Ты в доме расцветаешь,

Словно тепличные цветы.

И пусть сама не знаешь

О том, как грешна в сердце ты

Однажды утром Лили перестала улыбаться.

Нет, конечно, со стороны ничего не изменилось. Она продолжала давить улыбку перед братом, улыбаться, выслушивая комплименты, ухмыляться в ответ на приветствия слуг и смеяться в театре, если смеялся весь зал, но при этом ни одна из этих улыбок больше не была искренней, не шла от сердца. Лили улыбалась, потому что ей положено было улыбаться, смеялась за компанию со всеми и никому не позволяла заглянуть под свою улыбчивую маску. А под маской были лишь отчаяние, тягучая пастила печали и пепельно-розовые ночные слезы. Лили была талантливой актрисой, она умела заставить улыбаться не только свои губки, но и глазки, ведь именно глазки были зеркалом ее душонки, и потому даже братик, знавший Лили как облупленную, не мог догадаться, что что-то не так.

Может быть, Лили стоило бы пойти к врачу, но она не пошла. Лили была не того рода барышня, чтобы жаловаться или просить помощи. Лили не могла признать, что с ней что-то не так, Лили не могла заявить, что ее сердце сжирает печаль, а глаза лишь потому просыхают от слез, что не положено появляться в слезах в обществе. Словом, никто не знал о ее тайне, и Лили ни за что не хотела, чтобы кому-нибудь это стало известно. Она рассуждала так: разве леди, дама, барышня, девушка, любая из этих прекрасных женщин, пошла бы к врачу демонстрировать красный нос, истекающий соплями, или уродливый ячмень в глазу, или, страшно сказать, кишечное расстройство? Конечно нет! Все это дамы, красавицы и девицы должны были переживать тихонечко, в стороне от всех, посвящая в свои сложности разве что ближайшую из горничных или, в крайнем случае, мать. И Лили собиралась поступить точно так же, только матери у нее давно не было, а с горничными теплых отношений не сложилось, и поэтому Лили продолжала улыбаться не улыбаясь, вела себя непринужденно, давала волю слезам лишь под покровом тьмы.

Так должно было продолжаться всегда, Лили была в этом уверена. Никто не мог разгадать ее обман - если даже братик не сумел, то никто больше не сумеет.

Она маскировала бессонные ночи пудрой, заплаканные глазки пыталась восстановить черным чаем, а если уж совсем становилось туго, то объявляла, что у нее недомогание, и оставалась на весь день в кровати. Но в кровати ей было хуже всего, стены родной спальни давили на нее, даже при открытых настежь окнах ей было нечем дышать, и потому Лили предпочитала выходить в дом, а лучше - в город, надевать на головку капюшон, а на личико - дружелюбие, и углубляться в толпы незнакомых людей, блуждать среди них, теряться в них, в них находить временное лекарство от своей хвори...

Братик считал, что эта страсть к променадам - очередная женская глупость, придурь, каприз; но в целом не возражал. Как умный и в высшей степени талантливый молодой мужчина, он полагал, что женщина имеет право на глупости, если только эти глупости не вредят ей, ее господину или их будущим детям, и с легкой душой отпускал сестру с порога, иногда даже вручая ей поручения и какие-нибудь финансы. Лили это радовало - она полюбила ходить на базар, потому что нигде в городе нельзя было встретить такой шумной, оживленной и равнодушной толпы, как на базаре.

— Простите.

Лили замерла, остановилась, выпрямилась и улыбнулась, рассчитав улыбку так, чтобы из ее капюшона было видно приветливое, но достаточно высокомерное личико, явно дававшее вопрошающему понять, что перед ним дама благородная, но и что эта дама в данный момент вовсе не возражает выслушать этого плебея.

Вернее, плебейку.

Перед Лили оказалась скрученная, согнувшаяся до самой земли, горбатая старуха с белым, словно простынь, морщинистым лицом, двумя уродливыми седыми косами, росшими из полулысой головы со струпьями от неведомой болезни и мутно-водянистыми карими глазами. Когда старуха улыбалась, в ее рту были видны серые от возраста голые десна, а когда она двигалась, по воздуху на далекие мили кругом разносился запах старого грязного белья и пота.

Лили, тем не менее, не изменила своей улыбке при виде этого чудовища. Она была выше этого — ее всегда учили относиться с пониманием и уважением к уродливому лицу старости.

— Простите, — повторила старуха, снизу вверх глядя на Лили. — Дорогая леди, могу ли я попросить вас о помощи?

Глубоко в душе Лили возмутилась такой просьбе — просить о помощи! Кого? Ее, Лили? Да разве не очевидно, что она выше этого?! — но священник в церкви, кажется, что-то бубнил о помощи ближнему и жалости к убогим, поэтому Лили произнесла, достаточно высокомерно, чтобы напомнить, кто она такая, но и достаточно приветливо, чтобы не отпугнуть старуху:

— Конечно, вы можете попросить, матушка.

— Я выронила свою корзинку, — произнесла старуха, и ее мутные глаза пристально уставились на прелестное личико Лили. — А я такая старая, что уже не могу наклониться к земле, пусть и хожу всегда наклоненная... не могли бы вы подать ее мне, милая, добрая, нежная леди?

Лили проследила за движением скрюченной руки старушенции и увидела неподалеку от них корзинку. Только теперь Лили вдруг поняла, что они уже не были на базаре, а отошли к одной из недалеких улиц — видимо, она так задумалась, что не заметила этого — и более того, вокруг не было ни одной живой души кроме прекрасной Лили и уродливой старухи. Поэтому старуха обратилась именно к ней, теперь это казалось логичным.

— Конечно, матушка, — Лили понадеялась, что на страшном суде ей этот поступок зачтется. — Я помогу вам.

Пройдя до корзинки, она попыталась поднять ее, но неожиданно обнаружила, что крошечная корзина была невероятно тяжела.

— Что же вы там несете, матушка?

— Я несу яблочки своим деткам, — заявила старуха. — Тащи, если не можешь поднять.

Лили повиновалась и доволокла по земле корзину к хозяйке. Она уже хотела было спросить, как же бабушка собирается нести такую тяжесть, но к ее вещему удивлению старуха безо всяких усилий подняла корзину в руки.

— Спасибо тебе, девочка! Я вижу, у тебя очень добрая душа, пусть и увядшее сердце.

— Скажете тоже...

— Ну, не спорь с бабушкой, — старушка даже головой покачала в подтверждение своих слов. — Вот что, малышка. За твою помощь я тебя награжу.

Отчего-то в этих словах ей послышала настоящая угроза, и Лили попятилась от старухи, но совершенно не сдвинулась с места.

— Матушка...

— Не нужно бояться, — старуха запустила руку под голубую вышитую салфетку, скрывавшую содержимое корзинки, и вытащила оттуда крупное яблоко. — Вот, возьми, девочка.

Лили уставилась на яблоко, и совершенно забыла, как дышать. Это не было обыкновенное яблоко, это было что-то большее, что-то куда более совершенное. У него был насыщенный кроваво-красный цвет, и кожица сияла так, что и рубины бы побледнели от зависти. У него был сильный, сладкий, дурманящий запах, заглушавший даже вонь тела старухи; одного взгляда на это яблоко хватило Лили, чтобы весь мир перестал для нее существовать.

О да, в один момент пропало все, пропал город, пропал брат, пропала печаль; во всей вселенной отныне была только Лили и ее яблоко, яблоко и его Лили, и если бы Лили не удалось прямо сейчас вонзить в яблоко зубы, то она, наверное, умерла бы от тоски.

Старуха засмеялась, глядя на то, как алчно засияли глазки Лили, и протянула ей яблоко.

— Бери, — заявила она тверже. — Оно твое.

Лили бросилась к ней со всех ног и вырвала подарок так, что едва не повалила бедную женщину на землю. Ей было плевать на то, что яблока касались уродливые старые пальцы, ей было плевать на то, что девицам не дозволялось есть на улицах, если только девицы не хотели прослыть невежами. Яблоко было тяжелое, холодное и гладкое на ощупь, как кусок камня, но Лили знала, что оно съедобно. Старуха куда-то делась, как и все люди, улица опустела совершенно; Лили разомкнула губы, открыла рот так широко, как никогда себе не позволяла, и с неземным наслаждением вонзила белые зубы в живую яблочную плоть. Соленый металлический привкус наполнил рот, наполнил все ее тело, и Лили застонала от удовольствия, закатила глаза в настоящем экстазе. Никогда она не вкушала ничего более восхитительного, ни одно кушанье на свете не могло принести ей больше удовольствия. Взглянув на надкушенное яблоко в своей руке, Лили увидела, что мякоть его была похожа на мягкое красное мясо, а вместо сока из него текла настоящая кровь, но вкус был столь хорош, что даже окажись оно насквозь червивым, Лили бы не остановилась.

От наслаждения не устояв на ногах, Лили опустилась на колени прямо на улице и не оставила даже огрызка. Это было истинное, непередаваемое наслаждение, вершина всех живых удовольствий; и оттого только хуже стало Лили после последнего кусочка. Яблока больше не было, старуха тоже исчезла; Лили сидела вся в крови, все ее розовое платье было насквозь пропитано кровью, а в ее голове не осталось ни одной мысли, кроме воспоминаний о божественном плоде.

Оцепенение спало словно по щелчку, и Лили обнаружила себя сидящей на грязной улице, окровавленной и совершенно, абсолютно потерявшейся. Она ощущала, что ее сердце бьется ради яблока, что вся она существует ради яблока, что она живет этим яблоком, и ничто другое не имеет значения; но краски понемногу возвращались в мир, и хотя ничто не могло сравниться с яблоком, Лили все же сумела осознать, что если кто-нибудь обнаружит ее в таком ужасном виде, ни ей, ни брату несдобровать.

Медленно, неуверенно, словно новорожденный пони, Лили поднялась на ножки, покачнулась, огляделась, еще теша себя надеждой на новую встречу со старухой и новое яблоко; но она была совершенно одна. Улица вымерла, Лили вымерла.

Держась за обшарпанные стены старых седых домов и оставляя на их чистых челах следы кровавых пальцев, Лили медленно добралась до речки, протекавшей неподалеку. Это была одновременно большая удача и никакой удачи, ведь река пересекала весь Прекрасный Город и всякая дорога вела к реке, но сейчас для Лили не могло быть лучшей встречи.

Она опустила ручки в ледяную даже в летние дни воду и с отчаянием смотрела на то, как сладкая кровь срывается с ее кожи. Будь ее воля, Лили бросилась бы в реку и выпила ее всю, впитала бы в себя малейшие крохи божественной сладости, отдала бы ей все свое тельце и умерла бы за нее; но здравый рассудок, последним огоньком еще живший в ее головке, не позволил ей такое безрассудство. Она - Лили. Она - дама. Она должна вернуться домой.

Кое-как забрызгав водой и безнадежно испачканное платьице, Лили завернулась поплотнее в накидку, надеясь, что никто не обратит внимание на нее. Лили не знала, что в уголках ее прекрасных нежных губок остались следы крови, а если бы знала, то с наслаждением бы облизала их, и, может быть, даже съела бы свои губки совсем, ведь в них тоже была кровь. Но Лили не знала, и это незнание от многого уберегло ее, а люди, встреченные ею по пути домой, не замечали или стеснялись заметить, что с леди что-то не то.

Дома она уставилась в зеркало и очень долго не могла отвести от себя взгляда. Про покупки на базаре она забыла, про кровавые пятна на платье она не вспоминала, про братика не вспомнила тоже, пока он не постучал в дверь.

Было время ужинать.

Лили сказалась больной и улеглась в постель. Сама мысль о еде выворачивала, отталкивала, вызывала тошноту, и когда служанки, наученные братиком, принесли миледи суп, Лили вывернула желудочек и долго плакала, не в силах простить себе такую утерю остатков чудесного яблока.

Лили перестала есть.

Братик волновался и звал к ее постели местного доктора, но доктор только разводил руками, качал головой и советовал чаще бывать на свежем воздухе. Лили была усталая, ослабевшая от голода, но здоровая девушка, до того здоровая, что хоть сейчас могла родить тройню. Да, иногда у Лили бывали головокружения, в жару ей было сложно ходить в корсете, а голосок у нее был до того слабый и тоненький, что его можно было спутать с пением пташки; но разве не так выглядят здоровые женщины?

Доктор действовал Лили на нервы, но прогнать его было бы неприлично.

Каждую ночь во сне она видела яблоко, живое рубиновое яблоко, пульсировавшее в ее руках, словно сердце живого человека, и Лили вонзала в него свои зубы, вырывала из него куски, упивалась и наслаждалась ими; Лили была дикаркой, амазонкой, сукой и злодейкой, Лили ела еще живое сердце и напитывалась его силой, Лили забирала из него храбрость и жизненные соки, Лили была упырь; а на самом деле Лили была почти труп.

Доктор приказывал Лили чаще ходить на воздух, и каждый вечер братик вытаскивал ее, словно куклу, из постели, заставлял горничных одевать ее, причесывать и красить, а затем тащил в сад, в лес, на холмы или в парки, заставлял кататься на лодке, заставлял посещать пикники и смотреть выступления бродячих артистов. Лили мечтала вернуться в постель и думала только о яблоке; но братик был братом, братик любил ее и волновался, поэтому сопротивляться ему Лили не могла. Братик никогда не делал зла.

На девятый день с того дня, когда Лили вкусила божественное яблоко, братик снова вытащил ее из кровати и вывел в сад. Все эти девять дней Лили только пила, а ела очень редко, и еда казалась безвкусным месивом; оттого Лили ослабела настолько, что едва могла ходить, и братику пришлось приказать слугам нести ее, а после - положить у озера на траву.

Круглое блюдце дворцового озера развернулось перед ней, и только яблочка наливного там не хватало. Лили думала о яблоке и смотрела на то, как мирно качаются высокие листья рогоза, как толстые, нажористые карпы поднимают фонтаны брызг своими огромными хвостами. Особняк отражался в озере, и казалось, что особняк из озера был куда прекраснее особняка из жизни.

Тельце Лили вдруг стало куда легче, чем прежде. Пропала тянущая к земле слабость, пропали апатия к миру и отвращение к пудре на потных щеках. Лили дернулась, поднялась так просто, словно вдруг оказалась набита ватой, огляделась. Все вокруг было таким же, каким она это помнила, только в ней самой произошла какая-то перемена. Лили встала на ножки, и носочки ее крошечных туфелек едва-едва касались изумрудной, сочной травы. Достаточно было чуть-чуть поперебирать ножками, и Лили почти летела, почти птицей неслась вперед, и так же ловко и изящно могла повернуться, с такой грацией и простотой, что даже прима-балерина бы свою пачку сожрала от зависти. Лили летела. Лили была вне себя.

Сделав круг по полянке и не найдя братика — куда он подевался в такой волшебный момент? — Лили вернулась к озеру. Рогоз стоял неподвижно, в сером блюде озера отражался дворец.

— Братик, — позвала Лили неуверенно, думая, что братик, может быть, спрятался в траве, как лягушонок. — Братик, это я...

Она склонилась лебедушкой над озером и случайно, совершенно случайно увидела свое отражение, а затем, будто Нарцисс, не смогла отвести от него взгляда. Такая она была хорошенькая, аж зло берет! Такие персиковые были у нее щечки, такие светленькие были волосики на крошечной головке, изящно насаженной на стройный колышек шейки, такие живые, смеющиеся и искрящиеся были глазки, глазки, зеленее которых не найти было травы...

Отражение улыбнулось Лили, обнажило перед ней свои крепкие белые зубы, засмеялось как-то по-лошадиному, по-животному, и произнесло совершенно не Лилиным голосом:

— Глазки-то у тебя очаровательные, да смотрят не туда.

Лили взвизгнула изо всей силы и проснулась на берегу озера.

— Ах, Лили, — рядом с собой она увидела братика, которого так долго не могла найти. — Что вы кричите? Вы до смерти меня напугали.

Лили дышала так отрывисто, что у нее даже закружилась голова.

— Ах, братик... я увидела ужасный сон! Невыносимый сон...

— Невыносимый сон! — повторил братик глухим эхом. — До чего же вы склонны к драме, моя дорогая... пожалуй, мне стоит сообщить об этом господину доктору. Возможно, ваше состояние ухудшается...

— Но братец, — возразила Лили, поджав губки. — Это всего лишь кошмар. Сновидение...

Братик снова покачал головой, и Лили вдруг стало так горько, так больно, что она совершенно точно не сумела бы провести на одной поляне с братиком еще и пару минут.

С трудом, еле-еле, пыхтя от натуги, Лили поднялась на тоненькие ножки и сверху вниз посмотрела на него.

— Я хочу вернуться в дом, — произнесла она, собрав в голос все крохи оставшейся силы. — Я не могу больше гулять.

Братик сощурил глаза и произнес с иронией:

— Непослушная, вздорная девчонка! Идите. Был бы жив наш папенька, он бы нашел на вас управу.

"Надеюсь, старик горит в геенне", подумала Лили и сама же испугалась этих ужасных мыслей.

Хотя идти ей было почти невыносимо тяжело, словно она была не Лили, а русалочка из детской сказки, но она сумела добраться до усадьбы, смогла справиться с высокими ступеньками крыльца, вдохнула полной грудкой влажный запах внутренних комнат. Да, Лили была едва живая от усталости, голода и страха, но полутемные комнаты родного дома придали ей сил.

Позволив горничной взять себя за локоточек, она добралась до своей спальни, очаровательной комнаты, в которой Лили больше всего нравились тяжелые обои, украшенные узором цветущих ветвей на фоне бирюзовой дали, и зеркало в изящной золотой раме, сверху увенчанное золотым сердечком и рубиновой короной. Зеркало ей подарил Жених, и в нем Лили сама себе казалась гораздо красивее, чем в любой другой отражающей поверхности; зеркало, как будто бы, придавало особое очарование ее личику и божественную красоту ее тельцу.

Перед внутренним взором Лили все еще стояло уродливое ее лицо с довольной улыбкой, увиденное в озере, и от этого Лили даже казалось, будто и на ее лице до сих пор осталась та же самая улыбка. Желая избавиться от этого наваждения, она отпустила горничную и подошла к любимому зеркалу, заранее начав кокетливо ухмыляться, чтобы личико в отражении точно показалось красивым; но к ужасу своему обнаружила в зеркале ту же гримасу.

— Ах!

Голосок Лили поднялся под узорчатый потолок и остался пятнами плесени на голубых обоях.

— Ты не убежишь от меня, милая Лили, — произнес чужой, уверенный, твердый голос, шедший из зеркала. — Беги сколько хочешь, но от меня тебе не скрыться.

Охваченная ужасом, Лили сорвала с постели покрывало и набросила его на зеркало, проследила, чтобы ни малейшего кусочка стекла не осталось видно, чтобы это чудовище из отражения не могло за ней подглядеть. Этот жест стоил Лили всех сил, что еще оставались в ней, стоил ей всей ее храбрости; чуть живая, Лили упала на постель и забылась сном, но вместо приятного, сладкого забвения она снова видела кошмар: она куда-то бежала, неслась со всех ног, и кто-то пытался нагнать ее, но не нагонял; и все бы было не так плохо, если бы вокруг не росли бесконечные яблони, увешанные кровавыми яблоками до такой степени, что их ветви даже сгибались к земле, и Лили так сильно хотелось остановиться и вкусить сладкий плод, но она знала, что тогда ее обязательно поймают...

Разбудила ее горничная, сообщившая, что настало время ужинать. Лили возразила, что ей очень плохо, но горничная лишь покачала головой: на этот раз братик бы ни за что не простил ей отсутствие у стола.

Скрепя сердце, Лили поднялась с постели и позволила одеть себя и спустить к столу.

Подали запеченного целиком хряка, чья кожа лоснилась от жира, и Лили казалось, что его мелкие глазки на огромной морде смотрят именно на нее, не отводя взгляда.

— Приятного аппетита, Лили, — произнес братик назидательно. — Будьте благоразумной девочкой.

С куска мяса на тарелку Лили натекла целая лужица желтого жира.

Сглотнув слюну сухим горлышком, Лили взяла в ручки вилку и нож. Приборы были натерты до блеска, до настоящего алмазного сияния, даже пальцы скользили по ним; Лили бросила короткий взгляд на лезвие ножа, увидела в нем свое отражение, увидела всю ту же уверенную, уродливую улыбку, увидела все те же глаза; и все тот же голос в ее голове прозвучал громко и твердо:

— Тебе от меня не сбежать.

От страха Лили съела весь кусок и теперь чувствовала, как дергается желудочек в неприятных спазмах, но зато братик разрешил ей вернуться в постель.

В ее комнате на грязно-серых обоях цвели блеклые, уродливые цветы.

Даже когда Лили легла снова в постель и завернулась в одеяло, успокоиться и расслабиться она не могла. Зеркало, закрытое покрывалом, по-прежнему было рядом, и Лили знала, что ЭТА ШТУКА все еще там, все еще смотрит на нее, все еще следит. Это сводило Лили с ума, это вырывало ей сердечко, это украло ее покой; и Лили бы выкинула зеркало в окно, не будь это подарок Жениха, и не знай она уже, что не только лишь в зеркалах встречается жуткое лицо.

Горничная затушила свечу и ушла, а Лили, поворочавшись в отчаянии еще с полчаса, подскочила, подошла и сорвала плед с зеркала, и взглянула на сияющее в темноте стекло, и увидела вновь ту самую физиономию. Физиономия смотрела на нее, улыбалась, была полна уверенности в себе.

Лили коснулась зеркала, надеясь, что прикосновение развеет наваждение, но ничего не произошло.

— Что, красавица, ты все же пришла? — спросило с довольной физиономией Отражение. — Недолго ты пыталась убежать.

— Ты... — выдохнула Лили чуть слышно, боясь, что ее голосок может привлечь в комнату горничных. — Что ты такое? Что тебе нужно?

— Я? — отражение тихо посмеялось. — Я — демоница. Демоница родом прямо из ада! Жестокосердная, уродливая, лукавая демоница...

Лили задрожала всем тельцем.

— Ч-что тебе нужно?

— Что нужно? Ничего.

— Тогда почему я тебя вижу?

— А, ну это совсем просто! Ты вкусила дьявольское яблоко и впустила меня в свое тело. Теперь я — его хозяйка в той же мере, что и ты сама.

Лили упала на коленки перед зеркалом и закрыла личико ручками.

— Я погибла!

— Не спеши, — хмыкнула демоница. — Не реви. У тебя еще есть шанс. Я дарую тебе последний шанс.

Лили встрепенулась и потянула к зеркалу свое зареванное личико.

— Умоляю тебя, пощади!

Отражение засмеялось:

— Ты, милая Лили, ни в чем не виновна передо мной и перед другими. Ты, прекрасная Лили, невинна, будто цветок. Поэтому у тебя еще есть шанс спастись. Демоница в твоем теле, я, смогу дать тебе особую силу, силу, способную исполнить всякое твое желание. Все, что бы ты захотела! И ты сможешь пожелать, чтобы я покинула твое тело, и сможешь вернуться к своей нормальной жизни. Вот так! Одно желание, и ты обретешь свободу.

— О, я желаю! Я желаю этого больше всего на свете! — воскликнула Лили дрожащим голоском, поднимая испуганный и молящий взор на зеркало. - Прошу вас...

— Не проси, а действуй! Слушай меня и обретешь свободу, — смеялось Отражение. — Никто не даст ее тебе просто так.

Рукавом сорочки утерев свои щечки, Лили поднялась, выпрямилась, взглянула на ужасное отражение самым прямым взором, на какой только была способна, и прошептала:

— Я вас слушаю.

Отражение заулыбалось еще более самодовольно:

— Есть несколько правил, которые ты должна соблюсти, Лили. Во-первых, для проведения ритуала тебе понадобится нож.

— Нож!

— И не просто нож, а обязательно украденный у кого-то! Взятый без спросу, прямо из-под носу...

Лили стало совсем не по себе.

— Воровать...

— Подумаешь! Всего лишь маленький грешок. Тебе он простится...

Лили всхлипнула, дрожа от одной только мысли, но у нее не было других вариантов.

— Затем, когда ты получишь нож, тебе нужно будет найти уединенное место, — продолжало Отражение. — Кстати, у твоего брата обязательно найдется подходящий ножичек, и украсть у своих куда проще! В уединенном месте ты должна будешь начертить круг и произнести заклинание; не бойся, через твое отражение в лезвии ножа я смогу руководить тобой...

— Боже мой...

— И, наконец, тебе понадобится жертва. Тоже ничего такого! Что-нибудь маленькое вполне окажется достаточным, полевая мышка, хомячок...

Это было уже слишком.

— Я не смогу! Я никогда не смогу! — воскликнула Лили. — Я не смогу отнять жизнь, это выше моих сил! Я не такая! Я... я не чудовище...

Самодовольный смех Отражения был ей ответом.

— Чудовище! Чудовище! — Отражение цокнуло языком. — К чему такие громкие речи? Чудовище! Всякое живое существо одним своим существованием приносит страдания и смерть прочим существам; можно ли на основании этого считать это существо чудовищным?

Лили растерянно смотрела в собственные глазки — она не смогла понять последнюю фразу. Отражение фыркнуло.

— Хорошо! Послушай меня. Укради нож, начерти круг, прочитай заклинание, и, может быть, на первый раз, тебе будет позволено обойтись и без жертвы. Само твое участие уже будет считаться жертвенным, ведь ты столько перенесла. И тогда на некоторое время тебе дадут силу, силу пожелать все, что ты захочешь, и получить это немедленно. И ты сможешь пожелать, чтобы волшебное яблоко покинуло твое тело.

Лили положила ручку на свой животик. Мысль о том, что в ней еще осталась хотя бы частица прелестного яблока, приятно грела сердце, и горько становилось оттого, что придется с этой частицей расстаться; но за один лишь шанс снова зажить так, как она жила раньше, Лили была готова отказаться от многого. Лишь бы братик снова улыбался.

И сама Лили...

— У меня будет право только на одно желание, зеркальце?

Отражение улыбнулось так, словно ему что-то стало ясно.

— На любое количество желаний, пожеланных за определенное время, — ответило оно певуче.

Лили вздохнула и пригладила волосики.

У Лили появился шанс начать улыбаться.

***

Пользоваться слепым доверием братика Лили было совестно, но она убеждала себя, что ее поступок - это ее лекарство, что она делает это и для него тоже, а не только для себя, и что этот маленький грешок ей будет прощен у исповеди - ведь Лили столько настрадалась! Так страдала! Бедняжка Лили!

Увидев ее у двери своего кабинета, братик так удивился, что даже не нашел, что спросить.

— Мило, что ты пришла заглянуть...

— Ах, братик, дорогой братик, — улыбнулась Лили. — Я хотела спросить, не выпишешь ли ты мне новых книг...

Братик пропустил ее в кабинет, а сам, задумчиво заложив за руки спину, отошел к окну.

— Опять вы за свое, глупая Лили! — произнес он немного обиженно, и солнечные лучи играли мотыльками в его золотых волосах. — Разве вы не помните, что говорил вампапа? Ваши книжные страсти не доведут до добра. Вы и так больна...

— Но мне стало лучше! — Лили обошла стол и нашла глазами ящик, в котором братик держал письменные принадлежности. Ящик был заперт, и Лили едва удержала расстроенный вздох; но в отражении в зеркальной дверце серванта она увидела улыбку своего Отражения, и на ее глазах ящик сам собой выдвинулся из стола.

— Мне стало лучше, — повторила Лили, чтобы братик не обернулся на нее, а продолжал злиться и стоять спиной. — И мне станет еще легче, если я не буду скучать.

— Занимайтесь рукоделием.

— Это так скучно!

— Если вы хотите читать, то возьмите священное писание! В нем сказано, что женщины должны быть терпеливыми и покорными...

Лили не была уверена, что в священном писании что-то такое говорилось, но зато братик увлекся философическими разглагольствованиями, и это дало ей так необходимые секунды. Небольшой, всего с ладонь длиною, нож для писем как раз лежал на самом верху, поверх множества листов бумаги и конвертов, и Лили схватила его, затрепетала всем телом, закрыла бедром ящик и так быстро спрятала нож в корсаж, что едва не оцарапала себе грудку.

— Так что, как бы там ни было, — братик все же повернулся к ней, высоко держа подбородок. — Милая Лили, я полагаю, вам стоит меньше лежать в постели и меньше переживать о своем состоянии. Тогда и самочувствие улучшится...

— Вы правы, дорогой брат, — со вздохом признала Лили. — Вы абсолютно правы... позвольте тогда мне отправиться на прогулку?

— У меня сейчас нет возможности вас сопровождать.

— Я могу взять с собой горничную, — предложила Лили бодро. — Все будет в порядке! Доктор ведь рекомендовал мне свежий воздух, правда? Мы пойдем в лес, и я надышусь, как следует...

Братик еще сомневался, но больше для вида.

— Что ж! Если это ваше желание, сударыня, — изрек он, глядя на нее из-под полуопущенных ресниц. — Не забывайте же о том, насколько я к вам добр!

Лили улыбнулась и в пояс поклонилась ему.

Пока растерянная горничная собиралась на прогулку и тихо сетовала на то, что госпожа Лили убьет себя такими нагрузками, Лили не теряла времени зря и тоже готовилась. Лекарство, которое ей давал доктор для лучшего сна, она насыпала в бутылочку для воды, потрясла, перемешивая, спрятала в походную сумку. Ножик остался в корсаже, и поэтому она запретила горничной переодевать себя и переоделась сама; бедная девушка от таких приказов решила, что госпожа Лили совсем тронулась умишком, но ей был отдан приказ идти, и она пошла. Лили в тот день была даже рада, что горничные в ее доме настолько равнодушные.

Они отправились на прогулку пешком. Лили уводила их подальше от людских глаз, в лесок, и ей требовалась вся ее сила, чтобы не упасть в обморок от усталости; но казалось, что та же злая магия, что изуродовала ее отражение, придала необычайных сил ее бедному телу, и сегодня Лили куда легче было стоять и ходить, и головка ее не тянулась неумолимо к земле.

Горничной же было куда хуже.

— Жара стоит просто нечеловеческая, миледи, — пожаловалась горничная, сглатывая воображаемую слюну из сухого рта. — В этом тесном платье я сейчас умру...

Лили рассчитывала на это и сразу же запустила руку в сумку, которую несла горничная.

— Я подумала о том, что мне, может быть, понадобится вода, и взяла бутылочку, — заявила Лили, протягивая воду горничной. — Но я пока чувствую себя нормально, а ты можешь попить.

Горничная посмотрела на нее с подозрением; Лили собрала всю свою силу в кулак и натянула на лицо улыбку. Это сработало.

Бедная девушка сделала несколько больших глотков, даже не заботясь о том, что будет делать, когда вода потребует выхода. С благодарностью вернув бутылку в сумку, она пошла вперед, бодро о чем-то рассказывая и веточкой освобождая для Лили путь от коряг и грибов. Лили шла позади и следила за ней, выжидала; скоро язык горничной начал заплетаться, и она принялась перемежать свои речи сладкими, тягучими зевками. Заметив это, Лили заявила:

— Я устала, — хотя она совсем не устала! — Давай остановимся здесь и переведем дух.

На небольшой полянке, под сенью раскидистого дуба, они опустились на траву, и горничная спросила разрешения прилечь, а получив его, сразу же уснула. Лили прислушалась к ее дыханию, убеждаясь, что оно глубокое и мирное, проверила нож в корсаже и тихонько поднялась на ножки. Подобрав подолы до такой степени, что были видны нижние кружева панталон, и чувствуя необъяснимое стеснение даже перед безлюдным лесом, Лили поспешила прочь, побежала оттуда, ведь ей нужно было найти место, где точно никто ее не застанет. Самый темный закоулок леса, самый забытый грибниками и путешественниками уголочек...

С трудом продравшись между деревьев, она оказалась на полянке, покрытой жухлой травой. Над ней деревья сплели плотный зеленый купол из своих ветвей, под ней до сих пор не перегнили прошлогодние листья, и ножки Лили даже погружались в это мерзкое болото по треть каблучка; но более забытого всеми богами, более уединенного места и представить было нельзя.

Она вытащила ножик и взглянула на свое отражение. Зеленые глаза в лезвии смотрели насмешливо.

— Молодец! — произнес самодовольный голос в ее голове. — Теперь ты должна начертить круг вокруг себя. Тебе ни в коем случае нельзя будет пересекать круг, пока не закончишь ритуал!

Лили кивнула с серьезным личиком, перегнулась в талии и по мерзкому гною под собой начертила лезвием братикина ножа настолько ровный круг, насколько могла без ножа и циркуля. Голос Отражения казался довольным.

— Теперь повторяй за мной, Лили: "А ала гоия"...

— А ала гоия...

— Хо! Хопи! Хаята!

— Хо хопи хаята!

Круг, нарисованный Лили вокруг нее, вдруг начал светиться едва заметным сиреневым сиянием, и она не могла поверить своим глазам. Отражение продолжало нашептывать ей страшные слова, а Лили продолжала их повторять; наконец, когда сияние круга почти достигло листового купола над ее головушкой, круг вдруг вспыхнул так ярко, что ослепил ее совершенно, а затем и вовсе перестал светиться, как будто все это было лишь наваждением. Лили осталась стоять в растерянности посреди мерзкой поляны, озираться с открытым ртом; и тогда голос в голове сказал ей:

— Выходи из круга, Лили! Выходи из Круга, и я покину твое тело.

Она бросилась, она побежала так быстро, как только могла, изо всех своих девичьих сил побежала прочь; и не заметила, да и не могла бы заметить, небольшого блестящего черного жучка, выбравшегося из-под полусгнившего листа, чтобы посмотреть, что за шум происходит на его поляне.

Лили не заметила; а под подошвой ее туфельки крошечное черное тело лопнуло с отвратительным хрустом.

Странное чувство заполнило ее, пробрало от макушки до пяток; Лили замерла в растерянности, подняла глаза к небу, и вдруг поняла, что это небо принадлежало ей, эта грязь под ногами принадлежала ей, этот мир принадлежал ей — и все ей одной, одной лишь ей, всем этим могла она управлять и повелевать по своему желанию.

Лили улыбнулась так, как не улыбалась никогда раньше, и бросилась прочь с поляны.

Позабыв про бедную горничную, она бросилась домой, с такой скоростью и такой легкостью, словно кто-то заменил ее изможденное тело на новое, улучшенное и очень легкое. В холле особняка ей встретились горничные, удивленно взглянувшие на госпожу, спросившие, отчего она так несется, что никак не подобает леди, и почему она так счастлива, что тоже немного неприлично; но Лили достаточно было подумать об этом, и горничные, как ни в чем не бывало, пошли по своим делам, больше не замечая хозяйки. Лили достаточно было вспомнить, и та девушка, что отправилась с ней в лес, очутилась в своей постели, ничего не помня о прогулке, и вообще никто в целом свете уже не мог вспомнить об этом. Никто, кроме Лили.

Лили была всем.

Ворвавшись в свою комнату и заперев дверь, она подумала о том, что могла просто пожелать оказаться тут, а не нестись со всех ног; но она еще только привыкала к своим новым силам, и что тут удивительного, что она ошиблась? Ничего!

"Молодец, Лили", — прозвучал голос в ее голове. — "Теперь ты можешь сделать все, что желаешь. Любая самая смелая фантазия. Любая тайная мечта".

Лили набрала в грудь побольше воздуха, надула щечки, сжала кулачки и... поняла, что вовсе ничего не желает.

Это осознание показалось ей чудовищным. Лили растерянно оглядела комнату, ее тельце тряслось и дрожало от кипевшей в нем силы, мир казался разгаданной шарадой и лежал у ее ног; и в целом этом мире не было ничего, что она хотела бы пожелать.

Отражение в зеркале с золотой оправой тоже почувствовало ее растерянность, Лили ощутила кожей, что оно все поняло, и в ее головушке снова зазвучал голос:

— Ну-ка, Лили, поразмысли. Может быть, ты желаешь богатства?

Лили осмотрела вновь комнату и вздохнула. Богатство у нее уже было. Она родилась в богатстве отца, выросла в богатстве брата, станет женщиной в богатстве мужа и умрет в богатстве сыновей. Чего еще желать?..

— Тогда, может быть, ты хочешь любви?

Лили пожала плечами. В книгах говорилось, что любовь — яд для счастливого брака, а она была настроена именно на счастливый брак.

— Тогда пожелай себе быть счастливой.

— Но я уже счастлива, — возразила Лили. — Счастлива оттого, что каждый день вижу солнышко или тучки...

Она спросила себя, отчего тогда ей в последнее время так не удаются улыбки? Почему не цветет счастье на ее лице? Но ответа не было.

— Ты безнадежна, Лили, — вздохнуло Отражение. — Тогда я тебе напомню. Ты хотела обрести свободу от меня.

— Ах! — спохватилась Лили. — Конечно! Свобода...

Она подошла вплотную к зеркалу, посмотрела на чужие глаза на своем лице. Одна фраза отделяла ее от освобождения, один шаг; ей нужно было всего лишь произнести это, и все ужасы последних дней исчезли бы, растаяли, как кошмарный сон...

Краем глаза Лили заметила манекен позади себя, использовавшийся приходящей швеей для демонстрации новых платьев. Прагматичная Лили вспомнила, что скоро братик даст прием, и ей обязательно нужно подготовить для него новое платье, прекрасное платье; в уме она прикинула, сколько на это должно уйти денег, сообразила, сможет ли уложиться по времени, совсем позабыла об Отражении и колдовстве; но прежде, чем оно успело напомнить о себе, Лили повернулась лицом к манекену и вытянула руки.

Из покрывавшего полюса планеты снега Лили создала белоснежнейшую на свете ткань, из первых весенних цветков вишни она вытянула тончайший в мире пояс, и полностью отдалась делу, забыла даже дышать; на манекене под влиянием ее колдовства совсем скоро появилось платье, платье такой красоты, какое не сумел бы создать и самый искусный в мире портной, и какое само по себе могло свидетельствовать о существовании магии на свете; Лили радостно улыбалась, заставляя розовую ленту завязаться бантиком вокруг талии, улыбалась, украшая едва заметными узорами пышную многослойную юбочку и тугой-тугой корсет, улыбалась, рисуя искусный узор кружев по подолу. Отражение глядело ей в спину и, кажется, улыбалось тоже. В последний момент, уже закончив свое дело, Лили повернулась к зеркалу и уже хотела сказать, и уже хотела это сделать, но вдруг вспомнила, что в вазе давно засохли цветы, и она уже приказала горничным принести новые, но те, похоже, так и не соизволили этим заняться. Возмутившись про себя и пообещав в следующий раз надрать им всем уши, Лили махнула рукой в сторону вазы и с искренним ликованием увидела, как цветы снова поднимаются, распускаются, набирают силу и цвет, снова наполняются жизнью. Лили было подвластно все. Лили могла обмануть саму смерть.

С едва слышным хлопком магия покинула ее маленькое тельце, и Лили растерянно уставилась на зеркало. Отражение захохотало от всей души, запрокинув голову, а потом пропело, приплясывая и прихлопывая:

На белое платье и цветы

Душу бессмертную променяла ты!