Короткое падение – невесомо сквозь разверзшуюся землю – завершатся тихим шорохом золы под ладонями и коленями; завершается белыми хлопьями в воздухе и отрезвляющей прохладой. Все замирает. Вершитель поднимает голову, неуклюже шевелится, выпрямляется, пошатываясь на нетвердых ногах и рассеянным взглядом встречаясь с приближающимся к нему человеком.
Они оба находятся нигде. Бездну над головой от бездны под ногами отделяет только тонкая полупрозрачная пленка из золы и чьей-то силы воли.
Какой материал надежнее?
– Я, – начинает Вершитель и тут же умолкает, точно впервые услышав звук собственного голоса. – Я ничего не могу вспомнить.
Человек – человек ли? – не останавливается, в несколько шагов оказываясь перед Вершителем, больно вцепляясь ему в плечи. Казалось, Вершитель может почувствовать каждый покрытый защитной руной ноготь - и не только казалось, они действительно впились в кожу, оставив на и без того изодраном лоохи еще несколько мелких дыр.
Человек навис, оскалился, принюхался.
– Ничего не помню, – повторяет Вершитель, рассеянно блуждая глазами по лицу собеседника. – Но ты? Кажется, тебе можно доверять.
Пауза - тягучая, долгая, - руки отдергиваются, человек отшатывается, а Вершитель продолжает смотреть на него широко распахнутыми наивными глазами.
Бешенство оставляет следы глубже зараженного укуса, глубже нанесенных самому себе царапин, глубже прокушенной в горячке губы; бешенство, особенно такое, особенно в таком месте и таким способом полученное, впивается в разум, мутной пленкой затягивает внутренний взор, оставляя привычки и разрозненые ощущения болтаться на потерянном человеческом остове и слепо тянуть руки к мелькающим образам.
Они стоят лицом к лицу - потерявший память Вершитель и выторговавший себе свободу Безумный Рыбник. Подумать только, как дешево - всего лишь одна хрупкая надежда на то, что он сможет преуспеть там, где не преуспел во всем правильный Шурф Лонли-Локли, и вот ему больше не чинят преград.
- Можно ли? - наконец отзывается Рыбник.
А между тем он все-таки преуспел. Сколь бы ни бился Шурф Лонли-Локли над логичными поисками, над старыми книгами, над сложными заклинаниями, а преуспел именно в отчаянии выпущенный на свободу Рыбник, слепо шагнувший из пустоты Хумгата на Темную Сторону. Последнее средство оказалось самым верным.
- Можно, - встряхивает лохматой головой Вершитель. - Что ты такое?
Не “кто”, но именно “что” - существо перед ним было столь же знакомым, сколь и неправильным, странным; сгустком безумия в пустоте выверенных траекторий кружения пепла вокруг них; его собственным искаженным отражением, тенью человека, стоявшего по другую сторону невидимой завесы.
“Что-то, что никогда не должно было вырваться снова”.
- Единственный путь к тебе.
- А что я такое?
Нет, тоже не “кто”. “Кто” не выдержал вереницы образов бешенства и бесконечно-короткого падения на Темную Сторону.
“Причина моей свободы”
- Причина начать идти.
Вершитель по-новому оглядывает своего собеседника, гостя в этом несуществующем месте, товарища по безумию; протягивает руку, касаясь его ладони. Память сохранила размытый образ когтистых пальцев и страшных перчаток, но на проверку это обычные руки, вполне себе теплые – во всяком случае, намного теплее вдруг взметнувшегося вокруг них ветра. Пока метет по земле и воронка ещё большая, но они двое неизменно в самом ее центре.
Небо темнеет, тонкая пленка у них под ногами идёт мельчайшими трещинами. Вершитель вцепляется в ладонь спутника двумя руками, оглядывается – с любопытством.
– И не страшно?
Они оба безумны, а безумцы, как известно, не боятся, но причины их храбрости разные. Рыбник слишком упрям, а Вершитель слишком надеется на Рыбника.
– Ты знаешь, ему тоже, – вдруг доверительно сообщает Рыбник. – Уже нет, но было – за тебя.
Он говорит о Шурфе Лонли-Локли так, будто его здесь нет, потому что на Темной Стороне – уж и не на изнанке ли? – Тихого Города действительно собрались только они двое, искаженные случившимся переплетения собственных случайных черт.
Что это за место, куда только такие их отражения и дошли?
Ветер крепчает, воронка вокруг них сжимается, бездну над головой заволакивает черным, Вершитель прижимается к запятнанному кровью рукаву лоохи своего спутника. Тот вздрагивает, глубоко вдыхает, собираясь, видно, подшутить над сентиментальностью жеста, и действительно произносит что-то на незнакомом Вершителю языке. Произносит - но не отстраняется, не отталкивает, напротив, кладет свободную ладонь Вершителю на затылок, заставляя уткнуться в плечо и зажмуриться, не смотреть, как наваждение у них под ногами проламывается, а действительность крошится по кусочкам, как осколки падают вверх, как тают, кружась, хлопья пепла, как где-то так далеко, что почти рядом, вспыхивает комета. Он не знает, почему они все еще стоят на месте, почему не исчезли вместе с искрошившейся пленкой у них под ногами, но Вершитель вдруг шевелится, поводит плечами и тихо произносит:
- Пойдем домой.
И сам шагает в сторону, по-прежнему крепко держа Рыбника за руку. Рыбник почти не удивлен. Едва ли кто-то кроме безумцев нашел бы дорогу из этого безумного места.
Новое падение, секунда, растянувшаяся в бесконечное сплетение временных изломов, - и оба они оказываются на мягком ковре в полутемной спальне, совсем рядом с выключенным телевизором и пыльной чернотой его экрана. Вершитель, уставший так, что едва что-либо понимающий, устраивается поудобнее на поддерживающих его руках, вцепляется в лоохи на чужом плече - мол, как хочешь, но посидишь со мной хоть немного.
- Ему это очень не понравилось, Макс, - тихо констатирует Шурф. - Он хотел хороший скандал, чтоб повеселее - а тут ты со своим доверием, да Темная Сторона, не позволившая тебя ослушаться.
Макс, даже не пытаясь открыть глаза, крепче вцепляется в белое лоохи.
- Как вижу, рад ты мне в прямом смысле до безумия.