Пепел и сны

«У вас свои мотивы, свои желания и стремления. А у нас есть свои. Боюсь, дело действительно только лишь в этом».

Глухим эхом – тяжело пробираясь через спёртый воздух, наполнявший комнату – сквозь сон ей послышался знакомый голос. Он доносился снаружи, далеко-далеко – так далеко, что она не разбирала слов в этой гулкой мешанине звуков. И всё же его оказалось достаточно, чтобы что-то тяжёлое заворочалось в её голове и начало неприятно шелестеть, не давая погрузиться обратно в толщу сновидений. Разлепив сонные веки, она сразу же прикрыла лицо рукой от слишком яркого света, ударившего в слезящиеся глаза.

Каждый раз ей казалось, будто она проспала по меньшей мере сотню лет и у неё уйдет ещё примерно столько же на то, чтобы полностью проснуться. У неё не было ни часов, ни даже календаря, чтобы проверить это, но сама она чувствовала, что ей стоило бы тратить на сон гораздо меньше времени. Или не спать вовсе. Ведь она не видела никаких причин спать, кроме напутствий брата. И той девочки.

Невыносимая тяжесть постепенно покидала тело. Она повернулась на бок на своей постели. Сквозь стекло плотно закрытого окна она увидела светло-голубое небо и слегка сощурилась от того, что свет, исходивший от него, всё ещё был слишком ярким.

Она свесила босые ноги с кровати, привстала. Убедившись, что стоит достаточно твёрдо, девочка медленно приблизилась к окну. Небольшое усилие потребовалось, прежде чем оно поддалось и прохлада хлынула в комнату бойким ручьём, подхватывая светлые локоны. Свет, бьющий в лицо, стал гораздо приятнее.

Она обернулась и оглядела комнату вокруг себя. Огромная мягкая кровать, на которой поместилось бы три, а то и четыре таких же, как она; светлые стены, мягкий ковёр и потолок, на котором переливалась мозаика цвета неба – чуть ярче, насыщеннее, чем было сейчас то, за окном, – усыпанная узором из белых цветов. Эта комната не навевала никаких конкретных воспоминаний; она не была похожа ни на их с братом дом, где они жили раньше, ни на какое-нибудь другое место, которое запомнилось девочке. Но, думала она, оно могло ей присниться однажды.

Присниться, забыться, но остаться глубоко внутри – глубже, чем она может достать сама.

Неспешно, стараясь излишне не напрягаться, она направилась к двери. Та была плотно закрыта, но совершенно точно не заперта.

Голос брата зазвучал в голове – не нужно никуда идти, отдыхай, пока не восстановишься, пока тело не начнёт слушаться лучше. Ей не хотелось расстраивать его, но мысль о том, чтобы вернуться в постель, зудела в ней тем же тревожным чувством, разбудившим её.

Она боялась, что совсем скоро проснуться будет так сложно, что она решит этого больше не делать.

Снаружи всё было тихо. Лёгким эхом вслед за ней тянулись шлепки ступней о каменный пол: он был другим, холодным. Но ей это даже нравилось. Холод тонкой струйкой поднимался до самой её шеи, а затем головы, не давая лениво разнежившимся мыслям затягивать за собой обратно в дрёму.

Место, где они жили, было, насколько она могла судить, огромным, но за всё время,

сколько? день, месяц, год, сотня лет, вечность?

что они провели здесь, она знала уже каждый закоулок, куда смогла хоть раз попасть.

Брат говорил, что во дворе красиво. Там есть сад, и поют птицы. Она почти не слышала птиц здесь: они редко летали так высоко.

Он обещал, что скоро они прогуляются там вместе. «Скоро» – она и представить себе не могла, что здесь и сейчас для них может быть этим «скоро». Так много всего произошло, а течения времени она всё равно не чувствует, кроме как то, что оно несёт её куда-то вперёд и не видать этому конца.

Ей оставалось только ждать. И видеть сны. Очень грустные сны.

Когда она впервые рассказала брату об этих снах, он взглянул на неё с лёгкой тревогой, но как будто всё ещё думал о чём-то своём. И сказал:

«Не стоит тебе видеть такие сны».

И даже если тогда она могла ещё просто перестать их видеть, она не знала, в какой момент бы уже не захотела этого.

— Как тебя зовут?

Сначала ей показалось, что она смотрит на себя в зеркало. Только там не было никакого зеркала; не было вообще ничего, кроме них двоих. А если бы и было, уже вторая мысль всплыла в её голове, что она выглядит теперь вовсе не так: она смотрела на вторую девочку сверху вниз. Девочку совсем маленькую, в таком же светлом платье, с такими же волосами – только прикрытыми повязанным на голове чепчиком.

— Йона, – тихо ответила она. Быть может, она бы не заметила этого сама, но и голос звучал слишком знакомо для этого – так, как будто она долго плакала.

— Как странно, – вслух подумала она. — Меня тоже.

Как странно, что брат нашёл девочку, которую звали так же, как её саму.

— Это ведь твоё тело, да? – спросила она непринуждённо. — Ты та девочка?

Сначала она была почти рада этой встрече. Они так много времени провели вдвоём с братом, – и неизвестно, сколько ещё им вдвоём придётся преодолеть, прежде чем они будут снова жить, как раньше – что её действительно приводила в особое волнение возможность пообщаться с кем-то ещё – особенно с кем-то, кто похож на неё.

Но чем дольше она смотрела в пустые глаза второй Йоны, тем тяжелее оседало сердце у неё в груди. И она понятия не имела почему.

— Я не понимаю, – прошептала девочка. — Я не знаю, где я. Я хочу домой. Я скучаю по братику.

Сейчас Йоне казалось странным, как она могла не понимать этого. Она знала, что чтобы вернуть ей тело, брату нужно было забрать его у кого-то ещё. Ему и самому нужно было новое тело, но он предпочёл озаботиться этим в последнюю очередь. Ей самой – слишком слабой, чтобы просуществовать тем, что от них осталось, ещё хоть сколько-нибудь долго – оно было нужно срочно.

Она должна была быть рада: ведь это было первым серьёзным шагом к тому, чтобы всё снова стало хорошо. Она и была рада.

Пока в глазах потерянного ребёнка не увидела такую простую правду: точно так же нужны их тела тем, у кого они их отбирают.

Какой-то частью своего сознания – той, которая звучала обычно голосом брата – Йона понимала, что ей действительно не стоит. Не стоит чувствовать ту вину перед второй Йоной, которую она всё же продолжала чувствовать, как бы это всё ни усложняло, какой бы горечью ни наполняло каждое её утро. Но маленькая Йона продолжала ей сниться, а первая Йона продолжала засыпать только ради того, чтобы увидеться с ней. Ведь это всё, что она ещё могла для неё сделать.

Даже если горечь вины от этого только росла.

— Я поняла.

Они разговаривали о том о сём, когда в возникшей паузе малышка изрекла это, пристально посмотрев на неё. Без обиды или затаённой ненависти, даже без страха, но с какой-то серьёзной озадаченностью – она сама-то была уверена в том, что поняла?

— Ты – Тень. Тени – это последнее, что я вспомнила. А потом я была уже здесь.

— Но я человек, – неловко возразила Йона. Порыв оспорить услышанное вырвался из неё раньше, чем она успела его осознать и смириться с тем, что они обе – правы.

— Но я тоже человек, – вспомнила маленькая Йона. — Но если и мы люди, и Тени – зачем мы тогда сражаемся друг с другом?

«Не зачем, а ради чего», – могла ответить Йона с нарастающей тревогой прогоняя мираж, в котором уже её собственный голос где-то вдалеке задавал тот же самый вопрос.

Когда рассказывать оказалось больше нечего, они научились показывать. Сны не были жизнью (слишком жестокой в последнее время по отношению к ним обеим) – девочки могли подчинить их себе с той же лёгкостью, с какой говорили или дышали.

Они стояли посреди комнаты, освещённой множеством свечей, и сейчас их было здесь уже четверо.

— Это твой брат? – спросила Йона.

— Да, – ответила малышка. — Родителей у нас нет, а я много болею, поэтому он очень старается. Хотелось бы мне быть для него более полезной.

Вторая Йона смотрела на юношу и улыбалась почти точно так же, как та, другая девочка, разговаривавшая с ним. Но с огромной тоской.

Маленькая Йона сидела одна на кровати с раскрытой книгой, едва умещавшейся у неё на коленях. Другая Йона подошла поближе и разобрала на рисунках на страницах очертания цветов, точнее, одного и того же цветка.

— Что это?

— Это Лунная слеза, – ответила девочка. — Братик рассказывал, что это очень редкий цветок и что он творит чудеса для того, кто его найдёт.

— Чудеса?

— Ну, даже если нет, зато его можно дорого продать! И купить много лекарств. Помню, что я даже пыталась его найти. Тогда я бы выздоровела, а братик стал бы очень богатым и ему больше не нужно было столько работать.

Йона не могла удержаться от мыслей, как и ей самой не хватало чуда тогда. Цветок, способный на чудеса, мог бы чудесным образом прорасти в снегу на пронизывающем, ледяном ветру. Или нет – и в этом была бы вся ирония.

— И как, нашла? – спросила Йона рассеянно.

— Похоже, что нет, – ответила она, и комок в груди Йоны сжался ещё крепче.

Похоже, что нет.

Она вышла из своей комнаты, чтобы пройтись, собраться с мыслями, сделать что угодно ещё, только не заснуть снова, потому что тогда эта непростая мысль бы укрепилась в ней, а она нашла бы в себе силы на то, чтобы воплотить её в жизнь.

Она брела, пока не оказалась в том самом саду. В саду, где могла бы оказаться разве что в очередном сне.

В очередном сне.

Она открывает глаза в огромном зале.

— Что ты собираешься делать, Йона?

Девочка смотрела на неё. Уставшая от страха, уставшая от слёз, уставшая от тоски и уставшая от одиночества, вынудившего её сдружиться с той, кто была главной причиной её проблем. И всё же что-то в её голосе, в том, как она спросила это, заставило Йону подумать, что даже если она осмелится озвучить то, что было у неё на уме – это может встревожить девочку.

— То, что не хочу. Но хочу, – сбивчиво произнесла первая Йона, пытаясь облечь в слова всё, что хаотичным вихрем вилось у неё в голове. — Я не знаю.

— Ты любишь своего братика так же сильно, как я, – так же почти невпопад ответила малышка. Но ничего более правдивого она сказать не смогла бы.

Потолок плыл в глазах под звуки яростной борьбы. Йона слышала их, как через подушку, и лишь повернув голову на бок, поняла, что события разворачивались гораздо ближе, чем ей показалось.

Она видела брата. Она видела юношу – другого брата. И сейчас, когда один был на земле перед другим, она, всё ещё видя перед собой того, кого любила всем сердцем, видела и то, чем он стал. Они стали.

Тенью, прахом, сном. Пеплом.

Пепел сыпется сквозь пальцы серым, обугленным песком, уносимым и разносимым ветрами, не в силах задержаться в этом мире и превратиться обратно в то, что сгорело, но помнящим жар пламени лучше, чем всё то, что происходит сию минуту.

— Подождите!

Ноги слушаются хуже, чем когда-либо. Их сковал холод, и Йона изо всех сил старается не думать о снеге.

Брат смотрит на неё. Даже после шокирующего «до» и «после» прямо перед ней в тёмном силуэте она может разглядеть его прежнее лицо так же, как и раньше, безо всяких усилий.

— Брат...

И голос – голос тоже. Как голос, как чей-то крик отчаяния за закрытым окном, застывший звенящим эхом далеко внизу... нет, она может слышать его даже лучше.

— Брат... хватит. Пожалуйста, я... Я больше этого не хочу.

Она старается, чтобы её голос звучал твёрдо, – несмотря на сбившееся дыхание – уверенно. Иначе даже она себе не поверит.

— Мне не нужно ничьё тело. Я не хочу так.

Всё ещё припав к полу, он произносит её имя снова, пытается спорить. Но Йона не даёт прервать себя, она сама не может остановиться; она хочет, чтобы этот порыв не оставлял её никогда и до конца отведённого ей времени она без тени сомнения верила, что лишь этот путь – правильный. И даже если это была иллюзия, которую она воздвигла только для того, чтобы приглушить боль – она придавала ей сил.

— В этом теле есть другая девочка. Я слышу её. Она плачет. Она говорит, что хочет увидеть брата. Она...

— …она любит своего брата так же сильно, как я.

Она думала, что сможет справиться с собственной болью. И пока она говорила о том, что думает и чувствует, ей действительно становилось немного легче. Йона внутри была напугана, но это был страх грядущего избавления. Йона-тень чувствовала, как слабое тепло разливается у неё в груди. Оно принадлежало им обоим.

Но в той же груди болело, когда она смотрела в растерянные, полные отчаяния глаза.

Так вышло. Теперь она не могла сделать для него ничего, кроме как попытаться объяснить то, что он, возможно, всё равно никогда не поймёт. И ей было горько.

— Это неправильно, что она не может увидеть его, – произнесла она шёпотом.

— Йона…

Она всегда радовалась, когда слышала его голос – а сейчас это было невыносимо.

Йона повернулась. Другой юноша стоял, взирая на открывшуюся перед ним сцену в полном недоумении.

— Это ты – тот брат?..

Спросила она, и так зная ответ.

Меч со звоном ударился об пол. Другой брат – не её – смотрел на неё... слишком так же.

— Да. Пойдём домой, – выдохнул он.

Она знала, какой Йоне предназначались эти слова. И всё же не могла не подумать о том, что ей самой страшно вообразить, как далеко сейчас её собственный дом.

Он протягивал ей руку, а она знала, что браться за неё не ей.

Йона повернулась в ту сторону, откуда тянуло ветром. Ветер – возможно, он знает дорогу лучше, чем она.

К сковывающей боли от каждого шага добавилась боль каждого слова своего брата, которое она слышала за спиной. Вместо страха, вместо стыда, из-за которых она бы не могла взглянуть на него, ей вдруг овладело совсем иное желание увидеть его – ещё раз, ещё два, ещё бесконечность, даже если та бесконечность, которую она могла позволить себе, была очень короткой.

— Я... Прости, я... я не знаю... Правда, прости...

Резкий порыв поднял занавески, которые тут же устремились в комнату, но саму Йону он почему-то потянул к себе. Ей казалось, что она становится его частью – частью ветра, который облетит весь свет, но от него никому и никогда не будет холодно. И когда-нибудь она... они все действительно окажутся дома.

— Я люблю тебя, братик.

Снег, в котором её ноги утопали по щиколотки, был похож на белые цветы.