В вывернутом мире атланты не подпирают небо – они попирают его, ходят, хрустя обломками, и иное сумасшедшее чёрное небо скалится зубами-звёздами, кем-то обломанными ещё до рождения планет. Космос стонет, но стон его похож на погребальную песню, и атланты заглушают её воем распавшихся облаков под ногами.
В вывернутых внутрь большого мёртвого мира глазах отражается Алкид, не получивший своего имени, он умирает от змеи, посланной ревнивой Герой, и Ификл не знает, что такое – быть братом Героя. Может, оно и к лучшему? Ификлу Героем не стать, не для того он был рождён, и учат его всему, что должен знать наследник великого воина. Не более.
Медузы, гидры, львы хрустят косточками своих жертв, наплевав на то, что они – разные виды. Они голодны, чудовища, а Героя нет и не будет. Только всё воет Минотавр в Лабиринте – ему оттуда не выбраться, и не важно, придёт или нет Тезей.
Вывернутый мир – и Гефестион уходит, оставляя позади Александра, убивает его, а Наполеон высок, но смирный, как овечка, и все смеются над ним, а потом – случайно! – сталкивают неуклюжего пацанёнка со стены. Он бы не упал, но запутался в своих длинных ногах и руках, бедолага.
Мир изворачивается и плачет кровью: люди всё-таки не меняются, даже оказавшись внутри огромного организма, где щерится чёрное небо, потерявшее солнце и сожравшее луну. Люди всё равно воюют – раз за разом из-за иных, горьких, солёных, сладких, как месть, причин, вгрызаются в глотки друг другу даже тогда, когда лучше сплотиться, чтобы выжить, хоть немного, оставить хоть что-то. Но чёрное небо продолжает смеяться, и людям это кажется сном, а сумасшедшие орут, что нет, что всё должно быть иначе, но их протыкают мечами, кинжалами, предают огню и просто предают так, как Цезарю и не снилось.
Взрываются бомбы, чёрное небо мигает щербатыми зубами-звёздами, атланты превращают остатки небесного купола в пыль, и люди тают, умирая в вывернутом мире точно так же, как и в нормальном, но вместе с тем – по-другому. Они окутаны цепями, присыпаны пеплом мёртвого солнца, неба, звёзд – мёртвого мира, и они разваливаются на куски под ногами атлантов.
Атлантам, в сущности, тоже осталось недолго, когда чёрное сумасшедшее небо разверзнет свою пасть и вывернется обратно, то ли изрыгая, то ли пожирая самоё себя.
И, быть может, вывернувшись, пушки заглохнут, взрываясь, а люди пристыдятся и ужаснутся мёртвым кучам трупов и – кучам живых, тех, кто мог не умирать. И слепые задохнувшиеся дети подёргают выживших за кожу, почти сдирая, и живые – нет, не позавидуют мёртвым, но прижмут детей. Слепых, с черными проёмами вместо глаз, такими же чёрными, как сумасшедшее небо, и улыбнутся дети пустыми пастями, и стащат бескровными ниточками губ кожу с доверчивых выживших.
У живых нет толстых шкур, потому и живы. Сука-чудо, сука-фортуна любит таких и ненавидит в своей любви.
И, возможно, тогда обнажённые люди-без-кожи, но с яркими глазами, глядящими не в сейчас, но в завтра, сумеют из праха снова склеить купол и сами встанут, как атланты, и дети с дырами вместо глаз, увидев за чернотой сумасшедшего неба небо настоящее, пронзительно голубое и уже здоровое, улыбнутся окровавленными пастями и заговорят на самом обычном, человеческом, детском языке взаимности.