Кофе остывает второй раз за одно утро; Оля пьет холодный, отсаживается подальше, на другой конец дивана. Соня смотрит на нее в упор, кажется. Совсем не моргает. Только коленки к груди прижимает и смотрит-смотрит-смотрит.

Временами начинает казаться, что она этот взгляд просто не выдержит.

— Зачем ты опять притворяешься ей?

Снова этот вопрос.

Режет похуже швейцарского ножа.

Оля делает глоток остывшего кофе, ставит чашку на журнальный столик и перехватывает ее взгляд. Уставший, вымотанный — и полный боли. Самое сложное в том, чтобы вернуться, — убедить Соню в своей реальности. А на это уже ни сил, ни нервов, ни банальной надежды.

— Не притворяюсь, — Оля отзывается тихо. Ощущение такое, будто сама почти не спит, хотя это и не так. Ее стабильно отрубает на семь-восемь часов каждую ночь; а утром она все так же возвращается в реальность, в которой Соня ковыряет собственные пальцы, смотрит на нее настороженно и просит не подходить ближе.

Изо дня в день.

Проще было, когда над головой взрывались бомбы.

Остывший кофе покрывается тонкой пленкой, Соня так и не шевелится. Лишь продолжает смотреть так, что хочется наизнанку себя вывернуть.

Все равно не поможет.

Оля обещает себе не давить, обещает быть терпеливой — хотя куда еще больше? — и выдержать все это ради них обеих. Соня с другого конца дивана поднимается осторожно, обходит ее полукругом. В чашку заглядывает, чтобы убедиться, что там и правда стало меньше жидкости.

— Я могу посидеть вон там, — предлагает Оля, указывая в дальний угол комнаты. — Ты поработаешь, я не буду тебя отвлекать.

— Нет.

Срывается слишком быстро. Соня кожу вокруг ногтей кусает.

— Ты всегда так делаешь, меня это раздражает, — продолжает она. — Следишь за мной. Как будто я начну тебе доверять просто потому, что ты выглядишь как она.

Оля тяжело выдыхает, глаза прикрывает.

— Я и есть она, Сонь.

Только реакции никакой.

Они никуда не двигаются. Вторая неделя заканчивается, но толку все равно что нет. Соня отказывается пить таблетки, рассыпает их по полу и кричит так, что у Оли уши закладывает. Это не Соня, это Птица — но Волкова себе даже мысленно запрещает их разделять. Если Птица кричит, то ей больно. А если ей больно, то больно и Соне.

От этого хоть руки себе в кровь расчесывай, но не поможет. На войне было не так утомительно, думает Оля, и практически сразу же себя осекает. Она не должна допускать таких мыслей. Слишком эгоистично, слишком жестоко. Просто слишком.

Оля правда пытается себя чем-то занять. Уборкой, готовкой, даже листанием соцсетей до головной боли. Получается крайне условно. Соня привыкает к ней слишком долго; временами начинает казаться, что Соня совершенно к ней не привыкает.

Хочется выть.

Хочется головой биться об стол, бить руками себя в грудь и кричать.

Вместо этого она делает очередной глубокий вздох. Ставит тарелку с тефтелями и макаронами на стол и отходит практически сразу же.

Соня взгляд от ноутбука отрывает, смотрит пристально.

— Ты не умеешь готовить, — выходит напряженно. Почти с надрывом. — Мы не умеем готовить. Откуда это?

— Сонь…

— Хватит мне врать!

Тарелка летит на пол, бьется, соус размазывается по краю ковра, остальное — прямо по паркету. Оля задерживает дыхание, взгляд задерживает на перевернутом ужине. Просто не думать. Не сорваться. Терпеть.

Терпеть и ждать — она справится.

А потом Соня выскакивает из-за стола, хватает ее за грудки, в кулаках сжимает футболку и встряхивает. В глазах стоят слезы, в глазах столько отчаяния, что в нем утонуть можно. Оля и тонет.

— Перестань. Меня. Мучить.

Оля только голову набок чуть наклоняет.

— Ну хочешь ударить — бей, — произносит почти равнодушно. — Может, хоть так ты поймешь, что я вернулась.

— Ты умерла! — воплем на всю гостиную.

Оля взгляд опускает, касается Сониной руки осторожно.

— Прости. Надо было сразу тебе написать.

Кажется, что она уже к любой реакции готова. Кажется, что удивить уже не может ничего.

Воздух вылетает из легких, когда Разумовская кидается ей на шею, стискивая в объятиях так, будто она раствориться может, исчезнуть, стать не больше, чем просто воспоминанием.

— Ты умерла, — все повторяет Соня, уже захлебываясь слезами.

Оля кладет руки ей на спину медленно, боясь спугнуть. В висок целует чуть погодя, когда объятья слабее не становятся, когда Соня не дергается и уже ничего не говорит.

— Больше не умру, — зачем-то обещает Оля, прекрасно понимая, что обещать такого не может. — Больше никогда тебя не оставлю.

Соня сжимает до боли.

Но вся эта боль — ничто по сравнению с той, которая сдавливала все последние дни.