Дима Дубин вставал рано и с правильной ноги. Вот и сегодня проснувшись вместе с весенними лучами солнца, он бодро шагнул в новый день.
Сосед по комнате ещё спал, да и вообще в общаге было тихо. Спокойно, можно было медленно копошиться на кухне и не бояться, что он кому-нибудь помешает. Захотелось овсянки, как в детстве.
Когда они оставались на даче, мама добавляла в неё свежую землянику и говорила им с сестрой, что так каша наполняется летом и любовью. Странно, но он верил ей и не упрямился, съедал целую тарелку. Теперь мамы рядом не было, да и свежей земляники тоже, но зато было домашнее варенье однокурсницы и желание поделиться своим хорошим настроением.
Дима не задумываясь, начал готовить на двоих. Он с детства привык к тому, что нужно жить не только для себя, помогать маме и сестре...всем кто в этом нуждается, поэтому закипающего молока было в два раза больше, чем нужно было ему одному, поэтому крупы он отсыпал с излишком. Серёжу тоже надо было накормить, он уже давно завтракал если не только кофе, то максимум хлопьями, а ему ведь силы нужны, особенно сейчас.
Каша булькала, солнце поднималось, кое-где слышались шаги. Общага просыпалась. А Сережа наверное ещё спал, по крайней мере, Диме очень хотелось так думать — Разумовский ужасно уставал и не давал себе отдыхать, вырубался иногда прямо за столом.
— О, привет, Дим! — на кухню зашёл Вася со второго курса, растрёпанный и зевающий. — Овсянка?
— Ага, ты же вроде не любишь, да? Или тебе тоже сварить. Ты прости, я как-то сразу не подумал...
— Расслабься, Дуб, все в порядке, — он достал из холодильника масленку и потянулся за яйцами. — Я ведь, реально, каши терпеть не могу. Сварганю нам с Шуриком глазунью. Но ты поторопись, а то тут налетят всякие, не оставят твоему Разуму ничего, — С этими словами, Вася звонко разбил последнее яйцо.
Дима мог бы начать говорить, что Сережа не его вовсе, но смысла в этом не было, второкурсник всё равно только посмеётся в ответ. Пол-этажа видело, что Дубин за Разумовским как мамочка ходит, остальные по сарафанному радио про это слышали. Общага хуже деревни. Поэтому Дима только кивнул, взял две тарелки и, пожелав приятного аппетита, ушел.
Только дойдя до комнаты, Дима понял, что сглупил. Дверь была закрыта, руки — заняты. Что делать он не знал, и поэтому, неловко уставившись на преграду, думал, не понятно о чем. Когда его позвали, он словно проснулся.
— Дим, — это был Шура. — Тебе может помочь, а то ты так уже минуты три стоишь?
Неловко получилось.
— Ой, да!
Получив такой ответ, Шура, усмехаясь, отворил дверь (запираться было не принято).
— Спасибо! — подложил Дима уже в проеме. — Приятного аппетита, кстати.
Второкурсник удивленно приподнял бровь.
— Там Вася на тебя готовил — пояснил, чувствуя, что наговорил лишнего Дима и стыдливо прошмыгнул в комнату. Дверь за ним слишком громко захлопнулась.
Сережа уже проснулся, но ещё не встал. Его, казалось, не удивлял утренний визит, по крайней мере, он поздоровался, не отрывая взгляда от телефона.
— И тебе доброго утра, Сереж. Я тут каши принес, когда освободишься, можем позавтракать.
Разумовский недовольно поморщился и отложил телефон в сторону.
— Ленту листал. — пояснил он то ли Диме, то ли самому себе, потом выпутался из-под одеяла и похлопал ладонью по по кровати, мол, садись, выгонять не будем.
Диму уговаривать не нужно было, он понял, что не мешается, и поэтому довольный сел на простынку, гордо протянув другу тарелку.
Разумовский заспанный со следами от подушки на щеке и волосами наспех собранными в некое подобие прически теперь ел кашу. Выглядело правильно. Даже красиво. Утреннее солнце, земляничный запах приближающегося лета и задумчивый взгляд, смотрящий куда-то вдаль за пределы комнаты, а может и целой Вселенной. Дима думал о детстве, о чём-то светлом и приятно-тягучем. Было легко.
— О чем думаешь? — поинтересовался он, даже не отрывая своего взгляда от чистого неба в окне, а потом запоздало осознал, что ответа нет.
— О жизни. — выговорил Разумовский и, встретив дружеский взгляд, не выдержал. Сжался, уменьшился и застыл в том состоянии, когда уже нет сил улыбаться или рыдать. Только побелевшие кончики пальцев вжимались в сколотые края посуды.
О жизни. О той, которая была и о той, которой уже никогда не будет. О той, что оборвалась, и о той, за которую когтистые лапы держались по привычке, уже не понимая толком для чего. О той грязной и душной, и ослепительно яркой, такой что жмуришься, а открывая глаза, не можешь найти.
Сережа думал о жизни, а они со смертью, как оказалось, слишком близки.
Дима молча потянулся и забрал из напряженных рук тарелку. Хотелось предложить взамен собственную кисть, чтобы держаться друг за друга, но это было бы лишним. Это другой смог бы сейчас стать для Серёжи опорой, не ладонью в руках, а плечом, в которое можно воткнуться носом и спрятаться от боли, но его не было. Волков бы знал, как помочь, но Дубин им не был и не смел даже пытаться им быть. Ведь нельзя заменить того, кому была отдана половина сердца. Лучшая его половина.