Осень уже давно закончилась, а зима ещё толком не началась, но кругом были серость и сырость, слякоть. Грязь лежала вдоль дорог, испещрённых колеями, отвратительными чёрно-серыми комами липла к подошвам сапог и вызывала лишь раздражение, да и трудно было из-за неё идти. Солнце стояло высоко в небе, но его закрыла пелена редких серых и промозглых облаков, через которые светило едва проглядывало и даже не грело. Его тусклые лучи ложились на скрюченные ветви деревьев-старцев, склонившихся над дорогой, смотрящих на всех слепыми глазницами дыр в коре, точно строгие сторожевые псы-пограничники. В этих краях уже давно нет пограничников, даже, скорее, не было никогда. Это возле столицы снуют стражи, потрясая алебардами или кривыми мечами, которые напугать могут разве что жителей самой столицы — разодетых в пух и прах людишек, поджимающих губы в тонкую линию, стоит им увидеть дерьмо на брусчатке мостовой, — но никак не лесную или болотную нежить. Они совсем не понимают, что, сколь бы они не пытались отгородиться от этого кошмара, он когда-нибудь нагрянет к ним. А здесь серость и слякоть, крестьяне, рудокопы, которые не понимают ничего, да и им не до этого. Суетливая деревенская жизнь не подпускает к ним мысли о том, что там, за пределами их поселений, вызревает зло, что нечисть вот-вот поднимется и будет уничтожать всё на своём пути. Эти простые люди, недалёкие существа, способные только копаться на своих полях, стучать по камням в горах кривой киркой, на самом деле весьма интересны и занимательны. Куда как интереснее разбираться в них, таких открытых и простых, с щербатыми улыбками и покрытыми оспинами кожей, чем в тех, кто всю жизнь покрывает свои лица толстым слоем макияжа, пытаясь скрыть свои изъяны и пряча худосочные тела под пышными одеждами и крепкими доспехами, но на которые достаточно плюнуть, чтобы они развалились на кусочки.
Вот показывается за поворотом частокол, которым обнесена эта деревенька. Слышится шум и улюлюканье подвыпивших мужиков, наверняка отмечающих чью-нибудь свадьбу или роды жирной добротной свиньи, из которой зимой можно сделать вкуснейшие холодец или жаркое. Это не понятно, да это и не нужно понимать. Кому какое дело до того, почему очередной крестьянин опрокинул в себя лишний стакан да побил жену, расквасив ей нос? Или, положим, отхлестал коней до полусмерти только потому, что они не так фыркали и покачивали своими красивыми головами? Вот и им было абсолютно всё равно почему.
Покосившиеся избёнки, утонувшие в грязи заборчики и плетень дома солтыса — головы деревеньки, — идущий из труб дым, коптящий и едкий, который режет глаза — сухой древесины почти не осталось, и они жгут всё, что попадается им под руки, даже если то прогнившая мокрая берёза, от которой и идёт такой мерзкий дым или, положим, высушенный навоз, который тоже весьма неплохо горит. Но и это не мешает им веселиться по какому-то поводу. Перед домом солтыса дорога вообще превратилась в сплошное месиво от странных танцев крестьян, по уши перемазанных в грязи и слякоти, но явно довольных тем, что всё происходит именно так. Откуда им знать, что это выглядит более чем странно в такую мрачную погоду, когда даже ветер не шевелит погнутые отвратительные ветви старых деревьев? Когда ни единая капля не падает на и без того уже влажную землю, превращая её после в глину, которая будет пуще прежнего липнуть к подошве обуви? Где им дойти до такого, когда их жизнь полна своей суетой и своими прелестями, например, порвавшимся платьем какой-то пышногрудой девицы? Щёки её раскраснелись от выпитого, светлые волосы растрепались по оголённым плечам — крепким и бледным, наверняка очень нежным, но не знающим нежности в этом мире грубой силы и бесконечной работы для своей деревни. Глаза её блестят от радости, а она и не замечает, как и без того плохенькое платье совсем порвалось, обнажая её точёные крутые бёдра, местами обмазанные грязью от их танцев и веселья. Грудь её, пышная и упругая, так и привлекает взгляды мужиков, но ей уже не до того — она наверняка готова предать своё целомудрие на ближайшем сеновале, хоть её потом и будут порицать, ведь волосы не покрыты платком или косынкой, а значит, мужа у неё нет, как и детей.
Эти деревенские законы просты и забавны, странны и немного даже жестоки, но им не до того, им этого не понять. Они привыкли к тому, что их соседа могут высечь розгами за распутство или воровство, а за последнее так и руки могут отрубить, если то не первый случай. Они просты до простодушия, легки и веселы, предаются своему празднеству, не замечая мрачной фигуры в волчьей шкуре, шествующей мимо них к дому солтыса, чтобы затем свернуть и направиться к плохонькому постоялому двору смочить горло пивом да дать глазам отдохнуть. Но наверняка они бы все завизжали да бросились врассыпную, не будь столь пьяны, разглядев того, кто скрывает своё лицо в тени, ступая тише зверя и поглядывая изредка по сторонам с той же грацией.
Однако трезвый трактирщик не бежит прочь, глядя на редкого гостя. То ли он не знает, кого к нему занесло, то ли он рад любому гостю в этом захолустье, а гость в волчьей шкуре садится на покрытый заскорузлым жиром и давно застывшими пятнами выпивки стул, стягивает с головы шкуру и чуть щурится от тусклого света почти прогоревших свечей. Огоньки дрожат и мечутся на сквозняке, вызванном гостем, когда он зашёл в это строение такое же покосившееся и дряхлое, как и всё в округе, но готовое прослужить ещё много лет. Взгляд желтоватых с зелёными всполохами глаз скользит по крепко сколоченным стульям и столам, которые по вечерам наверняка едва не прогибаются и не проламываются под весом выпивки и яств. Сперва кажется, что нет людей беднее и жальче, но нет богаче этих созданий. Кажется, из этих краёв уже давно не забирают избытки зерна, овощей и фруктов, если сами жители, конечно, не повезут свои богатства на продажу в город.
— Милсдарь, желаете чего? — окликает гостя трактирщик, опираясь на свою стойку, начищенную до блеска; а вот на столы у него явно сил не хватило.
Мужчина поднимает взгляд на лысого усача, а его усы весьма сильно выделяются на круглом блестящем лице с приплюснутым носом — единственным рельефом гладко выбритой большой головы, но после чуть поднимает уголок потрескавшихся бледных губ:
— Пива бы мне, корчмарь, да побыстрее. И закусить чего, со вчерашнего в рот еды не брал.
Голос у него чуть хриплый, надтреснутый, немного низковатый, глухо звучит в затхлом постоялом дворе, но несомненно приятнее всех тех пропитанных насквозь выпивкой голосов работящих мужиков, которые сейчас отдаются веселью на улице. Круглоголовый закряхтел, вразвалочку вышел из-за своей стойки и двинулся к подвальной двери, а гость проводил его долгим тяжёлым взглядом. И если можно было бы увидеть кого менее гармонично выглядящего в этом месте, то этот человек был истинным подтверждением — этакое бельмо на глазу. Сухой, но поджарый, он сидел, сгорбившись над столом, чертя длинным тёмным ногтем, под который забилась земля, по старому жиру некие символы, которые наверняка не имели никакого смысла. Пальцы его были тонкими и длинными, ладони — узкими и узловатыми. Ему наверняка не помешало бы искупнуться: тёмные его волосы с седыми прядями падали на плечи и весьма неприятно поблёскивали. Под потрёпанной рубашкой явно виднелись узлы крепких мышц, но этот мужчина вряд ли был приучен к грубой, силовой работе. Несмотря на седую паутину в его смоляных волосах, он ещё не был стар или немощен — глаза его так и пылали магической силой, хоть между жидких, почти незаметных бровей и пролегла морщинка.
Да и она разгладилась, стоило усачу принести бочонок пива и кружку, гордо возвышающиеся на подносе вместе с тарелкой, полной крупных варёных раков, исходящих ароматным парком. Следом за ним вприпрыжку шёл мальчишка лет пятнадцати-шестнадцати. Щёки и нос его, даже лоб и подбородок были щедро расцелованы солнцем — в неверном свете свечей веснушки его так и сияли, привлекая к себе взгляд. Соломенные его волосы так и торчали в стороны, как у воробья после песчаных ванн; сияли его улыбка и зелёные глаза. Надо сказать, между прочим, у мальчишки явно не хватало двух зубов — одного верхнего резца и одного нижнего клыка, это гость прекрасно рассмотрел и фыркнул, выпрямившись на стуле и поведя затёкшими плечами.
— А что, милсдарь, какими судьбами к нам? — прокряхтел трактирщик, ставя перед гостем поднос и расставляя на столе посуду. Видно было, что ему шибко охота поговорить с приезжим — таким редким явлением в их местах. — Чай, издалека прибыли?
Мужчина-чужак не торопился отвечать, откупоривая бочонок с пивом и наливая жидкое искусство в деревянную большую кружку, не возражая, что трактирщик плюхнулся на стул напротив, отчего тот жалобно заскрипел под его изрядным весом. Взгляд хозяина постоялого двора с видимым уважением скользнул по поясу незнакомца, увенчанному четырьмя изогнутыми кинжалами с ручками, изукрашенными металлическими змеями и плющами, обвивающими кости.
— Издалека, дядя, издалека, — смочив горло пивом, произнёс мужчина, хотя весьма внимательно следил за тем, как мальчишка споро очищает столы и стулья, с любопытством поглядывая на них и прислушиваясь. — Из столицы пришёл.
— Столичный, значится, — задумчиво протянул усач, покручивая кончики своих весьма шикарных усов. — И что ж там? Как?
— Ну как может быть в столице? — ухмыльнулся гость, обнажая белые зубы и принимаясь сноровисто избавлять рака от его хитина, от его брони, освобождая мягкое сочное мясо. — Шумно, чисто, дамы в пышных юбках, служивых полно; пьют да веселятся. Всё как и обычно, чего от них ещё ждать.
Гость впился зубами в мясо, и несколько капель сока потекло по его подбородку, но он их ловко слизнул, а остатки — стёр. Трактирщик покивал, почесал лысину и обвёл рассеянным взглядом свою корчму, словно пытаясь понять, есть ли такое там, в каменном сердце страны. Меж тем странноглазый мужчина принялся за второго рака, изучая взглядом шуструю фигурку мальчишки-воробья:
— А что, корчмарь, твой сынишка?
— Мой, — гордо надулся круглоголовый, казалось, даже его усы встопорщились от чувства гордости. — Шестнадцать зим ужо пережил, завидный жених, а невест-то нету. А вы, милсдарь, деток-то имеете? Из столицы ж авось так просто не пускают бабы-то эти?
Шумно глотнув хорошего пива, постоялец отставил кружку и вяло взял третьего рака, всё глядя на солнечного воробья, который протирал закопчённые окна тряпицей уже не первой свежести и чистоты. Он действовал весьма легко, выглядел довольным тем, что помогает отцу следить за постоялым двором. После окон он принялся менять свечи, а оттого тени запрыгали, заплясали, особенно от голов ворона и медведя, висящих здесь же, на стене, над стойкой трактирщика. Да и тень мальчика так и заплясала, изгибаясь на столах и стенах, вскидываясь и дрожа. Губы пришельца дрогнули в намёке на странную и немного даже жуткую улыбку:
— Был и у меня сынишка. Восьми лет отроду чума забрала, вот уж лет десять как. Хороший мальчишка, дело моё хотел продолжить, да не смог. Но раз уж так, значит, судьба у него такая. А ведь какой был: красавец маленький, шустрый, смышлёный. Зря тогда к матери на кладбище пошёл — чумной схватил его да и надругался. Ему-то что, ему уж терять нечего было — захаркал все ворота к кладбищу своими лёгкими да и на куски уж развалился. А мальчонка мой… сгорел быстро, за пару дней. После этого так и не могу семью завести.
Тихо скрипела броня раков, похрустывая в такт свечам и небольшому камину, заботливо вычищенному сыном трактирщика и снова разожжённому, в унисон со смехом на улице. Усач молчал, рассматривая свои большие мозолистые руки, наверняка способные свернуть шею свинье и чему помельче, смущённый тем, что заставил своего гостя вспомнить о своём горе и потерях. Но тот не выглядел расстроенным и бодро поглощал угощение, смотря, как мальчишка моет руки в небольшом ведре, смывая с них копоть и грязь.
— Солтыс-то ваш на месте по утрам? Дело к нему есть, — произнёс мужчина, прикладываясь к пиву и так и глядя на тонкого мальчишку, затем стирая с губ пену. — И подготовьте мне комнату, да и искупнуться я был бы не против. Заплачу за несколько дней.
Корчмарь мигом подорвался с места, услышав звон золотых монет и получив несколько в оплату за услуги. Напрочь позабыв про сына, он рванулся наверх — готовить комнату щедрому гостю из столицы. А тот весьма вальяжно заканчивал со своим ужином, медленно опустошая бочонок с пивом. Через пару минут он разглядел, что солнечный мальчишка уже давно не порхает по корчме, а сидит на стуле напротив, глядя полными любопытства глазами на гостя. Отодвинув тарелку со шкурами раков в сторону, мужчина изогнул водянистую бровь:
— Что, мальчишка? Интересно тебе?
— Конечно, дядь. Ты ж столичный, я слышал, — чуть картавя и улыбаясь, без боя сдался мальчонка. — А чем ты занимаешься? А что в столице делал? А почему суда приехал?
Тихая ухмылка прошлась по лицу чужака грациозным хищником, невероятно украсив его мрачное недружелюбное лицо. Любопытство мальчика веселило его, равно как и детская открытость. Он сунул руку в карман и достал мешочек с табаком и видавшую виды тёмную резную трубку, принимаясь забивать её.
— Не куришь? — не отрывая взгляда от своих пальцев с табаком, поинтересовался мужчина, вскинув на пару секунд взгляд на мальчонку, чтобы лишь увидеть, как тот отрицательно качает головой, не отрывая жадного взгляда от гостя. — Это хорошо, что не куришь. Вот подрастёшь, так будешь девкам головы кружить. А охотился ли?
Тут же мальчишка весь подобрался, растянул губы в улыбке и тряхнул соломенными волосами, откидывая их с глаз, но они тут же упали обратно, а затем махнул рукой в сторону трофеев на стене:
— Да вона же, ворона подстрелил из лука, как батя учил. А медведя вместе убили. Огроме-е-енный был, вот как две лошади, чес-слово, дядь! Ревел-то как, у-у, а-а-а!
Он даже зубы оскалил и на стул поднялся, подняв вверх руки и скрючив пальцы, чтобы до мужчины лучше дошло, как медведь рычал и выл, надвигаясь на них, а гость тихо посмеивался, глядя на мальчишку и пуская облака густого ароматного дыма, напоминавшего по запаху то ли яблоки, то ли абрикосы. Плюхнувшись обратно на стул, воробей опёрся локтями на стол, даже подавшись вперёд, вглядываясь в лицо постояльца:
— А ты, дядько, охотился? И ответь же — что ж ты в столице-то делал? Есть там принцесса, м?
— Я, пострелёнок, — учёный, учитель. — После недолгого молчания, раззадорив любопытство и интерес юноши, произнёс странноглазый, выпустив облако неровного дыма, от которого мальчик принялся мигом отмахиваться. Глаза его засияли лишь пуще, лишь сильнее, ведь деревенскому пацанёнку наверняка никогда не встречались столичные учёные. — Людей я изучаю. Вот как ты охоте учишься, я людей изучаю, смотрю на них, узнаю о них побольше.
— А что же шь их изучать? — брови мальчика поползли наверх, явно стараясь скрыться за неровной копной солнечных волос. — Люди и есть люди, кто ж еш-щё? Мужики — охотятся, строят, пашут; бабы — стирают, ребятню воспитывают, торгуют, готовят… чего ж тут узнавать, а, дядь?
Долгий взгляд зеленоватых глаз сперва пронзил мальчугана до дрожи, и он даже передёрнул плечами, но после гость хрипло засмеялся, запрокинув назад голову, точно ворон заклекотал — иначе и не скажешь. Но даже этот странный смех ему весьма пошёл, как и подрагивающие от смеха узловатые плечи.
— Мал ты ещё, чтоб такое понимать, пострелёнок, — наконец отсмеявшись, произнёс постоялец, опрокидывая в себя остатки пива и поднимаясь со своего места и заводя назад плечи, и мальчик даже услышал, как захрустели его кости и суставы. — Люди всё ж не животные, мысли есть, мотивы, желания, размышления, понимаешь ли. Да и вообще — бывают полезны люди. А теперь я иду отдыхать и тебе уже пора, мальчон. Смотри — уж стемнело.
И пока мальчик хлопал глазами и смотрел за окно, где утихла пьянка, мужчина бесшумным зверем скользнул наверх, откуда вскоре вернулся и корчмарь, принимаясь гонять мальчишку за то, что мешал гостю наслаждаться ужином — даже затрещину ему весьма тяжёлую дал.
А постоялец меж тем скинул на крепко сколоченную кровать шкуру волка и подпер дверь стулом. В темноте комнаты, наполненной горячим паром воды из бадьи, его глаза сияли животным огнём. Зажглось несколько свечей, и мужчина стал расправляться со своей одеждой, которая вскоре открыла его бледное крепкое тело, тут и там покрытое шрамами, словно бы его сшивали заново по лоскуткам, как если бы его на куски порвал свирепый медведь или дикая пума. Он двигался грациозно, плавно, словно бы осторожно, но даже в этой грации сквозила усталость, смешавшуюся с удовольствием, когда гость опустился в горячую воду и запрокинул назад голову. И крепкая его шея была отмечена тонким, даже красивым шрамом. Он опустил руки в воду, очищая свои ногти, более напоминающие когти Закрыв сверкающие во тьме глаза, он позволил всплыть перед своим внутренним взором тонкой фигуре мальчика, когда он порхал по корчме, прибираясь. Наверняка он нежен, а кожа его тепла, если не горяча, весьма чувствительна. Он рисовал его себе без одежды, распятого удовольствием на каменном полу, обагрённым кровью волков, поддавшегося неизведанному удовольствию. Видел, как повернёт его на живот, поцелует ссадины и шрамы на его тугой коже на лопатках, как ворвётся в его податливое тело, которое наверняка будет страдать первые разы. Как треснет тугое кольцо мышц меж ягодиц под напором его плоти, как он будет кричать и впиваться пальцами в камни, срывая ногти, как будет биться и отбиваться. Низко зарычав, мужчина обхватил восставшую плоть ладонью, стараясь унять животное возбуждение, охватившее его тело. Ох, как бы он его насиловал и ласкал, заставляя отдаваться себе вновь и вновь! Но это потом, потом, когда мальчишка доверится ему и захочет покинуть свою семью, свою деревню, лишь бы идти за ним, лишь бы понять его суть и путь, принять его кровь и магию, стать таким же. Но это потом.
***
На утро было холодно, грязь схватилась, была твёрдой и скрипела под сапогами, не хлюпала, как прежде, не липла, но не сломить ногу здесь не смог бы даже чёрт. Деревенщина оделась потеплее, бабы уже доили коров, забирали снесённые курицами яйца, кормили свиней. Было тихо, но весьма оживлённо и людно.
И в этой прерывистой тиши скрип дверей трактира прозвучал вызывающе, привлёк внимание деревенщины, но лишь на пару мгновений — после они сразу вернулись к своим суматошным делам. Вчерашний гость из столицы остановился на крыльце, всё такой же отталкивающий и притягательный одновременно, оглядел всё вокруг внимательным взглядом, из которого наконец выветрилась измождённость. Но мудрая усталость в глубине его волчьих глаз осталась всё такой же явной. Несколько мгновений мужчина с волчьей шкурой на плечах рассматривал людей, а затем спустился по скрипучим и покрытым тонкой наледью ступеням, а через минуту скрылся в богатом доме солтыса. Что он там делал и о чём говорил — осталось в тайне до поры до времени. Однако когда гость вновь появился на улице, время шло к полудню. Пройдя мимо трактира и не глянув на поприветствовавшего его мальчишку-воробья, направился в сторону леса. Староста деревни едва не кубарем скатился по ступеням и уставился ошалевшим взглядом в спину удаляющегося гостя в волчьей шкуре. Обычно краснощёкий и весёлый староста деревеньки выглядел так, словно повстречался с самой смертью: бледность его готова была начать переливаться синевой, а в глазах читался первородный ужас.
— Матеуш, ты чавой-та? — окликнула его дородная баба с двумя вёдрами воды в крепких, толстых руках.
— Смерть к нам пожаловала, Агнешка. Смерть, — перекрестившись, пробормотал солтыс, грузно осев на ступени и утерев с лица пот грязным куском оторванной ткани, имеющей скорее назначение носового платка. Только старого и давно не знавшего чистой воды.
— Батюшки, что ж ты за околесицу-то мелешь? — разохалась баба, названная Агнешкой, привлекая к себе взгляды и отрывая всех от мирских дел.
Вокруг стал собираться народ, с открытыми ртами смотря на бледного солтыса и бабу с вёдрами. Словно почувствовав на себе всё внимание, солтыс поднялся, уставился на толпу и принялся рассказывать, пуча глаза и жестикулируя для ясности:
— Сижу я, значится, у себя, Леслава мне завтрак несёт и говорит, что, мол, пожаловал к нам в дом мужик какой-то. Говорит, из столицы, учёный. Зовёт его ко мне, а он страшущий, как леший! В шкуре волчьей, когти о-от такенные, глаза гадюкины. Садится напротив меня без приглашения и говорит, так и так, дядька Матеуш (поди ж ты, дядькой обозвал, оккупант треклятый!), слышал я, у вас тут люди пропадать начинают. — И нельзя было точно сказать, знает солтыс значение слова «оккупант» или просто брякнул первое, что в голову пришло. — А я ему — ну да, в лес пойдёт пятеро мужиков моих дрова рубить, а вернётся четверо. Он на меня та-ак посмотрел, что меня аж пот пробил холодный! Гляжу я на него, а мне всё чудится, что он зверь какой и вот-вот кинется на меня и задерёт своими когтищами. Зову я Леславу, говорю — подай гостю еды и выпить чаво. Поглядел он на мою жену, ухмыльнулся криво так и снова на меня смотрит. Гостеприимный ты, солтыс, говорит, в столице таких уважают. А у меня язык к зубам прилип — ничегошеньки ему сказать-то и не могу. Смотрю во все глаза, как он жрёт, а он на меня зеньки свои страшенные таращит. Знаешь, кто я, спрашивает? Я ему головой качаю, а сказать-то ничего не могу. Заколдовал меня, видать, упырь этот. Выпили мы с ним по кружечке, он так локтями на стол встал, поглядел на меня, глаз прищурил и говорит: «Я, Матеуш, мужиков твоих могу вернуть и погань всю из леса вашего выгнать. Вот только я за так не работаю. Вот вернусь с доказательствами, вернутся твои мужики, и я пожалую за наградой». Встаёт, под потолок ростом, зверюга треклятая, и уходит. Я за ним — мол, какая награда, сколько, чаво хочет, а он знай себе ухмыляется. И на Леславу мою глянул масляными своими глазками и вышел. Выхожу я за ним, смотрю и понимаю — мужики-то мои мертвы, поди, уж как месяц, а он — вернёт! Смерть к нам пришла, я вам говорю! Смерть в волчьей шкуре!
По толпе пошли шепотки, охи, вскрики, мужики своих баб брали в охапку, дети разбегались прочь, а солтыс остался невероятно доволен произведённым эффектом. Мальчишка-воробей, который всё это слышал, сидя на перилах дома старосты, встрепал собственные волосы, поглядел в сторону леса и улыбнулся своей щербатой улыбкой:
— Да какая ж это смерть, дядько солтыс? Он же шь учитель, учёный! Из столицы! Людей он изучает. И наверняка знает, как с нечистыми в лесу справиться.
— Молчи уж, Кристиан, мал ты ещё, чтоб о таком рассуждать! — прикрикнул на него солтыс, мужики тоже зашипели на мальчика из толпы, как стая рассерженных гусей.
Сын трактирщика весело хохотнул, махнул на них рукой и, спрыгнув с перил, побежал в сторону трактира.
***
Тем же вечером к солтысу явился утренний пришелец из столицы. Выглядел он ещё более бледным и уставшим, чем накануне вечером. Но это не отменяло того факта, что двигался он с завораживающей и пугающей грацией хищника, идущего по следам своей жертвы. На плече его покачивался мешок: грязный и потрёпанный, пропитанный засохшей кровью и измазанный сырой землёй, точно только что оттуда был вырыт. Уже давно стемнело. Люди, услышавшие от солтыса рассказ о незваном госте, сидели по домам, то и дело глядели в окна на мрачную высокую фигуру, вокруг которой мрак точно сильнее сгущался, шёл за ним по пятам, как верный пёс за хозяином.
Взойдя на крыльцо дома старосты, мужчина сбросил с плеча мешок. Тот тяжело рухнул на деревянный настил, хлюпнул неприятно, а мужчина словно того и не заметил. Поднял руку и громко, отчётливо постучал. Звук этот, подхваченный опустевшей деревней, набатом прокатился по холодному воздуху и пробежался по остальным домам, отпугивая любопытных вглубь тепла. Гость стоял несколько минут, глядя на дверь спокойно и уверено, точно ничего подозрительного не происходило, а затем снова постучал — на этот раз настойчивей и уверенней, громче. Через несколько мгновений дверь приоткрылась, и в образовавшейся щели возникло бледное лицо солтыса, подсвеченное неверным огнём свечи.
— А, это вы, господин, — дрожащим притихшим голосом пролопотал староста и открыл дверь, хотя видно было, как руки его дрожат, как сам он весь трясётся.
Мужчина скривил губы не то в ухмылке, не то в презрительном изгибе, поднял мешок и, не дожидаясь слов мужичка, шагнул вовнутрь. Прошёл в уже знакомую комнату и положил мешок на стол. И выглядел он в этом доме, как хозяин, а не как приблуда.
— Вот, зверюга ваша, солтыс. Мужиков я нашёл. Землянку себе в лесу устроили, немые да седые — тварь эта их порядком попугала. Одному — руку оттяпала. Оклемаются и вернутся через пару дней, — строго произнёс гость, усаживаясь на стул и скрещивая на груди руки, следя за перемещениями хозяина по тому, как скачут тени на стене.
— Так вы что ж, ещё пару дней у нас торчать будете? — совсем негостеприимно проворчал староста, огибая свой стол и с подозрением глядя на мешок, который притащил пришелец.
— Нет, Матеуш. Мне голубь из столицы прилетел — дел по горло. Вываливай деньги, а завтра утром я уйду, — в голосе странноокого путника не было просьбы. Это был приказ. Жёсткий и не терпящий отказа или возражений.
И странно это было солтысу, холод бродил по его дрожащей напряжённой спине, но он послушно кивнул. Поставив свечу на стол, Матеуш не удержался и заглянул в мешок. Хотел он было крикнуть, но только хрип ужаса сдавил его горло, а глаза распахнулись, как ставни окон под ударами ветра. Из мешка на него глядели абсолютно жёлтые без намёка на зрачок или белок глаза, глубоко посаженные в пергаментного цвета лицо. Пасть, от уха до уха, обнажала почти шесть рядов острых мелких зубов, между которыми ещё было видно застрявшие куски сухожилий. И хотя голова была оторвана от тела, понятно было, что она чересчур велика даже для человеческих размеров. Пусть мешок и казался небольшим, в мелькании света от свечи староста разглядел как минимум четыре тощих длинных руки и ещё две таких же ноги.
— Боже правый, — отойдя от первого ужаса, прошептал солтыс, спешно закрывая мешок и стараясь подавить рвотный рефлекс — от трупа пахло так, точно он уже успел хорошо разложиться. — Что это за чудище такое?!
— Кикимора, дядька Матеуш, кикимора, — с усталым величием проговорил бродяга, безразлично глядя на солтыса, порядком позеленевшего. — А теперь, поговорим о награде.
— Почём… почём мне знать, что мужики мои живы? Договор же был — что только после их возвращения…
— Я ясно дал понять, что мужики твои живы, Матеуш, тварь приказала долго жить, а завтра мне надо убираться из этой выгребной ямы, — рыкнул путник, резко поднимаясь со своего места, точно пружина распрямилась. — Поэтому отдавай мои честно заработанные деньги, пока я как следует тебя не встряхнул за шиворот.
Икнув от страха, мужичонка мигом закопался в угол, отыскивая сундучок, дрожащими руками разгребая тряпки и какие-то бумажки.
— Сто злотых, — припечатал ценой мужчина, не сводя взгляда с тщедушной спины солтыса.
— Да как же… откуда же!.. — залепетал Матеуш, оборачиваясь и глядя на собеседника совершенно потерянными глазами.
— Сто, — сухо рыкнул избавитель, и солтысу ничего не оставалось делать, кроме как пересчитать злотые, положить их в мешочек и передать награду.
Кивнув, мужчина в волчьей шкуре удалился, не став забирать с собой мешок. Матеуш ополз по стене на пол и запустил пальцы в редкие волосы, всё ещё тихо икая от ужаса, нагнанного на него этим «упырём».
***
Трактирщик уже давно спал, а вот юный Кристиан всё никак не мог дождаться постояльца, всё подпрыгивал на месте и бродил туда-сюда по постоялому двору, прислушиваясь ко всему происходящему на улице. Как же мог этот интересный человек оказаться смертью? Ведь он такой забавный и очень даже красивый. Солтыс ведь сильно преувеличил, назвав его лешим и зверюгой. Мальчишке же показалось, что красивее их гостя нигде нет. Такой высокий и статный, с необычными глазами и лицом. А ещё юноше понравился его прямой, с едва заметной горбинкой нос. Задумавшись, мальчишка не сразу понял, что гость вернулся — словно издалека до него донёсся скрип двери и тихие хищные шаги. Встрепенувшись, Кристиан заулыбался и подбежал к мужчине, устало плюхнувшемуся на один из стульев:
— Дядько, дядько, а это правда, что ты чудишше убил?!
— Во-первых, не дядько, а дядька, во-вторых, я не дядька, а Фридрих, а в-третьих, не чудишше, а чудище, — мирно и весьма мягко проговорил гость и улыбнулся мальчику. Нет, улыбка его точно не красила, но прибавляла его мрачному образу особый шарм.
— Как так? Мне папко всегда…
— Не папко, а отец, — снова поправил его Фридрих, подперев голову рукой и глядя на растерянность на солнечном лице мальчика. — Как твоё имя, воробей?
— Кристиан, — гордо выпятил грудь юноша, так и сверкая большими глазами.
— Кристиан, если тебя так интересует столица, то ты должен перестать говорить так, как ты говоришь, — снова улыбнулся Фридрих, незаметно огладив хрупкое ладное тело взглядом. — Ты ведь хочешь побывать в столице?
— Хочу, — согласно и серьёзно кивнул мальчик, надув губы. — А ты меня отведёшь в столицу?
Мужчина молчал пару мгновений, затем поднял взгляд на мальчика и встал со стула:
— Завтра утром я ухожу, Кристиан. Тебе следует поговорить с отцом, прежде чем идти.
Не слушая больше юношу, постоялец вернулся в свою комнату и скинул с себя шкуру. Следовало уйти ещё до рассвета — мальчик не должен увязаться за ним, не должен так рано покидать своего отца. И хотя он понимал, что лучше юноше не видеть возвращения дровосеков, планы его резко поменялись. Совет требовал его скорейшего возвращения в столицу. А мальчик… что ж, он найдёт себе другого преемника. Хоть этот воробей и пылает силами, ему, как и всем жителям этой деревушки, предстоит впереди только одно — скорая и болезненная смерть.
***
Было холодно и мокро — под утро начал хлестать дождь. Дороги снова развезло, и жители не стали вылезать из своих домов на неприветливую улицу. А Фридрих уже был далеко от поселения. Шёл он медленно, но уверенно и целенаправленно. Он не печатал шаг, зорко глядел по сторонам, то и дело стирая с лица промозглые капли, которые промочили его насквозь. До ближайшей деревни ещё день пути, но это мужчину совершенно не волновало. Ему не важны были расстояния, он проходил их быстро, легко, не замечая ничего вокруг себя. И только шаги за спиной заставили его замереть и обернуться. Вдалеке он разглядел фигурку, стремительно его нагоняющую. Дождь хлестал всё сильнее, грязь и вода летели из-под маленьких юрких ног. По губам мужчины расползлась кривая ухмылка. Отчего-то он знал, что именно так всё и будет.
— Фридрих, подожди меня! Я иду с тобой! — ещё издалека закричал мальчик, сияя улыбкой и, кажется, тоже не обращая внимания на абсолютно промокшие ноги и одежду.
— Отец отпустил тебя? — поинтересовался мужчина, когда мальчик с разбега уткнулся лицом ему в грудь, обхватывая тонкими крепкими руками.
— Я сам себя отпустил, — сверкнул улыбкой воробей, подняв взгляд на мужчину. — Ты же готов со мной идти, да? Проверял меня, да?
— Да, воробей, идём, — кивнул Фридрих, отцепляя от себя мальчика и уверенно направляясь в нужную сторону, даже прибавив шаг. Ему, конечно, плевать на отсутствие еды и крыши над головой, а вот мальчишка может простыть и схватить лихорадку. А этого ему совершенно не надо.
Ночевать в трактир их не пустили — хозяин оказался весьма злобным и привередливым мужичонкой, который не пожелал пускать на порог «оборванца в шкуре и его подстилку-малолетку». Фридрих не разозлился, но мальчишку ему пришлось придержать — тот явно хотел выбить мужику пару-другую зубов.
— Спокойно, Кристиан, без крыши не останемся, — проговорил Фридрих со странной улыбкой и повёл мальчика прочь.
Они вышли из города по другой дороге. Даже не дороге, а тропинке. Та поросла травой и больше напоминала болото, чем что-то ещё. Вокруг росли кусты с волчьей ягодой, а дальше начинался лес. Тропинка привела их к невысокому каменному строению с тяжёлыми дверьми. Открыть их не стоило мужчине большого труда, хотя Кристиану и показалось, что тот что-то шептал над замком. Вскоре они оказались в низком помещении, тёмном и холодном. Мальчика тут же пробрало до костей ледяным страхом — он узнал вход в склеп. Крипта в их деревеньке была точно такой же, разве что поменьше.
— Не бойся, Кристиан, здесь безопасно, — проговорил Фридрих, уже снимая со стен деревянные факелы и складывая их в углу явно для того, чтобы развести костёр. — Мёртвые не причиняют вреда живым.
Однако мальчик не успокоился до того момента, пока мужчина не развёл костёр и не разогнал тьму. Видно было, что здесь часто прибирались, отдавая дань мёртвым.
— Раздевайся, — бросил мужчина, сам принимаясь снимать с себя одежду, чтобы просушить её возле костра.
Юноша делал то неохотно — расставаться с единственной защитой от холода ему совершенно не хотелось, но он решил во всём слушаться мужчину, который остался для него единственным спасением в этом неприветливом мире. Стоило ему поднять взгляд на Фридриха, как мурашки мигом побежали по его юному телу: поджарый, со множеством шрамов, без одежды он выглядел ещё величественней, чем в ней, если такое только бывает. Юноша безумно хотел стать похожим на него, таким же крепким, таким же выносливым и сильным. Во время их короткого путешествия Фридриху пришлось переносить мальчишку на руках через бурную речушку, которая вполне могла смыть хрупкого Кристиана. Поймав же ответный взгляд, юноша мигом вперился в пол, торопливо стягивая с себя грязные промокшие сапожки и брюки. Сложив всю одежду возле костра, они уселись рядом — Фридрих приобнял мальчика, отогревая его, хотя сам был холоден. Мальчонка задремал, и мужчина опустил взгляд на его хрупкие плечи, покрытые сплошь и рядом очаровательными мурашками, которые мужчина не преминул огладить, даже хотел поцеловать, но передумал — это могло разбудить юношу. Он весьма очаровательно обнимал себя за колени, прижимался к его сильному телу, выказывая полное доверие, которое вызывало у мужчины жгучее возбуждение, как и его изящное непорочное тело. Пока что.
— Почему склеп, Фридрих? — от внезапно прозвучавшего вопроса мужчина едва ощутимо вздрогнул, моргнул, поглядев на юношу, ткнувшегося лицом в колени. — Разве тебе не страшно? Тут могут быть призраки и трупоеды.
— Мне не страшно, — покачал головой мужчина, подкидывая очередную деревяшку в огонь, чтобы стало теплее. Не ему. Мальчику. — Я уже говорил тебе, Кристиан, мёртвые не причинят вреда живым. Они лежат в своих могилах и гробах, не могут пошевелиться и что-либо сделать. Ты уже не такой уж и маленький, должен это понимать.
— Но никто кроме нас сюда не приходит ночевать, ведь так? Все боятся. Фридрих… почему?
Мужчина молчал, глядя на пляску огня, который отражался в его волчьих глазах и словно сильнее разгорался. Тени скакали по стенам в безумном танце, озаряли бледное испуганное лицо мальчика, который неотрывно глядел на странника.
— Живым здесь не место, Фридрих, — проговорил юноша, медленно отстраняясь, чувствуя, как предательски дрожат губы. — Кто ты, Фридрих? Кто?
— Идём, кое-что покажу, — так и не ответив на вопрос, произнёс мужчина, беря свою шкуру и накидывая на плечи мальчику.
Сам Фридрих не стал одеваться, оставшись в одном белье, направился вглубь склепа, и мальчик, как на привязи, последовал за ним, смотря во все глаза на иссечённую шрамами спину и, к своему стыду, на крепкие подтянутые ягодицы, очерченные бельём. Фридрих привёл его в одну из комнат захоронений, где стояло в ряд пять саркофагов. Подойдя к среднему, мужчина сдвинул крышку и скинул её на пол. Грохот прошёлся по всему склепу, и мальчишка с тихим всхлипом прижался к мужчине, с ужасом глядя на полуразложившийся труп мужчины. Дикий, вызывающий рвоту запах гниения мигом заполнил помещение, коснулся обоняния мальчика, и тот поспешил закрыть нос ладонями.
— Смотри и учись, Кристиан. Тебе это ещё предстоит, — тихо проговорил Фридрих и приподнял руки. — Поднимайся, труп. Слушай мой голос, внимай мне и служи.
Глаза мужчины полыхали, сияли, а зрачки сузились до состояния щёлочек, точно у кота на свету. Кристиан с ужасом глядел на то, как начинает шевелиться в саркофаге мёртвое тело, медленно садясь и едва держа безвольную голову с широко распахнутыми белыми глазами и беззубым ртом. Тело поднялось на ноги, качнулось, поглядело на некроманта и мальчишку, завыло что-то неразборчивое, захрипело.
— А теперь — ложись обратно. Ты более мне не нужен, — сухо произнёс Фридрих, и труп, точно у него обрезали поддерживающие его нити, рухнул обратно в гроб.
Кристиан закричал, метнулся к выходу, но крепкие руки чернокнижника перехватили его за талию и опрокинули на крышку саркофага рядом с тем, из которого только что поднимался мертвец. Юноша кричал, отбивался, но ровно до тех пор, пока Фридрих не прижал его тонкие руки к каменной плите, завораживая своим страшным взглядом.
— Перестань! Не надо! — снова закричал мальчишка, пытаясь пинаться, но то было бесполезно — мужчина встал у него между ног, прижимая своим телом, не давая возможности двигаться. — Я не хочу!
Холодные потрескавшиеся губы мужчины коснулись его шеи, обожгли нестерпимым холодом. И хотя Кристиан продолжал метаться под весом мужчины, жгучий стыд обжёг его щёки — касание мужчины к шее нашло в его теле бурный отклик возбуждения. Мурашки забегали по груди юноши, по его плечам и ногам. Довольная ухмылка скривила губы чернокнижника, а взгляд его вперился в глаза мальчика:
— Не надо, говоришь?
Губы юноши дрожали, он не мог и два слова связать, чувствуя, как мужчина поддевает ногтями его исподнее и с лёгкостью приспускает его. Холодные пальцы прошлись по возбуждённой мальчишеской плоти, скользнули ниже, надавили на тесную горячую впадинку меж ягодиц. Испуганный всхлип сорвался с губ юноши, ужас застыл в широко распахнутых глазах. В его теле боролось два чувства: дикий липкий страх, от которого все органы скручивались в тугой комок, и обжигающее возбуждение, желание принадлежать этому мужчине полностью.
Фридрих же, казалось, упивался этой его внутренней борьбой. Его глаза поблескивали, словно бы он наперед знал исход этих метаний. А меж тем он продолжал уверенно касаться тела мальчика, вызывая новые вспышки обжигающего удовольствия и противоречивых чувств. Вжимая юношу в мёрзлый камень саркофага, мужчина нетерпеливо облизывал губы, почти грубо впихивая сразу два пальца в тугое колечко мышц, которое тут же отозвалось болью, от которой мальчишка заметался живой марионеткой на тонких нитях, концы которых были в руках у многоопытного некроманта. Ещё той ночью в трактире он решил, как это сделает, но сейчас всё шло совершенно иначе, и, кажется, лишь сильнее заводило Фридриха.
Отпустив руки мальчишки, который от оторопи и дикой боли пополам с удовольствием забыл как отбиваться, мужчина принялся оглаживать его нежное тело кончиками острых когтей, вызывая короткие немыслимо возбуждающие всплески болезненного удовольствия. Табуны мурашек, не переставая, путешествовали по телу юнца, услаждая взгляд чернокнижника, впрочем, уже изрядно подёрнутый пеленой страсти и желания. Чуть отодвинувшись, мужчина стащил с Кристиана исподнее окончательно и вновь склонился над ним, вглядываясь в искажённое от боли и удовольствия лицо мальчика. Он вздрагивал и метался, раскинувшись на волчьей шкуре, впиваясь в неё пальцами и выдыхая стоны напополам со всхлипами.
Не смея больше оттягивать собственное наслаждение, Фридрих высвободил собственную плоть из плена ткани и вынул пальцы из разработанной задницы юноши. Он заёрзал, вскинул взгляд на мужчину, и тот готов был поклясться, что разглядел в его глазах отчаянную мольбу. Вновь криво улыбнувшись, некромант стиснул ягодицы Кристиана, а затем, навалившись на него, не давая более шелохнуться, принялся проникать в его тело, раздвигая узкие горячие стеночки собственной плотью. Пальцы юноши впились в его плечи, из груди вырвался всхлип, готовый вот-вот перерасти в крик. Не дав этому случиться, Фридрих закрыл рот юноши поцелуем, раздвигая податливые губы языком, а затем проталкивая плоть в тугую задницу до конца единым движением. Кристиан задрожал под ним, оцарапал спину ногтями, яростно замычал в его губы. Приоткрыв глаза, некромант разглядел на щеках мальчишки слёзы, недовольно поморщился и лишь яростнее принялся целовать юные губы, то и дело награждая болезненными укусами.
Не давая парнишке оклематься и привыкнуть к крайне болезненному ощущению заполненности, Фридрих принялся двигаться в нём и отнюдь не нежно. Сильно, порывисто, почти полностью выскальзывая и тут же вталкиваясь до самого основания, срывая с губ всхлипы и стоны. Меж бровей мальчика пролегла морщинка, он отпрянул от уст некроманта, поджимая губы и с силой кусая их до самой крови, струйки которой мужчина охотно собирал языком с подбородка мальчишки. Ногти мужчины оставляли на бёдрах юноши кровоточащие тонкие следы, от пальцев должны были остаться синяки. Но это не волновало некроманта — он продолжал двигаться в узкой заднице, любуясь телом мальчишки, что разметался под ним. И, судя по звукам, которые он издавал, ему это всё начинало приносить неподдельное удовольствие. Ему нравилось то, как Кристиан начинал себя вести — чуть ёрзал, начинал двигаться мужчине навстречу, прогибался в спине и запрокидывал назад голову, шепча нечто моляще-несуразное и уже без возражений подставляя собственную шею под алчные губы чернокнижника. Его касания и ласки были грубыми, звериными, оставляли на теле юноши яркие следы. Те, которые никак нельзя было назвать отпечатком любви и нежности. Отпечатки страсти, желания, безумия.
— Фридрих! — судорожно выкрикнул юноша, изогнувшись раненым зверем и сильнее двинув бёдрами навстречу некроманту.
Хмыкнув, даже скорее приглушённо рыкнув, чернокнижник закинул ноги юноши себе на плечи, начиная двигаться лишь яростнее, с силой и безжалостностью врубаясь в юное тело, словно желая выжечь его изнутри, обозначить своим, вбить в память мальчишки, кому он принадлежит, кому теперь будет должен подставлять задницу по первому же щелчку. И Кристиан понимал, что так и будет делать. Вокруг него творился ад боли и удовольствия, опьяняющего и дурманящего и заставляющего двигаться в такт с этим человеком, который подчиняет себе не только мёртвых, но ещё и живых — всех вокруг.
И тело юноши, словно подчинённое воле этого дьявола, скромно перестало умолять о большем — всё стало и без того слишком острым. Пребывая где-то в прострации — между явью и гранью безумия, — Кристиан изогнулся всем телом — его прошило резкой судорогой безумных наслаждения и боли. Не помня себя, мальчишка осознал, что тонко, довольно смеётся, пока из его плоти бурными потоками изливается семя, пачкая его впалый живот, орошая тело некроманта, что теперь навалился на него едва не всем своим весом — он так же кончил, и теперь семя сильной струёй изливалось в задницу парнишки, заполняя её до самого конца.
Тихо всхлипывая сквозь приступы странного смеха, рвущегося из груди вопреки всему, Кристиан прижался к мужчине, всего мгновение назад взявшего его невинность силой, и осознал как никогда остро, что нуждается в нём — в его грубой близости, менторском тоне речей, блеске хищных глаз. Мужчина же, болезненно укусив юношу за плечо, не бросил его поломанной куклой среди хладного камня и не менее хладных мертвецов, а понёс обратно к костру, прижимая к собственной груди. К свету, который пока что будет нужен прекрасным глазам юнца, к теплу, которое его тело ещё будет желать долгое время, к его одежде, к которой он будет привязан, но недолго.
***
Столица оказалась шумным большим городом, в котором камень и дерево сплелись столь гармонично, словно сама природа создала это место для своих непослушных детей. На самом же деле этот город был построен магами. Здесь всем правили чародеи, прикрываясь спиной короля, молодого парня, который думать не хотел о политике — всё бабы да развлечения, которыми монархи обычно себя не балуют. Здесь сновали деловые мужчины и женщины, разодетые в пух и прах, здесь ездили туда-сюда кареты, запряжённые лошадьми. В центре города возвышался королевский дворец, а за ним мрачной тенью — высокая башня магов: она бросала тень на весь город, точно солнечные часы. Её в самом деле можно было использовать подобным образом, а в полдень она совершенно не отбрасывала тени. Это место считали центром мира, так умело отысканный магами. Именно туда и направлялся Фридрих в сопровождении своего ученика.
Их уже ждали — некромант послал Совету весточку о своём скором прибытии. Огромная зала была убрана с шиком и элегантностью, какая, вероятно, не снилась и королю. В конце помещения стоял округлый стол, за которым восседали маги и чародейки. Фридрих среди них смотрелся как ворон в гнезде горлиц.
— Ты опоздал больше, чем на месяц, Фридрих! Где тебя черти носили?! — гаркнул молодой мужчина, поднимаясь со своего шикарного кресла.
— Не кричи, Ксавьер. У меня была весьма серьёзная причина не явиться так рано, — ухмыльнулся некромант, и от этого кривого оскала стало неуютно всем вокруг. Фридрих был единственным среди магов, кто овладел чернокнижием до безупречия.
— И что же это за причина? — скривился мужчина, сверкая синими глазами.
Фридрих обернулся к дверям и повелевающим жестом приоткрыл их. В зал бесшумно скользнул Кристиан. На плечах его покоилась шкура недавно убитого волка. Юноша был бледен, смотрел на магов серьёзно, так же, как и Фридрих. Глаза его приобрели золотистый оттенок, зрачки вытянулись, а губы, чуть обветренные, изогнулись в презрительной усмешке. Сам юноша отвесил шутливый поклон магам. Ксавьер медленно осел на своё место:
— Это… что?
— Это мой ученик. Кристиан.
Одна из чародеек фыркнула в кулак. Молодой некромант приподнял голову из поклона, поглядел на женщину с ярко-рыжими волосами и, приподняв руку, сжал её в кулак. Чародейка всхлипнула, схватилась за шею и метнула уничижительный взгляд на обоих некромантов.
— Спокойней, Кристиан, она глупа и надо всем смеётся, — почти ласково произнёс некромант. — А теперь, господа, если вы не возражаете, мы отправляемся отдыхать. Совет пройдёт вечером.
Возражений не было — некромантов боялись. Некроманты были редкостью. Столь же опасной, сколь и те, кем они управляли. А потому Фридриха и его ученика тихо пропустили к винтовой лестнице, уводящей на вершину башни. Ступеней было много, но по ним было удивительно легко идти. В тут и там мелькающих окошках Кристиан разглядывал раскинувшийся внизу город, пока Фридрих не остановил его и не завёл в небольшую комнату. Она была опрятно убрана и выполнена в тёмных тонах, которые в последнее время всё больше и больше нравились юноше. Здесь была широкая двуспальная кровать с балдахином, книжные шкафы, сверху до низу уставленные книгами, в нише ютился алхимический стол, склянки и банки с ингредиентами. За гобеленом была скрыта ванная комната, в которую Кристиан мгновенно залез. А когда вернулся, обнаружил Фридриха стоящим возле окна. Бесшумно скользнув к нему, молодой некромант глянул вниз и едва не ахнул, увидев раскинувшиеся там королевские сады, бесчисленные улочки и дома, мелькающие человеческие фигурки и кареты. Фридрих чуть улыбнулся и обнял мальчика со спины, запуская прохладные руки ему под рубашку:
— Взгляни на этот мир, на этот город. Пройдёт ещё немного времени, и ты поймёшь — всё это принадлежит нам, всё это подчинится нам. Люди рано или поздно умрут, но нам ничего не стоит подчинить их себе, заставить быть нашими слугами и после смерти. Всё это будет принадлежать нам.
Юноша обернулся к Фридриху и улыбнулся, посверкивая хищными глазами, потянулся за поцелуем, обхватывая тонкими пальцами лицо мужчины:
— Да, учитель.