Если коротко, Рождество на носу. За окном рассеянная завеса снега простирается на много километров вперед — под стать списку блюд в голове Эдварда. Молоко заливает небо еще с утра, и теперь оно гладко и выстирано, без единого проглядываемого в общей массе облака, без солнца. Все то же молоко Эдвард добавляет к чаю за неимением сливок, как-то забывая, что правила приготовления традиционного английского напитка обязывают делать иначе. Тут же корит себя за это, касаясь бортика кружки губами, но все-таки решает красиво допить в кресле у окна.
Освальд боготворит английский чай вместе с уймой разного вкусного, созданного руками и мозгом Эдварда. О чем тот, конечно же, знает. Хрусткий пирог, усыпанный орехами, суп Чаудер, даже типичная чикагская пицца — Освальд готов пробовать и неизменно доедать все — и сваренное, и прожаренное, и сырое, — но эта его особенность сейчас не облегчает задачу (впрочем, Эдвард не удерживается от улыбки в пространство и тут же сглаживает ее, окончательно сбрасывает с лица: слишком сентиментальный порыв, на его вкус). В таких условиях сотворить что-то необычное, сносящее крышу проблематично.
С подарком дело обстоит не лучше. Если задуматься, что Эдвард имеет в итоге? Не птицу — самого настоящего дракона. Алчного, огнедышащего и лениво чахнущего над златом, которым наполнено целое чертово подземелье. И это даже не метафора.
Додумать мысль не получается: в комнату торопливо вваливается вышеупомянутый ящер (возможно, все же не дракон, а более компактный археоптерикс), на голове которого — перманентно топорщащиеся перья, а на лице — улыбка маленького дьявола, подкрепляемая шальным блеском глаз. Он еще у входа громко заявляет:
— Нам нужен окорок!
Эдвард спокойно отставляет чашку.
— Значит, ты все-таки выбрал, — буднично констатирует факт, наматывая на мозг второй список длиной с экватор — перечисление известных рецептов запеченного мяса. — С медом? Клюквенным соусом?
— В глазури!
— В глазури.
Ну конечно. Нашпигованной гвоздиками окорок под коркой из джема, горчицы и сахара, пожалуй, будет поинтереснее индейки. Как всегда, достойный выбор, Освальд. Кажется, Эдвард говорит это вслух, о чем свидетельствует мелькнувшая всполохом радость в глазах напротив и елейное «Надеюсь на тебя, дорогой». Будто у короля Готэма нет подчиненных, способных приготовить нужное блюдо в срок по первому же требованию. Ох, как же льстит.
А вот что абсолютно не радует — продолжающая наступать на больные мозоли проблема подарка. Когда этот карманный дракоша сыпет благодарностями, ласково клюет в щеку (привстав на носки; спокойно, ты холодный логик, не улыбайся так по-дурацки) и уходит, Эдвард возвращается к неправильно сделанному чаю. К чаю и размышлениям, потому что — господи прости — вдохновение, богатая фантазия и удобно придуманная человеком муза молчат как партизаны. А Рождество по-прежнему на носу.
* * *
— Эд, он прекрасен! Спасибо!
Освальд сияет всем лицом и бережно обнимает ладонями коробку, в которой среди фиолетового шелка — роскошный пластрон от Pietro Baldini. Черный с серебром, идеальной длины, рядом — булавка с минералом-головкой. Освальду нравится, а это в свою очередь нравится Эдварду. Он улыбается, пока подарок смакуют взглядом, с удовольствием выслушивает хвалебные оды во второй-третий-десятый раз. Специально не наклонятся, когда Освальд привычно быстро припадает губами к щеке: пусть поднимается на носки и заставляет что-то внутри растроганно надламываться, раз Эдвард такой хороший.
От праздничного стола тянет ароматами. Рядом с деликатесами, приготовленными другими — чужими — поварами, стоят салатницы с нарезкой из лука, перца и картофельных кубиков, непомерное блюдо с яблочным пирогом, стаканы, полные Egg Nog, лучшее вино. А в центре — домашний окорок в карамельного цвета глазури, которым Эдвард без лишней скромности гордится. Освальд его всецело поддерживает и после собственного подношения в виде пары десятков стильных пальто (каждое аккуратно упаковано и вытравлено зеленью, выглядит недешево) предлагает приступить к трапезе.
Эдвард не может удержаться — любуется им, как последняя влюбленная малолетка. Освальд такой эмоциональный, яркий, при всей своей компактности обожающий плотные банкеты и радующийся любому знаку внимания. А еще имеющий полсотни дорогущих галстуков от Pietro Baldini с натуральными подкладками — и пластронов, и шарпеев, и всевозможных бабочек. Именно поэтому в его глазах — стопроцентная радость, но не удивление. Эдвард звонко стучит бокалом о бокал, фиксируя ее в памяти для будущего сравнения «до» и «после». Он делает первые глотки Egg Nog и предвкушает.
Когда тарелки пустеют, Освальд приканчивает остатки вина, а «Голубой Дунай» на фоне сменяется «Вальсом цветов», Эдвард поднимается из-за стола. Обязательно с ровной спиной, как репетировал, настолько преисполненный серьезности, что Освальд почти пугается. Эдвард умиляется с его реакции и не может отказать себе в удовольствии напустить важность еще больше, изысканно протянуть руку ладонью вверх, будто всю жизнь водил дам (и джентльменов, чего уж там) на светские мероприятия с вальсами, неотличимыми друг от друга столовыми приборами и прочим пафосным.
— Освальд, потанцуем? — говорит и чувствует, как своевольно приподнимаются уголки губ. Образ интеллектуала с кирпичом вместо лица трещит швами, а все из-за Освальда, делающего глаза квадратными от удивления. Он безуспешно (и забавно) пытается что-то сказать секунду-две, а затем, промаргиваясь, с нервным смешком давит:
— О, Эд, как неожиданно!
— Так ты доверишь мне свою руку?
— И заодно ногу? — Освальд мешкает недолго — даром что мафиози. Он криво усмехается Эдварду и его раскрытой ладони, показательно поглаживает свое правое колено. — Я ценю твое предложение, но ты же знаешь, из меня не самый компетентный партнер.
— Мы оба знаем, что это не так, — Эдварду не нужно рассматривать сказанное со всех сторон, чтобы понять: он говорит не только о танцах. Он ставит точку в разговоре, как ему кажется, с умным видом, но Освальд смотрит ошарашенно, с наклевывающимся возмущением. Хотя бы пальцем у виска не крутит — и на том спасибо. Правда, шанса выступить с пламенной речью ему не дают: хватают за запястье, тащат в центр столовой и тычут носом в грудь, бессовестно прижимая. Эдвард снова усмехается, наблюдая за его потерянностью и привлекательно приоткрытыми в беззвучном протесте губами.
— Ну и что ты задумал, позволь спросить?
Недоумение сменяется скепсисом в считанные секунды. Освальд выпрямляется, все-таки находит ладонь Эдварда своей и позволяет — именно позволяет, по-королевски демонстративно — приобнять за талию. Сам сжимает плечо неуверенно, но очевидно заинтересованно, неловко усмехается. Эдвард не удостаивает его ответом.
Пока рождественская елка бросает на них акварельные мазки гирляндами, а виниловая пластинка продолжает вращаться, Эдвард начинает неспешно покачиваться из стороны в сторону и покачивать вместе с собой Освальда — легко и плавно, пока он сам не войдет в струю. Освальд быстро улавливает его замысел и тоже замолкает. Он послушно двигается без лишнего давления на больную конечность, для удобства подтягивается ближе и теснее, неотрывно смотрит снизу вверх.
— Это выглядит не особенно грациозно, правда? — все-таки подает голос, будто бы обеспокоенно и в то же время с подоплекой: «Но кому не плевать?». Эдвард коротко смеется и кивает.
— Уверен, смотрится все равно хорошо.
— Ты мне льстишь, Эд.
— Я? Тебе? Никогда таким не занимался.
Теперь уже смеется Освальд и с поплывшей после вина улыбкой сам тычется лицом в грудь — однажды Эдвард напомнил ему об этом преимуществе низкого роста во время очередного приступа самобичевания, за что едва не получил средней жесткости подзатыльник.
А еще Освальд приятно удивляется, о чем говорит в смазанном перерыве между Чайковским и Штраусом-младшим. Миссия выполнена, Загадочник.