чуя для дазая — трепет. дрожащий от дыхания пламень свечи.
чуя на деле совсем не трепетный, наносящий удары точно в цель. дазай сгибается пополам, складывается перочинным ножиком, думая — попал.
насколько сильным должен быть удар, чтобы пробить грудную клетку насквозь?
у чуи обломки лавра в золотых волосах, и коё что-то шутит про фавнов и нифм, шутит про олимп, шутит про зевса. дазай знает: про богов не шутят, но коё всё равно, что такое личные границы чужих людей.
чуя под её взглядом плавится.
после обеда дазай находит чую в северном крыле, тёмном и сыром здании. чуя не улыбается, не смеётся, его глаза не блестят. когда он замечает дазая, только настороженно смотрит в глаза, как загнанный дикий зверь.
чуя для дазая — азарт. саднящие от полуторачасового бега по морозу лёгкие.
от чуи правда саднит: он полощет гравитацией будто ножом, воздух разрезает тишину характерным секущим звуком, дазай — про себя — жмурится.
с чуей не то, чтобы страшно; он внушает уважение, желание подчиниться, но не страх — дазай ковыряет на месте старых ран слишком долго, чтобы это не превратилось в гниение.
дазай шатается по миру как пешка на шахматном поле, безразлично и тревожно. чуя на этом самом поле стоит чётко, следует за траекторией, по одному ему известному плану, и дазая это завораживает. приковывает.
но чуя для дазая — спокойствие. молочная колыбель в полусумрачном настоящем.
чуя касается его лица, и лёд в его руках превращается в сладкий сироп. дазай съедает улыбку, смазывая её в алом блике и тупой резкой боли, и чуя, заметив в отражении тлеющей льдинки, её зеркалит.
потом они долго болтают о мелочах, считая звёзды на небе, потому что самое главное угадывается по интонациям. у чуи шершавый, как фитиль, голос. у дазай острый, как стрела, шепот.
их не найдут ни этой ночью, ни следующим утром, ни днём, потому что коё плевать на чужие границы, а охота затягивается слишком надолго, чтобы можно было ещё поймать чей-то след.