ветер колышет

скрип и пение птиц ворвались в уши, пробуждая и раздражая в первые же секунды.

лицо непроизвольно нахмурилось: солнце било в глаза прямо через веки, заставляя жмуриться и брезгливо задирать губу, а тряска, сопровождающаяся подозрительными стуками и гулом где-то наверху, мотала голову, словно бумажный фонарь по ветру.

— эй, ты, не спишь?

голос — чужой, незнакомый, с болезной хрипцой — прозвучал рядом с ухом, обдал новой порцией мигрени, заставил стиснуть зубы и недовольно распахнуть глаза.

норд напротив продолжил говорить о своем — каких-то сынов бури, про имперцев и непонятную засаду — слушать и вникать не хотелось, только голова больше болеть начнет.

потом чей-то визгливый голос — другой норд, весь темный и словно грязный, начал молоть о своем, перетирать слова, свои и чужие. «локир» — зацепилось в голове.

«интересно, рорикстед — это где?»

— хелген… был я как то влюблен в одну девчонку из этих краев. — белобрысый норд — истинный сын севера на лицо — мечтательно, с налетом светлой грусти отвернулся к стенам, поминает какой-то можжевеловый мед и выглядит весь из себя, словно готов уйти в свой «совнгард» прямо сейчас, не сходя из телеги. и посмеется еще потом, с плахи.

стены города каменные, добротные, встречают их легионерами и простым народом, запахом снега и сена с крыш домов, невольно заставляет тянуться и свешиваться с краев телеги, будто впервые чувствуешь это.

возможно, действительно впервые.

шум и гам вышедшего из своих домов народа теряется за переставшими скрипеть телегами и голосами легионеров, заполняющих свои списки. ногу простреливает болью, когда спрыгивает на землю — кажется, она, стопа, подвернулась, когда пришлось бежать от легионеров через скользкие от снега камни и кусты ягод.

«ралоф из ривервуда» все еще преисполнен своей святой грустью, и выглядит действительно грустно, по-особенному глядя на легионера с пером в руках. тот тоже, похоже, не весел, выводя на свитке «ралоф из ривервуда». локир же затрясся, хлопнул глазами и — сбежал. попытался — гудение многочисленных тетив лязгнуло по ушам, и локир из рорикстеда теперь, видимо, больше не локир из рорикстеда. труп ежиный.

«ульфрик буревестник» — звучит благородно и чинно, достойно короля, «ярл виндхельма» — добавляет силы и важности, даже если не знаешь, где этот самый виндхельм находится.

синие — глубокие темные озера — глаза сощурились, когда:

— эй, ты, шаг вперед.

правая нога волочится лишним грузом — раздражает, заставляет чувствовать себя беспомощным и слабым, но все же встает на три шага от писца, выпрямляет спину; внимает.

— а кто ты? — и пером указывает на него.

— анку. — тянет с бретонским акцентом, щурится, словно лукаво, как старая усталая лисица. — анку аскеллбран, из кармлона, сэра.

лицо легионера чуть вытянулось, глаза пробежались по высокой и худой фигуре напротив, в рваной робе и сбитых сапогах.

— странно, норд — и с бретонским именем. — смотрит по списку, недоуменно нахмурил бледные брови и тянется головой к женщине рядом. громкой и властной, думается, кто-то главный, и спрашивает настороженно: — а что с ним делать, капитан?

это ее «в бездну список» тоже зачем-то отпечатывается в голове, словно это надо, словно она, голова эта бестолковая, сейчас не полетит по небрежно сложенной брусчатке.

легионер смотрит на него жалостливо, словно ребенка на плаху отправляет. не так уж он и далек от истины; анку — семнадцать, ему бы еще жить да жить в портах великобретонии, может, найти хозяйственную недку, да детей воспитывать байками морскими, сидя у очага и дожидаясь праздного ужина.

«не сиделось же тебе в твоем кармлоне, юнец» — читает анку в глазах легионера, а ушами слышит:

— прости, брат. хоть на земле своих предков упокоишься.

— нет у меня никаких предков здесь, что уважить их. — хочется ответить и сплюнуть на землю.

анку только и остается, что плевать в камень.

анку аскеллбран — норд из кармлона и выросший в семье старых данмеров, молится боэте и азуре, не ведает, кто его родные мать да отец, да и не хочет: от них одно имя осталось и платок вычурно вышитый, с воронами на уголке. платок этот даже не в память о мифических отце и матери, а о двух старых данмерах, растивших его, как собственного сына, заместо погибшего в красный год.

анку благодарен им: что не бросили в холодных водах моря, что растили и обучали всему, что сами знали, что сделали детство безродного сироты таким светлым, каким оно может быть в годы после великой войны. и что даже покинув его, все равно остались в душе светлым пятном.

прожить семнадцать лет мало даже по меркам людей, ведь совсем еще ребенок, неоперившийся юнец, даже пух над губой еще не огрубел. и анку жалеет, что так скоро уже встретится со своими благодетелями. в оборваной робе и с отрубленной головой в руках. ребенок, почивший так жалко и печально.

его пихнули в спину: анку неуверенно сделал пару шагов вперед, вылетев из мыслей, и посмотрел на плаху. на валяющееся рядом тело, катющуюся по мостовой рыжую голову, на топор, угрожающе блевнувший на блеклом солнце кровью.

рев из-за гор словно вырывался из груди анку.

еще пара шагов; тяжелых, грузных, преисполненных печали и непокорности. вот он встает на колени, бьется ими о камень, со стороны — непокорный юнец, с раскосыми глазами, полными гордости и мести за отнятые жизни и особенно — за свою. обитый железом сапог давит спину, заставляет улечья головой на плаху и смотреть. на мокрую брусчатку, на замах палача, на выныривающего из-за горы дракона.

рев — и не рев даже, чудятся какие-то слова в нем — оглушает и вызывает неясную радость.

огромный черный ящер слетел с башни, чешуя его отливает на тухлом солнце белым золотом и сам он — величественный, по-королевски красив в своем могуществе.

владыка.

анку улыбается — радостно и если глянуть со стороны — словно поцелованный шегоратом, бежит в башню и через весь горящий город, не отрывая вгляда от черно-чещуйчатого воплощения разрушений и смерти.

«сын акатоша» — набатом в голове, и сам анку словно чувствует далекое родство с этими словами. душа полнится силой и величием, была бы воля — расправила бы огромные кожистые крылья, черные, слово вороново крыло, и дала взлететь под разрывающееся небо; дала почувствовать себя.

от переполняющего чувства хочется кричать.

анку бежит — летит — по усыпанной сажей и камнями брусчатке в башню, за тем «ралофом из ривервуда», надевает чью-то тунику, берет в руки топор, неудобный и громозкий, покорно следует за нордом-товарищем по несчастью. рубит чьи-то ребра наискось, морозит заклинанием чьи-то лица, а в душе — свобода и блестящая чешуя, алые, словно смерть, глаза и преисполнение чем-то, чему анку название дать не может.

ралоф, как они вырываются из ада, в который превратился хэлген, боязливо смотрит в небо, да говорит — про деревню рядом, про свою сестру и ее лесопилку, про дракона и братьев бури, но стоило ему глянуть в глаза анку — замолчал и отвернулся, шагая дальше в молчании.

глубоко синие глаза сидят далеко друг от друга, делают диким скуластое нордкое лицо, испещренное рыжими родинками, по-животному хищным, и — сверкают драконьим огнем. обветренные губы растянулись в странном оскале — словно сейчас для него все пути мира стали открыты, словно ныне он не ребенок, сбежавший из-под топора палача — но кто-то больше, сильнее, величественнее.

исмир пробудился.