We march, we fight, we live
We scream, we die, we give
We want the world to know...
Shinedown — HUMAN RADIO
Они добрались до Розы еще до рассвета. С мечами наперевес, разбрызгивая лезвиями вспышки лунного света в тлеющую тьму. Заливаясь кипящим потом, неся тела лишь силой воли. Телеги трещали под весом человеческих свертков, а ветер яростно хлестал плащи разведчиков, пропахшие железом и кровью. Внутри не осталось ни страха, ни отчаяния.
Только пустота. И малодушный стыд, изъедающий разум глубокими червоточинами. Стыд за то, что они остались в живых.
— Эрен же там, да? Его кто-нибудь нашел? Нашел же..? — шелестит Армин под нос как-то лихорадочно-безумно, кивая в сторону повозок. И этот измученный шепот отдается дрожью в венах. Так, что поежиться хочется.
— Капитан Леви лично забрал его с поля боя, — выдавливает Жан и чувствует, как в этот момент внутри что-то с хрустом трещит по швам. Словно сердце раз за разом проезжается по стиральной доске и крошится в пыль. Больно.
Тишина оседает между ними вязкой духотой, натянувшись, рвется неожиданным:
— Я должен лежать в той повозке, не он, не он…
Кирштайн в ответ только резко стегает лошадь поводьями, сглатывая сожаление. Он прижимается к другу ближе и, чувствуя, как запястья обжигает чужими слезами, молит Богинь, чтобы Арлерту не пришла мысль отправиться к праотцам вслед за смертником. Даже гениям иногда приходят в голову самые идиотские идеи, а он сейчас просто не в состоянии логически мыслить.
— Святые, ты наш лучший стратег, но иногда такой идиот..! Я хотел, чтобы ты выжил, ясно тебе? — Жана трясет от холода и тоски, он сжимает чужие ребра, и Армин успевает лишь сипло вскрикнуть. — Не Эрен, а ты. Почему тебе не придет в голову мысль, что есть люди, которым ты нужен больше, чем этот камикадзе?
"И больше, чем все остальные люди в пределах этих стен, если быть честным." — отчаянно рвется с языка, но юноша вовремя одергивает себя. Да уж, если бы командование могло прочитать мысли Кирштайна в последнее время, его бы тут же казнили, как предателя человечества.
Коронес встретил их весьма приветливо, ибо толпы недовольных корпусом горожан ещё посапывали в своих домах — даже отъявленные прохвосты и убийцы ждали, пока ночь смахнет бремя своих жертв и растворится, скрыв последствия их теневых делишек. Солдаты наслаждались последними мгновениями тревожного затишья перед бурей. Да, они не сдохли за стенами, но это лишь значит, что настоящая война только начинается.
И на этот раз противник гораздо страшнее.
Мгла бросала свежесть охапками в окна, но внутри замка воздух клокотал от движения, окриков и напряжения — здание мгновенно превратилось в огромный муравейник.
Действительно, скорбеть сейчас — непозволительная роскошь. Стрелки часов неумолимо приближали рождение нового утра, и Жан уже давно превысил лимит своих возможностей. Он носился по штабу с поручениями со скоростью спринтера. Подрабатывал официантом, разнося чай литрами, чтобы руководство не заснуло прямо за столом. Разбирал кучу макулатуры, готовясь растроиться от количества информации. И следил из кабинета за одним светловолосым бессилием, шастающим по коридорам штаба.
— Мать моя титан, Армин, кто тебя так нагрузил? Столько за раз даже Микаса не унесет! — возмущается Кирштайн, тут же выхватывая архив из потных ладошек друга и сгребая листы с допотопной табуретки. — Садись на стул и отдышись хотя бы. Без возражений.
Арлерт бесцветно усмехается и трясет головой, пытаясь незаметно смахнуть волосы на сереющее лицо, будто прячась. В его движениях больше не наблюдается истеричных судорог, он не всхлипывает при каждом вздохе, не глотает слезы. Никаких эмоций, словно в груди выстудили все до инеевой корки, от которой губы немеют и тело отказывает. Больше ничего не осталось.
"Чёрт, всё-таки уже наплакался."
— Капитан Ханджи не особо церемонится, — Армин устало падает на табурет и, прислонившись к стене, вздыхает, — сам знаешь.
— Да уж, — безучастно тянет Жан, тщетно пытаясь поддержать светскую беседу, — мир начнет рушиться, а у этой женщины энергии, как в роге изобилия.
Давящее молчание нарушало лишь тихое шуршание бумаги и шаги за дверью кабинета. Разговор не клеился, и Жан чувствовал острую необходимость занять руки хоть чем-нибудь. Перекладывая листочки с места на место, он только создавал иллюзию бурной деятельности, а сам почти не скрываясь пялился на товарища, пытаясь уловить хоть каплю чужих переживаний на застывшем лице. Растерянность шатена буквально прошивала воздух, но Арлерт только отрешённо пялился в окно, где взбиралось на горизонт изломанное стеклом солнце.
— Ну, я пойду, наверно,— Армин тяжело поднимается, неловко потягиваясь. — У всех дел просто невпроворот, не хочу прохлаждаться… И тебе мешать тоже...
— Удачи, не навернись по дороге обратно, — как-то смущенно бормочет Жан, зарываясь ладонью в свои спутанные волосы,— не перенапрягайся, пожалуйста. И не плачь больше в одиночестве, по крайней мере, до отбоя. Обещаешь?
Половицы под сапогами уныло скрипнули, и Арлерт еле слышно бросил, прикрывая непрошенный всхлип рукой:
— Хорошо, Жан, обещаю. Тогда...ты побудешь со мной? Пожалуйста?
Кирштайн крепко задумался и, решив для себя что-то, лишь коротко кивнул.
***
Сегодня он может донимать Эрвина Смита, умоляя его готовить бунт против Военной полиции, как делают Аккерманы. Или сидеть с Ханджи, по-рыбьи глотая ртом затхлый воздух библиотеки и пытаясь отыскать замену Йегеру. Просто молотить воздух до раздирающих хрипов в легких, чтобы выбить из головы все кошмарные картины сегодняшней вылазки вместе с Сашей и Конни. Но ко времени, когда солдатам наконец дают вольную, напряжением Жана можно плавить железо, и он, не чувствуя земли под ногами, стрелой летит в казармы. В груди все в узел сворачивается от того, в каком состоянии парень может найти там Армина. Сегодня он ни за что не должен позволить Арлерту заблудиться в дебрях собственных мыслей, погаснуть солнцу в его глазах.
Тук. Снова.
Ещё раз.
Тук-тук-тук.
Мелодия ударов о кладку рвет томное безмолвие казармы в клочья.
Кирштайн шагает в темноту комнаты и сквозь прозрачную пелену видит, как Арлерт сидит на койке, свернувшись калачиком. Бормочет что-то себе в согнутые колени и часто дышит. Вздрагивает от собственных надрывов в голосе, ненароком оброненных с губ. Его ладонь оставляет багровую отметину на стене, он стонет, стиснув зубы, а лихорадочный блеск заполняет лазурную радужку. Родные глаза, что всегда улыбались чисто и уютно, постепенно рассыпались миллионами маленьких осколков.
Жана приколачивает глухими воплями к месту. Он застывает, удивленно смахивая что-то мокрое с щек. Слезы. Не потому, что он давится торжеством смерти, и уж тем более не потому, что ему страшно. Плевать на то, что сегодня пропала последняя надежда вернуть стену, узнать тайну гигантов. Плевать, что корпус могут расформировать, а его самого поднять на эшафот. Плевать.Только почему-то хрипы непроизвольно поднимаются режущей горечью прямо с глубины, разъедая солдатскую выдержку к чертям. Шадис бы только презрительно рассмеялся, увидев их обоих сейчас, поникших и раздавленных.
На это тоже плевать. Они не только военные. Они еще и люди, которым иногда хочется плакать, не заглушая крик подушками, рассыпавшись по углам казарм. Не стыдиться собственных кошмаров и не бояться показаться слабыми и эгоистичными. И сейчас у всего отряда Леви есть на это все основания. Они похоронили не только Надежду на завтрашний день. Они похоронили лучшего друга.
Такова их реальность. Пускать в расход своих товарищей. Клясться на чужом пепле, смешивая его со слезам. Целовать эфес своего клинка в память о том, что они должны сделать. И ради кого.
Просто сейчас очередь Армина.
Он уверен, что еще немного, и бедный Арлерт проиграет битву с собственными ожиданиями. И мечтами тоже. Жестокий мир с каждым днем стирает его, так хотевшего когда-то препарировать истину и добиться свободы, оставляя лишь бледную тень. Оно и не удивительно: каждую вылазку вместо толщ солёной воды он получает океан медной крови, вместо хрустящего песка под ногами — хруст ломающихся костей. Вместо посиделок за книжками и чаем — похороны. Вместо благодарности — осуждение.
Интересно, на сколько его, нет, их обоих хватит?..
Иногда Кирштайн малодушно завидовал тем, кто становился прахом тех кострищ — давить ужас в груди обломками обещаний становилось уже решительно невыносимо.
— Хей, Жан, — голос Армина до безумия сиплый, он стряхивает с себя оцепенение, поднимая заплаканное лицо, — иди сюда.
Полыхнув в свете тусклой керосинки, его спутанные волосы ложатся на лоб влажными прядями, и Жан может лишь гадать, насколько юноше больно. Усилием воли Кирштайн заставляет себя подойти и, скрипнув пружинами, садится напротив. Спокойно открывает свои объятия, позволяя другу тут же зарыться носом в шею. Тело Армина трепещет, будто от холода, а тонкие пальцы тут же вцепляются в форменную куртку шатена, сминая ткань на спине.
— Взгляни на меня, Армин, — тихо просит на ухо Кирштайн, поглаживая плечи светловолосого, — ну же.
Мозолистые пальцы легко пробегают по чужой щеке, смахивая слезинки. Покорно отстранившись, Арлерт уставился в темные бездны напротив, и его бескровные губы искривились в притворной усмешке. Так, что Кирштайна наизнанку вот-вот вывернет. Карусель истерики блондина берет новый виток.
— А теперь послушай меня внимательно. Тебе нужно немного отдохнуть, Армин, — успокаивающе бормочет Жан, продолжая гладить чужую спину. Не сводя взгляда. — Сейчас что-то решать уже бесполезно. Завтра нам придется…
"Придется быстро попрощаться с Эреном и идти вперёд."
Он знает, что это жестоко. Он помнит, как Армин молча сидел с ним у костров, когда сжигали жертв Троста. Когда хоронили Марко. Ни слова упрека, никаких призывов, глупых сочувствующих взглядов и ободряющих улыбок. Лишь подставленное плечо, в которое можно поплакаться.
Но тогда было время, немного, но все же. Сейчас его нет. И если не привести в чувства Арлерта, они никогда не смогут оправиться. Ни сто четвертый, ни разведка, ни человечество. Свет маяка окончательно задует ветрами отчаяния.
Жан всегда знал, что если удел разведчиков — тонуть... Тогда они опустятся на самое дно. Вслед за своим карманным дьяволом Эрвином, который даже на плахе никогда не признается, что положение безвыходное. Этот человек положит половину своих солдат, сделает их врагами народа, но никогда не сдастся. И, что интересно, те, кто выживет, обязательно добьются своего.
И поэтому среди этих выживших должен быть Армин, ибо он — лучшая, созидающая версия Эрвина. Да, Смит способен жить войной. Устроить переворот, плести интриги и придумывать планы, от которых у всего командования волосы седеют. Способен вдохновить людей так, что они сами пойдут класть на алтарь победы свои жизни. Он станет богом, дьяволом или даже новым мессией, если в пределах Стен найдется хоть один человек, который в это поверит. Но после тяжких боёв и тысяч жертв, когда мир захлебнется в человеческом горе и обратится в пепелище, искусство воина подведёт командора, ведь он — прежде всего солдат. А противников, которых можно будет одолеть лишь военными методами, не останется.
Армин ко всему прочему ещё и дипломат. Парень непозволительно слаб, но именно поэтому он знает, куда стоит давить. Ненавязчиво, спокойно и даже искусно. Он возведет подчинение в абсолют, не пролив при этом и капли крови. Этот прирожденный дар к манипуляциям страшнее любого военного безрассудства.
Оставалось лишь притупить в нем иррациональное чувство, которое заставляет его уверенность рассыпаться крупицами вины каждый раз, когда юноша смотрит на то, как осколком солнца дразнится расцветающий за окнами полдень. Эрен должен был увидеть его вместе с ним.
— ...искать другое решение? Скажешь, что нам надо бороться? Что человек ко всему может привыкнуть? Не превращайся настолько в Эрена, ты и сам в это не веришь. По глазам видно. — Армин шмыгает носом и зло усмехается. — Все кончено! Вместе с ним мы потеряли возможность вернуть Марию, а значит Корпус доживает последние дни, — лихорадочные вздохи мешают говорить, Арлерт давится воздухом, — В такой ситуации даже командор Эрвин ничего не сможет сделать. Прежде чем мы сделаем любое заявление, Полиция повяжет наших майоров, а Эрен… он был единственной гарантией, что мы сможем предотвратить гражданскую войну! Ты хоть понимаешь, в каком мы дерьме?
— Понимаю, — мягко отвечает Жан, вжимаясь Армину в плечи, тщетно пытаясь остановить накатывающий всплеск эмоций, — и все же. Сейчас мы говорим не о войне и Корпусе, Армин, — сердце крошками осыпается при мысли о том, что Жану придется сказать.
Арлерт лишь отчаяннее зарывается щекой в помятую ткань рубашки, шумно вдыхая терпкий запах чужого пота.
— Собрался жалеть?
— Никогда, — тут же обещает Кирштайн, почти машинально накручивая пшеничные пряди на указательный палец, — Но и оставлять в таком состоянии я тебя не стану. Моя очередь зажигать маяк.
Армина ещё трясет, но он с каким-то ожиданием в движениях проглатывает последние рыдания и затихает, поощряя Жана начать.
— Уверен, у тебя в голове сейчас миры схлопываются, — с болью усмехается Кирштайн, бережно обводя подушечками пальцев крылья на спине Армина, — Ощущение, будто у тебя выбили из-под ног землю, и ты тонешь в безбрежном непроницаемом мареве, лишенный способности самостоятельно выбраться из этого Ада. Ада большего, чем та реальность, в которой мы уже живём. Ада, в котором нужно умудриться не только выжить, но и заново себя по кускам собрать. Я понимаю. Я чувствовал то же самое пару лет назад.
— Марко, — хрипло сообщает Армин, и Жан лишь кивает в ответ. — мне жаль, что тебе пришлось вспомнить…
— Ни к чему, — Кирштайн прижимается ближе, стискивая хрупкие плечи. — Марко был моей совестью, живущей в отдельном теле. Даже вдохновителем, в какой-то степени. И знаешь, он был похож на тебя. Бесконечно добрый, до тупости справедливый парень, пытающийся мечтать в мире, где порой люди не умеют даже улыбаться. — тут Жан на секунду замолкает. — Видимо, мое глупое сердце имеет к таким личностям какую-то странную слабость.
Армин готов поклясться, будто в казарме мгновенно зажгли штук десять каминов разом. Захотелось спрятаться под одеяло, чтобы не чувствовать это сиплое дыхание, что путалось в волосах, плетьми обжигало уши. Пускало сердце в догонялки с самообладанием.
— Я никогда не забуду его согнутое ополовиненное тело, оставленное прямо на улице. Кровавое месиво, в которое превратилось его лицо. Взгляд его безжизненных глаз, в которых отпечатался немой, первородный ужас. И даже упрек. Но ты сам научил меня двигаться дальше. Ты поднял меня с колен. Да, его смерть навсегда высечена в моей памяти. Как для тебя, кхм, смерть Эрена, — Жан аккуратно касается его подбородка, поглаживает влажную от слез щеку, не давая уйти в себя и продолжает.— Так что там этот придурок постоянно твердил? "Борись"? Так вот борись, Армин. За Йегера. За его блядскую мечту. Уничтожь титанов и спаси завтрашний день. Пожертвуй мной, Микасой, всем корпусом. Стань вторым Эрвином. Если потребуется, стань бесчеловечнее него. Войну не окончить без разменной монеты, и я с радостью готов стать ей в твоих руках. Пока жив ты, у нас есть шанс выйти за стены свободными.
— Ты с ума сошел? — вскричал Армин, в сердцах отпихивая Жана от себя, — Без Эрена нам эту войну не выиграть! Ты предлагаешь мне в титана превратиться или что? Лучше бы я...
— Нет. Тебе это не нужно.
— Почему? Я бесполезен! — Армин роняет голову на руки и порывисто заливается хохотом, растягивая слоги. — Бес-по-ле-зен! Я не могу сражаться, как Микаса или капитан, у меня нет лидерских качеств, как у Эрвина или тебя. Я…
— И тем не менее, ты пришил сегодня своего первого титана,— дыхание Кирштайна действует успокаивающе, и напряжённые мышцы Армина слегка расслабляются, — но твоя сила не в этом. Ты — Надежда. Не только моя, всего Легиона. Тебе не нужна ни сила титанов, ни ярость Аккермана. Твоя светлая голова справится и без этого. Разве твои стратегии хоть когда-нибудь не срабатывали? Помнишь Трост? А Стохесс? Я чуть не поседел от волнения, пока ты вел Анни к этим катакомбам, но ты справился, и дело выгорело! Сколько раз ты спасал задницу мне и моему отряду ещё в академии! Сколько раз ты реанимировал смертника после его приходов! Без тебя он не закрыл бы стену, не смог бы банально очнуться! Да ты мини-версия Эрвина! А я и в подмётки тебе не гожусь.
— Ч-чего? — непонимающе шелестит Армин куда-то в рубашку Кирштайна дрожащим голосом. — Ты несёшь ерунду. Своими планами я компенсирую неспособность сражаться в полную силу. Но чтобы быть надеждой? Не смеши…
Жан не останавливался.
— Так что не принижай себя, пожалуйста. Не будешь верить в себя, ничего не удастся изменить. Никогда, — Жан не сводит глаз с Армина, настойчиво чеканя слова, пытаясь достучаться. — Даже если свеча погаснет, такие, как ты и Марко смогут найти чёртово огниво. И разжечь новые свечи снова. Не важно, сколько свечей превратятся в огарки, Армин, не отступай. Не только ради Йегера. Но и ради меня.
Его губы сухие и шершавые, а ещё ужасно горячие. Как хлеб из печки. Или как летний ветер перед грозой. Жан мягко целует Армина в глаза, смахивая с ресниц остатки влаги, а потом, ласково касаясь щек, приближается к губам и на секунду останавливается. Не хочет без разрешения. Ответом служит лишь короткий кивок. Воздух вокруг пахнет кожей с ремней, мылом и отчаянием, но Армин сосредотачивается на том, чтобы ловить чужие вздохи ртом, а пальцами зарыться во все ещё пыльные с дороги волосы. Из горла рвутся такие простые слова благодарности, но они застревают где-то внутри, потому что Жану они не нужны. Ему достаточно чувствовать, как краснеют щеки Армина, как блестящие от слез глаза начинают соловеть, как он улыбается, самозабвенно сминая губы, отвечая на поцелуй. Ему просто достаточно, что его не оттолкнули.
— Подумай над моими словами, — Жан, невольно облизываясь, наконец отстраняется и серьезно смотрит в море напротив, — А пока будешь думать, держи. Это тебе понадобится.
В ладони Арлерта опускается тонкий золотистый ключ.