В Бренненбурге повсюду розы.
Ненавистные красные пятна проникли всюду, наполнив замок приторным ароматом, смешавшимся с острыми пряностями, вином и подгнившим мясом.
Их сладковатый запах приносил с собой зной Алжирской пустыни, в которой сгинула экспедиция Герберта. Сгинула ли? мысль на самом краю сознания пульсировала, точно сгусток Тени, напоминая о том, что среди разодранных трупов самого профессора так и не нашли. Старый дурак оставил после себя только мальчишку, в чьи трясущиеся руки по случайности попала сфера, а сам пропал в проклятой гробнице.
Тин-хинан. Аяндре, барону Бренненбургскому, и смешно, и мерзко. Строители врат, сколько ни пытались возвыситься над людьми с захолустной Земли, не ушли от них далеко, раз мало того, что позволили Тихане править собой, так еще и создали вокруг нее культ хуже того, что существовал у африканских племен.
Люди ему были чужими — и в то же время до ужаса близкими, напоминавшими своим упрямством и глупостью строителей врат, и их несчастная планета — искаженная версия Зерзуры, Эдема, как называл ее Герберт, сводила Александра с ума.
Земля не сделала его одиноким — лишь стала кривым зеркалом, показавшим, что одинок он был и раньше. Септархи Озаренной Крепости презирали его, лизоблюды Тиханы — побаивались и втайне надеялись изгнать еще дальше, прибрав себе все его разработки. На Земле же пришлось столкнуться и с тем, и с тем, и часто страх и презрение шли рука об руку.
Но тогда, на Зерзуре, Александр ничего не замечал. Не слышал недобрых шепотков за спиной, не видел направленных в спину ножей, ведь все его внимание принадлежало только <i>ей</i>. Слишком хорошей, слишком прекрасной для того, чтобы жить среди проклятого народа. Даже несуразное зерзурианское имя, которым её наградили родители, ей не подходило. Она уехала вслед за Александром из Озаренной Крепости и даже перед тем, как шагнуть во врата на Землю, он видел, как она пыталась прорваться сквозь плотное кольцо стражников.
Александр любил ее, а она любила Александра, но спустя века любая мысль о ней отдавалась приступом тяжелого кашля. Каждая капсула памяти, обращенная к ней, была омыта кровью и осыпана лепестками проклятых роз, жалкой земной пародией на эммерихские цветы, которые росли в их саду.
Александр безуспешно успокаивал себя тем, что она просто не могла забыть его так быстро, но время стирало память не хуже эликсира из дамасской розы. Спустя три столетия он сам с трудом вспоминал черты лица, которые так любил, и безуспешно пытался воспроизвести их на портретах, которые кучей мусора громоздились в закрытых комнатах замка.
Их никто никогда не увидит. Никто никогда не прикоснется к капсулам, в которые Александр прятал самое сокровенное и болезненное, то, что не давало жить. Замок дышал на ладан вместе со своим хозяином-самозванцем, которому даже витае не могло помочь.
Замок содрогался под шагами одержимого местью Даниэля, и кирпичи, на которые падала Тень, следующая за ним по пятам, рассыпались в пыль. Сфера на пьедестале поблескивала в свете голубого пламени, подобного тому, что горит, не угасая, в амулете странника.
Александр как никогда близок к цели — и в то же время так далёк. Кроваво-красные лепестки усыпали собой пол святилища. Розы опутали замок, проникнув в каждую комнату, впились шипами в легкие, наполняя болью каждый вдох.
Даниэлю и Тени больше незачем спешить — розы сделали все за них.