Музы тоже люди

С самого порога я понял, что что-то не так. Все вроде как обычно: квартира, как квартира, запущенная малость, но это мелочи. Что мне надо? Чтобы огонек в глазах горел, да и только.

А вот Муза, напротив, долго возмущалась паутиной в уборной. Все уши про нее прожужжала, сволочь крылатая. Даже нашему подопечному это надоело, и он все-таки паутину снял. Правда, на этом Муза не остановилась…

— Что, убрал? Да неужели! Что ж так быстро? Я могла бы еще недельку позудеть, мне не трудно.

Насмешливый голос так отчетливо прозвучал в голове, что я даже обернулся. К огромному облегчению, за спиной моей коллеги не оказалось, и я смахнул воображаемый пот со лба. Музы всегда были капризными барышнями, но здесь был особый случай. К капризности прилагались чувство юмора и язвительность, и хуже этой смеси не было, особенно, если их обладатель — опытное существо женского пола.

Но вернемся в квартиру. Эта была квартира нашего писателя, и здесь явно что-то было не так. Я отчетливо видел следы Метания и Отчаянья. Нос противно щекотал запах Уныния, напоминающий нашатырный спирт. Я чихнул.

— Пришел все-таки, — голос моего подопечного не выказывал никакой радости по поводу моего явления в этих апартаментах.

Его вид озадачил меня еще больше. Дело было даже не в небритости или огромных мешках под глазами — как я уже говорил, я парень неприхотливый — но в нем не было главного, что нужно было мне — заветного отблеска в глазах. Не было огонька. Как будто поливальная машина прошла — пыщ! — и нету.

— Где тебя черти носили, Вдохновений? — с тем же угрюмым тоном вопросил подопечный.

Нет, какая наглость! Я, знаете ли, спешу к этому дарованию на всех пегасах, спотыкаюсь, падаю (упав, иногда засыпаю, но это мелочи), прихожу, жду фанфары, булку-масло или, на крайняк, хлеб-соль, а тут на тебе!

— О таких местах тебе лучше не знать, — ответил я. Нет, ну не рассказывать же ему о головомойке от начальства? Потом как-нибудь ему в виде идеи подкину, а сейчас не место и не время. Мой взгляд упал на стакан виски в его руках. — Что на меня смотришь? Идем, творить будем! Точнее, творить буду я, а ты за мной разгребать, как обычно.

— Не могу, — без присутствия какой-либо интонации произнес он. — Не получается. Я творческий труп, Веня.

Я молчал и смотрел на него. А что тут можно было сказать? Спорить бесполезно, тем более, он почти что прав: огонька в глазах не наблюдалось до сих пор. Не знай я, что этот парень уже полтора года катал поэму, да такую, что нам с Музой все обзавидовались, а шеф премию обещал по завершению, подумал бы, что здесь таланта даже бы на «Репку» не набралось.

— Без меня писать пробовал? Или, как обычно, на пятой точке сидел и ждал знака свыше? — деловито спросил я. Не хотелось обвинять его, но пришлось. Я был в обиде. Там такая премия…

— Пробовал, — кивнул подопечный. — Много раз пробовал. И писал. Но все не то, понимаешь? Не то. — Он пощелкал пальцами в воздухе, подбирая слова. — Легкости нет, звучания. Рифму только к «галке» подобрать могу, но скажут же, что банально…

— Банально ему, — процедил сквозь зубы я. — Это не просто банально, это уже на стеб похоже. А это не моя квалификация, уж извини.

— Вот видишь! — почему-то обрадовался писатель. — И ты со мной согласен. Нет, лучше вообще ничего не писать. А человечество и без меня проживет.

Ага, о человечестве он думает, скромный мой. Обо мне бы кто подумал… Вон, только Муза иногда и то, про себя и тем языком, который в печать не пускают.

— Ладно. — Я выдохнул, успокаиваясь. — Давай сюда поэму, за тебя закончу.

— Нет поэмы. Я ее сжег.

Я выждал некоторое время для того, чтобы до меня дошел смысл его слов. Не дошел.

— Повтори.

— Сжег. Как Гоголь. Или Мастер у Булгакова. Или… Короче, нет ничего, завязал я с этим делом. Прости, что подвел. — Подопечный взглянул на виски, видимо, намереваясь выпить, но обнаружил, что сжимает в руке пустоту. Я же поставил на стол пустой стакан и сглотнул жидкий огонь. — У тебя проблемы будут, да?

— Какие нахрен проблемы! — взорвался я. — Как ты нашей Музе в глаза смотреть будешь?

— Музе? — Писатель Музу уважал и любил. Эх, если так дальше пойдет, ревновать начну.

— Она же все свои лучшие рифмы на тебя потратила, дурень, перья свои вырывала и тебе в подушку подкладывала, чтобы ночью идеи приходили. А ты… Ты же ей крылья обломал. А Музе без крыльев жить нельзя. Там у них вся жизненная сила заключена, — объяснил я. Мне всегда приходили на ум Кощей с Иглой, но о таком сравнении в данной ситуации лучше было умолчать.

— И что? Они без крыльев… умирают?

— Нет, не умирают, — признался я, — но болеют очень сильно. Чахнут. Бесцветными становятся, плоскими. А для Музы это хуже смерти.

— А что, часто так бывает?

— Бывает, — ответил я. — Вот, например, ребенок рисовать любит и получается вроде неплохо, к нему Художественную Музу присылают. А он взрослеет, делами обрастает и забрасывает. Бьется Муза, бьется, а все без толку. Крылья обламываются сначала у нее, а потом у человека. Долго еще может призраком за ним таскаться, а он жалеть об упущенных возможностях будет. Вот так вот. Это мы, Вдохновении, уходим и приходим, когда захотим и к кому захотим, а Музы привязчивы очень. Потому они и сильнее нас, что силы только на своих избранников тратят, а не распыляют на многих. Но опасно это очень, знаешь ли.

Мы помолчали. Писатель думал о чем-то, я же наблюдал за его реакцией, сам не зная, что хотел увидеть. Наконец, писатель провел рукой по лицу и посмотрел на меня как-то по-новому.

— Вень, а я ведь и не знал. Не знал, веришь? Я бы никогда! Я же не последний… Вень, погоди, не уходи только. Я…

Он смотрел на меня по-новому и в то же время по-старому. Вот он, огонек, вот он, родименький.

— Уйду, — я придал своему голосу строгости, — если сейчас же писать не сядешь. Потом подумаем, что с Музой делать. Давай-давай, работать, раб, солнце еще высоко!

Звук стучания по клавишам еще никогда не приносил мне такого удовольствия, как в этот день. Подопечный сидел над своей писаниной и то ли от радости, то ли от испуга строчил в три раза быстрее обычного.

— Вень, — внезапно оторвался он от экрана, — а что же мы Музе скажем, а?

— Ты пиши-пиши. Сам с ней разберусь, — благородно сообщил я.

Благородно потому, что я сейчас спас этого несчастного от костра Пресвятой Инквизиции. Наша Муза во гневе равна шести землетрясениям. Ей не то что поэмой — бензопилой крылья не отпилишь, зараза живучая. А поэма? А что поэма? Наученная горьким опытом на Гоголе Муза копии всех любимых творений под сердцем носит, каждый день читает-перечитывает. Так что в сохранности его творение и в надежных руках.

Но писателю я пока об этом говорить не стану. Пусть помучается — уроком будет. Музы тоже люди, имеют право на капризы. А Вдохновении — тем более.