Лунный свет разливается плавленым серебром

на заснеженной площади, робко стучит в окно

комнатки маленькой, темной и тихой, где

девочка спит.

Девочке той семь лет.

В полнолуние к девочке тихо приходят сны:

проступает сквозь тьму ярким светом из пустоты

незабытый тот образ, размытый за сотни дней,

улыбается ей,

и становится вдруг светлей.

Каждый месяц спокоен и радостен этот сон;

среди книг кабинетных, что ей оставил он,

так спокойно и тихо, как будто ушла печаль,

будто снята с их дома скорби и тьмы печать.

Он приходит во сне, улыбается и молчит,

и от этого что-то тянет в груди, болит,

невесомое, незнакомое ей еще.

Девочке десять. Времени быстр счет.

Но проходят года, а он за ее спиной,

он приходит, и девочке кажется — он живой,

все безлунные ночи караулила, не спала.

На семнадцатый день рождения — тишина,

но приходит в июле, растерян, устал, разбит,

и у девочки сердце так за него болит,

продолжает болеть еще сотни десятков дней.

Девятнадцать лет минуло, время бежит быстрей,

и теперь — ему ровня, ей столько же ныне лет,

сколько было ему (остается теперь навек).

За столом засыпает однажды, держа в руках

его письма, стихи, остатки его бумаг;

в декабре отвечают — в печать пропустить нельзя.

В декабре говорят, у Вас, мол, его глаза.

И пока она бьется («Преступник? Он был поэт!»),

с пожелтевших страниц льется памяти тихий свет.

В декабре говорят — у нее его гибкий ум

и упрямость, что вместе — не горы — закон свернут.

Снег ложится на плечи, как камень, но за спиной

тот, кто верит в нее.

И она продолжает бой.

На заснеженной площади мягкая тишина.

Больше нет здесь той девочки, плакавшей у окна,

остается лишь та, кто сражалась за этот миг —

когда вечность спустя листают страницы книг

ее хрупкие тонкие пальцы, и с тех страниц

ее добрый отец, безмолвен и светлолиц,

через время разлуки, туман сотен тысяч дней

улыбается ей,

и становится вдруг светлей.