негатив и, наконец, глотнуть свежего воздуха, а не удушающего отчаяния.
Они не ищут компании друг друга — скорее уж, именно друг друга они и избегают, как огня, в подобные тягостные для себя мгновения. Но, наверное, такова была их судьба, раз всё выходит так, как вышло.
Тэён хорошо запоминает тот момент, когда он кусал губы до боли и стискивал пальцы до хруста, сжимаясь и пряча лицо в собственные колени, чтобы только не заплакать, только не сломаться, а рядом был именно Доён. Именно его лёгкая рука, так похожая на кроличью лапку, лежит на плече и помогает удержаться, не растаять и не утечь солёной водой. Доён тогда не говорит ему ни слова, но именно благодаря присутствию Доёна из ледяной бездны внутри Тэёна не вылазит ни единого демона. Особенно после того, как Доён в итоге всё же решается и обнимает его, неуверенно и почти неохотно, а Тэён приваливается к нему, не поднимая взгляд, потому что внутри в этот момент впервые как будто что-то звенит.
Доён хорошо помнит тот момент, когда он цеплялся пальцами за футболку Тэёна и вжимался лбом в его спину, чувствуя, как дрожат плечи, по щекам скатываются мокрые дорожки, а собственный искажённый голос повторял лишь только: «Не смей поворачиваться, только попробуй, я тебя тогда…». В памяти не остаётся конкретная причина того срыва, но именно благодаря присутствию Тэёна Доёну удаётся тогда не сорваться в пучину самоненависти и не покрыться трещинами, не развалиться на части, а остаться цельным. Хотя нет, наверное, какая-то трещина всё же была, но она затягивается сама собой, когда Тэён всё же поворачивается и, заставляя Доёна поднять голову, неумело прижимается своими губами к его рту.
Их первый поцелуй сухой и чуть солоноватый — точно лизнуть обледеневшее стекло.
Тэёну кажется, что Доён похож на стекло потому, что такой же прекрасный и хрупкий — его так легко разбить на части, если знаешь о том, что там, внутри.
Доёну кажется, что Тэён похож на лёд потому, что снаружи он обжигает холодом, но если из этого льда построить дом, то в нём можно согреться и укрыться от бушующей вокруг стужи.
Лёд и стекло — и то, и другое может идти трещинами и звенеть. Как и они оба — теперь ещё и друг от друга.
В тёмной бездне под голубоватой толщей льда прячутся теперь не только демоны из прошлого. А за толстым стеклом — не сплошная кунсткамера из воображаемых внутренних недостатков.
Целями днями они пробуют друг друга на прочность, кружа вокруг, заглядывая в глаза, обмениваясь бесчисленными ударами и выискивая слабые места в чужой обороне.
Ночами же они залечивают раны друг друга, даже если порой им самим кажется, что всё выходит с точностью до наоборот.
Тэён прячет глаза под шёлковым шарфом и покорно сводит запястья, чтобы их было удобнее связать его же собственным ремнём, потому что хочет больше ярких ощущений, заставляющих его почувствовать себя живым — ощущений, что даёт ему Доён, ведущий его к удовольствию так властно и уверенно, что все собственные сомнения и страхи на время остаются позади. Когда чужая ладонь сжимается на его горле и под плотно зажмуренными веками начинают плясать цветные круги, Тэён всегда улыбается, чувствуя всем телом ту самую грань, чувствуя, как корчатся, застывая, те самые проклятые демоны, что не дают ему покоя.
(На самом деле он боится смотреть Доёну в глаза, когда они занимаются любовью — боится чужой нежности, которая заставит лёд в его сердце растаять окончательно)
Доён каждый раз раздевается медленно и немного неловко, но чужой взгляд, скользящий по нему, приятно согревает, заставляет почувствовать себя непривычно лёгким, воздушным, готовым вот-вот улететь. И Доён улетает — под сладкими поцелуями в губы и множеством горячих и жадных по всему телу, под руками, которые касаются его везде, которые держат его руки, пока их тела соединяются. Тэён всегда безумно нежен с ним, словно Доён — самое прекрасное и желанное существо на свете, и в моменты их близости Доён ощущает себя действительно счастливым.
(На самом деле, больше всего Доёну хочется, чтобы Тэён отпустил свою тьму на волю, чтобы оставлял на его теле свои метки, грубо вжимал в постель и брал его всего, но Доёну страшно просить об этом, потому что он боится разлететься на части в чужих руках, как перегревшееся стекло)
Они понимают — надолго всего этого не хватит, поэтому, наверное, и цепляются друг за друга с такой отчаянной настойчивостью.
Тэён думает: если я лёд, то я как перемороженная вещь, которая уже давным-давно истлела там, в глубине, оставив после себя пустоту.
Доён думает: если я стекло, то давным-давно пошедшее трещинами, крупными и мелкими, заделанными наспех, скорее, даже запрятанными за красивыми шторами или забавными стикерами.
«Я люблю тебя», — хочется шептать Доёну, но вместо этого он ведёт указательным пальцем по нижней губе вновь расплывшегося в своём полубезумном оскале Тэёна прежде, чем протолкнуть этот палец вместе со средним ему в рот. Чужая шея под второй рукой кажется такой беззащитной: сжать посильнее — и всё.
«Может, я этого и хочу», — думает Доён. Растопить Тэёна окончательно и из защитного стекла превратиться в то, что сможет удержать получившуюся влагу.
(Доён знает, что его будет недостаточно)
«Ты мой», — хочется рычать Тэёну на ухо этому глупому кролику, когда тот слишком сильно игнорирует его в течение дня, когда слишком много внимания уделяет другим, а про него забывает, когда слишком много вокруг негатива и хочется вцепиться хоть во что-то дорогое, хоть что-то удержать. Тэёну хочется просто сгрести Доёна в охапку, прижать к ближайшей стене, больно стискивая запястья, и целовать его губы, пока с них не начнёт срываться только одно слово — его собственное, Тэёна, имя.
Сломать Доёна, растереть в мелкое крошево и набить этим крошевом самого себя, точно тряпичную куклу опилками — вот чего хочется Тэёну на самом деле, и он это прекрасно знает.
(Тэён также знает и то, что никакой стеклянной крошки не хватит, чтобы его пустоту заполнить)
Доён думает: однажды я всё равно сломаюсь, разлечусь на сотни мелких острых осколков, бесполезных и жалких. И тогда я не хочу, чтобы он пытался эти осколки собрать и склеить, потому что они всего лишь зря изрежут ему ладони.
Тэён думает: однажды я всё равно так или иначе растаю, и все увидят, что во мне нет ничего, кроме мутной воды. И тогда я не хочу, чтобы он силился эту воду удержать, пусть лучше даст ей утечь и испариться, иначе она просто-напросто отравит его.
Лёд и стекло — кажется, так очевидно, что из этого крепче. Но то, что успевает прорасти между ними — имя для этого они ещё не придумали.
Может быть, оно окажется крепче их обоих.