Он не верил в Бога

Белый дым струился к потолку, собираясь под ним лёгкими прозрачными облачками. Словно вуаль скрывали они тонкое лицо рыжеволосого юноши, выдыхавшего сигаретный дым в потолок. В его глазах, сапфирами сверкающих сквозь дымовую завесу, плясали чёртики. Вокруг изящной руки, в чёрной перчатке обвилась змея. Она сверкала изумрудами маленьких глазок и иногда высовывала раздвоенный язычок. С интересом рассматривала она сидящего напротив своего хозяина парня, желая поскорее подобраться к нему и ужалить в самое сердце. Но не могла, пока не позволил бы хозяин.

Парень, сидящий сейчас на красной шёлковой подушке, был ещё совсем юн и обладал поистине ангельской внешностью. Слегка вьющиеся каштановые волосы обрамляли красивое лицо, с аристократически бледной кожей, тонкие губы, обычно кривившиеся в наглой усмешке, были болезненно сжаты, в глазах цвета коньяка плескалась смесь горечи, обиды и отрешённости. Чуя хорошо знал этот взгляд. Не единожды он встречал подобных этому юноше, но ни разу ещё он не видел такой ненависти, плещущейся на дне коньячных радужек. Ненависть к себе, ко всему миру и желание избавиться от всего этого. За спиной трепетали прозрачные, едва заметные пёрышки... Неужели Падший?

Облачко сигаретного дыма, похожее на змею с горящими рубинами глаз, в последний раз вылетает из его рта и он тушит окурок о хрустальную пепельницу в виде свернувшейся в кольцо змеи. 

— Ну, и что ты забыл здесь? — голос божества звучит странно. Он приятный, с сексуальной хрипотцой, видимо от курения, но недовольный, совсем не похож на божественный. Скорее, на голос дьявола. Змия-искусителя, заманивающего жертву в свои сети.

Ангел — этот юноша никто иной, как ангел — смотрит с любопытством. Крылья его, почти невидимые, словно светятся изнутри, не давая юноше скрыть свою натуру.

— Подари мне смерть, — просит он и в голосе его едва заметная дрожь. Волнуется? Вуаль постепенно исчезла, открывая лицо Накахары и его гость увидел, как красив Чуя. В коньячных глазах промелькнули боль и отчаяние. Какой грязный ребёнок. Всё тело его испачкано его грехами, опорочено скверной. На губах божества заиграла ехидная ухмылка.

— Как зовут?

— Дазай Осаму, — длинные ресницы отбрасывали на щёки ажурные тени, трепещущие в свете свечей, отчего глаза Дазая казались больше.

— Забавно, — хмыкнул Чуя, почёсывая свою змею пальцем, — ты же в курсе, что ты и без того уже мёртв?

Карие глаза удивлённо распахнулись, на лице читалось изумление. Откуда он может знать? Но юноша быстро взял себя в руки. Он только горько хмыкнул и опустил веки.

— В курсе. Я хочу избавиться от всего этого полностью. Уничтожь мою душу, я знаю, ты можешь.

Чуя снова хмыкает, с интересом разглядывая Дазая. Перья на лебединых крыльях за спиной едва колышутся, словно в помещении сквозняк. Кое-где они приобрели чёрный оттенок, но от исчезновения их это не спасло, скорее наоборот. Накахара знает, что чёрные перья и есть причина почти растворившихся, как утренний туман, крыльев ангела. Знает прекрасно, что это значит, видит Падшего насквозь. Он грешен до кончиков прекрасных волос. Пожалуй, единственный из семи смертных грехов, не завладевший ним, это чревоугодие. Но ангелам это ни к чему. Чуя буквально видит, как грехи уродливыми рисунками проступают на бледной коже. Может поэтому Осаму в бинтах? Сорви их — и увидишь насколько он страшен, опорочен.

Накахаре это нравится. Не будь он Падшим, Чуе и дела до него не было бы. Все ангелы, как фарфоровые куклы. Красивы, утончённы, но они живые и взгляд у них живой и тёплый. Взгляд Дазая мёртвый. Его лицо бесстрастно, в глазах только те эмоции, которые он хочет показать. Он прекрасно владеет своей мимикой, но для Чуи это ничего не значит. Мимика лиц, показывает сущность, но не душу.

Способность видеть души Змию не нужна. Да и не нравится она ему вовсе, но сейчас он, пожалуй, даже рад, что обладает ею. Он наклоняется к лицу Осаму и пускает змею на его шею. Парень не дёргается, непрерывно смотрит в глаза, словно ему всё равно что там по нему ползает. Чуя хмыкает:

— И что же я получу за это?

— Всё, что пожелаешь.

Ангелу огромных усилий стоит не сбросить с себя противную рептилию. Она ползает по его телу, изучает, пытается пробраться под бинты, как пробралась под одежду. Для Дазая это — словно под кожу забраться хотят. Хочется убить проклятую змею, но разум объясняет, что ждёт его в таком случае.

— Я желаю твою душу, — отвечает Чуя, губы его искажаются в диком оскале.

Дазаю думается, что ему показалось, но тонкие пальцы в перчатке самым наглым образом тянут узел бинта на шее. Осаму не двигается. Только крылья трепещут, бьются в агонии, пытаясь спастись, сбежать отсюда, спасти хозяина. Падший ангел не двигается. Позволяет снять бинты с шеи — свою броню и защиту, огладить бледную кожу, испещрённую метками его прегрешений, зарыться рукой в волосы, потянуть за них, запрокидывая голову.

— Тебе не понравится способ, которым я тебя убью, — сообщает Змий.

— Мне больно, — бесстрастно отвечает Осаму, — я не люблю боль. Но ради окончательной смерти я готов стерпеть.

Змея выползает из рукава его плаща и возвращается на руку хозяина. Изумрудные глазки сверкают ярче прежнего, она что-то шипит, будто рассказывая Чуе какую-то историю. Может так оно и есть? Кожа после её прикосновений горит огнём, так что её хочется содрать. Осаму ёжится, запахивая плащ. В помещении внезапно становится слишком холодно.

Накахара довольно хмыкает и отпускает животное. Змея мгновенно исчезает где-то в подушках и от мысли, что её не видно Дазая передёргивает. Подобных тварей он не любит, если не сказать ненавидит. Но здесь правила устанавливает не он, так что остаётся лишь молчать и терпеть. Чёрт, как же больно жжётся змеиный след! 

Чуя возвращается на подушку, берёт в руку тонкий бокал, кажущийся в полутьме невидимым, и наполняет его красным, как сама кровь, вином. С обворожительной улыбкой протягивает явно заинтересованному Дазаю и приказывает:

— Пей. 

Дазай пьёт. Сначала смотрит на бокал, принимая его из тонких пальчиков и разглядывает пьянящий напиток. От одного лишь только его запаха голова начинает кружиться, но он стойко выпивает всё до дна, глядя в небесно-голубые глаза божества напротив. Когда он отставляет бокал, в глазах уже двоится, а разум заволакивает туманом. Лёгким, как облака дыма, выдыхаемого Чуей. Сам Накахара ухмыляется. Его голос звучит как сквозь вату:

— Понравилось?

Дазай кивает и сам не понимает почему он кивнул. Вино ему не нравилось в принципе, а тут... Что-то странное было в этом божестве имя которому, как сказали Дазаю, Арахабаки. Тот не называл себя никак, потому Осаму мысленно дал ему кличку «коротышка». Божество действительно было невысоким, но рост его ничуть не портил. Распутному, запятнанному грехом похоти, Дазаю он нравился. Возможно, не будь они богом огня и падшим ангелом, он бы предложил Чуе переспать. Впрочем, если он не поторопится, то переспать ему предложит сам Чуя.

Его глазки так и горят похотливым огоньком. Неужели это и есть тот самый «способ который Дазаю не понравится»? Если так, то Накахара совершенно точно ошибся. Дазаю понравится. Дазаю уже нравится. Он облизывает губы и тянется к божеству. Тот хмыкает, глядя в коньячные глаза, затуманенные пьяной дымкой. Крылья начинают светиться ярче. Хотят выжить? Остаться с Дазаем? Глупые. Зачем, зачем они появились у кого-то вроде него? Зачем пытались спасти его душу, зачем не позволяли меткам грехов проявиться?

Всё тело падшего исписано иероглифами. Уныние, тщеславие, зависть... Сначала их не было, а крылья были наоборот, вполне материальны. Сейчас от них остался лишь полуживой призрак, всё ещё пытающий заставить Осаму задуматься. Только разве его это волнует?

Когда первый иероглиф появился на его коже, кончики его крыльев стали прозрачными. Тогда ещё ангела это насторожило, но его больше волновали кровавые маки, распускающиеся на запястьях, нежели такая глупость как крылья. Вообще подобное ему казалось до жути романтичным. Несчастный, бледный, как сама Смерть, ангел, с прекрасными крыльями, запачканными кровью, лежит в своей ванне, окружённый маками, плавающими в кровавой воде. И повсюду белоснежные перья. Романтика! 

У Дазая Осаму затяжная депрессия и повышенная тревожность. Он пьёт виски в свои восемнадцать, курит и пытается употреблять наркотики. Ему часто снятся странные сны, а ещё он почему-то стал ангелом, сам не понимая как.

Он часто и подолгу не может уснуть, а когда засыпает, видит картины прошлого, помещённые в странные для восприятия обстоятельства.

Он стоит посреди пустыни, но жаркое солнце его совсем не пугает. Дазай видит маленького себя, спящего в своей детской кроватке, в обнимку с плюшевым мишкой. Этот мишка был очень дорог ему, он прекрасно это помнит. Его кроватка тоже стоит посреди пустыни, в окружении огромных песчаных звёзд и полумесяца. Кажется, он хотел в детстве такую мебель в свою комнату. 

Он совсем один здесь, только по правую руку от него плещется беспокойное море. Оно холодное, это видно. Волны — словно сосульки. Острые и, кажется, сейчас действительно застынут ледяной грядой. Или обрушатся прямо на Дазая вместе с его песчаным городком. Маленький ребёнок против огромной стихии. Здесь, в пустыне, его может убить что угодно, даже фигуры звёзд из его детских грёз. Маленький Осаму спит безмятежно, не чуя беды, взрослый Дазай не хочет его будить и предупреждать об опасности.

Мысли крутятся вокруг желания смерти, желания убить, избавить от страданий этого ребёнка. Он хочет убить самого себя.

Каждый раз, когда он пьёт алкоголь, натягивая маску доброжелательности, его отпускает чувство тревоги. Дазай жутко боится людей, потому что люди такие твари они способны причинить ему боль, гораздо сильнее той, которую причинит ему лезвие. Они и так причинили ему достаточно вреда, когда маленького мальчика словно энтомологи бабочку распяли на картонке, пришпилив к ней булавками. Когда изучали как под микроскопом, и пытались приклеить и на его лицо ту лживую маску доброжелательности. 

И ведь приклеили. Приклеили, чёрт возьми, да так, что не оторвать теперь вовсе, хоть кожу срезай. Дазай бы с удовольствием срезал, только вот ему всё время мешали те же люди. Как назойливые мухи они липли к нему, веря в искренность его маски. Глупцы. Они просто не знали, что она давно срослась с его кожей. Кто же мог предположить, что такая ангельская внешность может лгать?

Дазай не понимает, почему он стал ангелом. Он просто проснулся в один не самый прекрасный день и обнаружил крылья за спиной. Ну, не то, чтобы проснулся... Поднялся и в зеркале увидел белоснежный подарок Бога, а за крыльями обнаружил и своё тело. После смерти он всё ещё остался красив. Накануне он принял целую баночку сильнодействующего снотворного и уснул с улыбкой, не сошедшей даже после остановки сердца. Пустые бутылки из-под виски валялись по всей квартире, и Дазай спотыкался о них, пока с ужасом на лице, панически пробирался к входной двери.

— Дазай-сан, у вас депрессия, почему вы отказываетесь от медикаментов?

— Потому что ежедневной дозы недостаточно для того, чтобы умереть.

Он не видел, как люди плакали над его бренной оболочкой, просто потому, что видеть не хотел. А люди не хотели видеть его душу. Она была такой же красивой и оболочку обрела слишком быстро для ангела. Осаму был вынужден вернуться в свою квартиру.

Его прекрасных крыльев, увы, не видел никто, кроме него самого, так что он просто объявил свою смерть глупой шуткой, а тело сжёг, выкопав ночью и отправив гореть в гробу, заполненном белыми лилиями, который он пустил плыть по реке.

Снова странные сны, тревожность, алкоголь... На ставшем чистым теле появились жуткие метки. Это уже не те шрамы, что он наносил себе сам, нет. Подобные увечья исчезали вмиг, а это были странные надписи, обозначающие его грехи. С крыльев сыпались перья, ему снилось, как он, совсем один лежит посреди чёрной реки, а такие же чёрные руки тянутся к нему из тёмных глубин, желая утащить на дно. Он снова маленький мальчик, которого презирает общество. Его снова опускают в эту чёрную мерзость, желая навечно припаять к его лицу маску.

Когда он услышал об Арахабаки, ему показалось, что это и есть его истинное спасение. Он не знал, что тот потребует взамен на то, чтобы уничтожить его, но ему было всё равно. Сейчас идея прийти сюда ему всё ещё кажется хорошей, только вот оскал божества немного пугает.

Осаму скалится в ответ и не замечает, как тонкие руки начинают снимать с него одежду. Это и есть тот самый способ? Что ж, Осаму согласен.

Накахара не спешит раздевать его. Он медленно оголяет плечо, стащив с него рубашку и касается губами бледной кожи. На этом месте тут же появляется красный след, словно ожог, а Осаму шипит от боли и дёргается, желая поскорее избавиться от неприятного чувства. Даже не так. Желая показать, что ему это неприятно. 

Он давно научился молчать когда больно. Он молчал, когда о его тело тушили окурки, молчал, когда его избивали до полусмерти, молчал, когда пытались живьём снять с него кожу, молчал, когда пытались напоить собственной кровью, молчал, когда приказывали быть чьей-то послушной собачкой, исполняющей любые прихоти. Он молчал, но взгляд коньячных глаз, когда-то светившихся радостью и жаждой к жизни постепенно мрачнел.

А сейчас он собирается заняться сексом с богом огня и самое ироничное, что в богов он никогда не верил. Как же ты испорчен, Осаму! Но кто сделал тебя таким?

Когда покрытой чёрными метками кожи не касаются губы Чуи, Дазаю совсем не больно, а даже приятно. Разум от выпитого вина уже давно уплыл куда-то. На периферии сознания проскакивает мысль, что в алкоголе было что-то ещё. Чёрт разберёт что, но Осаму уже всё равно. Он видит танец змей на потолке и глупо улыбается, когда Накахара раздевает его, а затем шепчет на ухо какую-то несусветную чушь. Дазай даже сути уловить не может, но пытается понять, что ему говорит, пытаясь притушить блеск своих голубых глаз, этот невысокий субтильный красавчик с волосами огненного цвета. Хочет, чтобы падший ангел принадлежал ему? Действительно хочет? Дазаю это кажется больной фантазией воспалённого сознания, но он продолжает улыбаться, ощущая руки на своей талии. Они гладят его нежно, чувственно, а губы касаются иероглифа на животе. Там, несмываемыми чернилами, словно тату, выведен символ «йокубо» — похоть. Дазай кричит, уже совсем не желая сдерживаться, потому что смысла в этом не видит, а боль от нежных поцелуев напоминает боль от прикосновения раскалённой кочерги к коже.

— Потерпи, — просит Чуя, лизнув острым язычком мочку уха Осаму и тот отзывается на это действие стоном, к удивлению Накахары. — От одного греха мы уже избавились.

Падший не знает, что значат его слова, но ему и не интересно сейчас. Гораздо важнее то, что боль не утихает, а вредный Чуя продолжает покрывать поцелуями всё его тело, обходя стороной только губы. Вот как раз в губы поцеловаться Дазай был бы не прочь, несмотря на адскую боль, способную свести с ума. С Осаму это и случилось бы, если бы он уже не был сумасшедшим.

Перед глазами пляшут разноцветные круги, медленно перерождающиеся в змей, шею щекочет раздвоенный язычок Чуи. Может Дазаю только кажется, что он у божества раздвоился? В голове пусто, ни одной мысли, словно там генеральную уборку проводили, да и убрали всё подчистую. Дазаю на это совершенно наплевать. Он только чувствует, как крылья начинают невольно трепыхаться, в ответ на это Арахабаки прижимает его рукой к полу и кусает в шею.

— Не дёргайся, — рычит он, зализывая место укуса.

Осаму почти умиляется такой его нежности. Если бы чувства не умерли вместе с тем телом, он бы обязательно умилился, но их, как и сердца, у юноши давно не было. Они просто атрофировались за ненадобностью. Длинные пальцы некогда забинтованной руки зарываются в рыжие кудри, а искусанные губы шепчут тихое:

— Как мило, Арахабаки-кун, — и растягиваются в ехидной улыбочке. Накахара рычит снова. Никакого уважения к божеству! Он даже суффикс употребил далеко не уважительный. Ну что за идиот?! Чуе, в прочем, всё равно как там он его называет. Он наблюдает, как почти исчезнувшие пёрышки на крыльях снова становятся видимыми, а противные метки грехов бесследно испаряются с тела. Всё идёт как надо.

Тело падшего чрезвычайно соблазнительно. Он нарочно выгибается, прикрывая все срамные места своими длинющими ногами. Как он только живёт с такими? Накахара снимает перчатки и оглаживает стройные ножки, особое внимание уделяя бёдрам. Как без этого? От прикосновений его губ к внутренней стороне бедра, где у Дазая меток больше всего, Осаму словно током ударяет. Он вздрогнул, хрипло, потому что уже сорвал голос, простонал и инстинктивно попытался свести колени вместе.

— Назови своё имя, — умоляюще тянет он, сам не зная зачем оно ему. Но просить о большем существо вроде Арахабаки сложно, а сокращать имя божества совсем лень. Мозг отказывается работать нормально, понял Чуя, но ответил лишь ухмылкой и лёгким укусом за бедро.

Дазаю стыдно. Ему в первые в жизни почему-то стыдно заниматься таким. Неужели заниматься сексом это так по-божественному? Насколько знал Падший, это был грех и надпись на его коже это вполне ясно подтверждала. Так что же он тогда творит? Может этот Арахабаки и не бог вовсе? Да нет же, нет! Дазай знает, что Арахабаки — бог огня. Так в чём же дело? Богам позволено заниматься такими вещами?

Змеи на потолке уже давно начали совокупляться, поэтому Дазай отвернулся, изучая теперь свечу. Она не красивая, совсем обычная, белая, смотреть на неё откровенно скучно. Но всего пара мгновений, и свеча уже превратилась в кобру. Дазай тяжело сглотнул, дёрнулся, но крепкая рука Накахары его удержала. Осаму страдальчески простонал.

Чуе нравится видеть, как подрагивает его живот от прикосновений ниже пояса, приятно наблюдать, как румянец проступает на бледных щеках, как исчезают метки и как он стыдливо прикрывает причинное место ногами. Ну что за создание такое! 

Рука божества снова оглаживает бедро, заставляя Дазая вздрагивать, кусая губы. Шёлковые подушки чрезвычайно скользкие, на них совершенно неудобно лежать, а ёрзать так и подавно. Лежать ровно у Осаму не получается. Он переворачивается на бок, пытаясь уйти от уже приятных, но немного щекотных прикосновений, а Чуе только этого и нужно. Он хватает его за ногу переворачивая на живот, срывая удивлённый вскрик с искусанных губ. Чёрт, как же хочется коснуться этих губ. Пробовать на вкус, сминать, раздвигать языком, кусать, оттягивать... И всё это потом. Если коснуться его губ сейчас — Падший обратится в прах. Для Дазая это самое то, но вот Накахару такой исход совершенно не устраивает.

Он проводит рукой вдоль позвоночника, между всё ещё полупрозрачных крыльев, заставляя их хозяина выгибаться, сминая длинными пальцами ткань подушки. Господь, какие же прекрасные у него пальцы! Такими только струны гитары перебирать или на фортепиано играть, а он ими узлы на верёвках вяжет! Неугомонный...

Крылья трепещут, норовя ударить Накахару по лицу и он задумывается над тем, куда бы их деть. Они большие и сильные, и в такой позе особо опасны для божества, но другую позу он выбирать не намерен. Иначе Дазаю будет больно, а заставлять страдать это создание ещё больше у него желания нет. Он припадает губами к меткам на спине и шее, отчего ангел под ним всхлипывает, напрягаясь всем телом. Он уже не кричит, гордость не даёт и Накахара этому даже рад. Конечно его гордость можно было бы за грех счесть, но даже Вселенной понятно, что существо без грехов не может быть личностью, а лишить Осаму личности никто не решится. Он сильный, хорошо держится, несмотря на то, что с ним происходит, просто немного сломан. Починить, подправить, заклеить пластырем трещины на маске и как новенький будет. Только вот новое сердце не вставить. Поставишь железку, она будет лишь шестерёнками скрипеть, а то израненное, которое имеет Дазай, всё ещё способно испытывать чувства, хотя его хозяину кажется иначе. 

Чуя покрывает своими жгучими поцелуями исписанную грехами спину, игнорируя шипение Осаму. Нужно избавиться от меток полностью, иначе это создание не просто умрёт, а будет обречено на вечные муки. Руки Накахары тёплые, успокаивающе гладят бока и плечи, а когда поцелуи прекращаются Дазай уже совсем расслабляется. Он выгибается навстречу прикосновениям, льнёт к Чуе, как к единственному своему спасению.

Когда метки заканчиваются, а Накахара не прекращает целовать его шею, Дазаю уже не больно. Он тихо стонет, поскуливает, подставляется под поцелуи и просит совсем тихо:

— Пожалуйста... Сделай это наконец...

Дазай почему-то уверен, что когда его поцелуют в губы, он умрёт. И почему-то уверен, что Чуя именно это сейчас и сделает, но когда холодный палец, смоченный в чём-то похожем на крем, касается его там, он дёргается и жмурится.

— Я просил не дёргаться, — говорит Накахара, подхватывя его под живот и вздёргивая, заставив выпятить зад.

Осаму еле заметно дрожит. Вообще-то он надеялся быть сверху, если подобное вообще произойдёт. И вообще-то для него это впервые, а опыт с мужчиной у него ограничивался минетом. Кажется божество на такое не согласится.

— Расслабься, — шепчет голос над ухом, — я сделаю небольно, но если только ты не будешь так сжиматься.

Дазай попытался вырваться. Что бы там себе не думал этот божок, а это уже на ритуал сожжения души похоже меньше всего. Он был бы и не против, если бы его не поставили в такую постыдную позу. Но его всё равно крепко удержали на месте и успокаивающе поцеловали в висок.

— Пусти, — потребовал Осаму.

— Так надо, потерпи, — отвечает Чуя, осторожно массируя пальцами тугое колечко мышц.

Падший такой хрупкий, что его невольно боишься сломать, поэтому Накахара нежен с ним, как ни с кем. Всё же он кажется таким невинным... Но на ласки отзывается охотно и после ещё одного поцелуя за ухом затихает. А когда Чуя добавляет второй палец, так вообще вскидывает бёдра, выгибаясь сильнее отнюдь не от боли. Сейчас и его депрессия, и тревожность, и плохие сны, и всё остальное отходит на второй план. Ему чертовски хорошо, хотя они даже до основной части не дошли. Змеи с потолка переползли на пол и почему-то превратились в дым. Так это была галлюцинация? Даже спокойнее как-то.

Ему жарко, проклятые подушки слишком скользкие, в паху слишком неприятно ноет, а Чуя слишком близко. Он тоже без одежды? Как мило. Осаму ёрзает, пытаясь потереться членом о шёлк подушек, но рука Чуи, лежащая на талии, удерживает его и он почти хнычет от досады, но держится. Он не унизится настолько.

Тонкие пальчики давят на какую-то точку внутри, отчего по телу Дазая пробегает волна удовольствия, а с губ невольно слетает слишком громкий стон. Что за дьявол этот коротышка? Так хорошо...

А Арахабаки едва держится, чтобы не наброситься на него. Да падший, да ангел, да, секс с ними богам запрещён, но Чую правила разве волнуют? Когда Дазай такой красивый, сам пришёл к нему, позволил себя раздеть, касаться губами, доверился... Когда так извивается под ним, так жмурит глазки и сминает красивыми пальцами шёлк подушки, на запреты уже совсем наплевать.

Проникновение для Дазая болезненно. Он всхлипывает, кусает подушку, но уйти не пытается, даже шевелиться старается по минимуму. Чуя понимает, что ему совсем не приятно, потому даёт время привыкнуть. Не двигается ни на миллиметр, целуя узкую спинку и плечи. Крылья снова вздрогнули, Дазай совсем тихо всхлипывает и затихает снова. Боль уходит медленно, а тех приятных ощущений нет и подавно. Былое возбуждение почти исчезло. Досадно.

Он чувствует, как нежная рука накрывает его плоть и медленно, чувственно проводит вдоль ствола. Отвечает на это хриплым стоном, выпячивая зад сильнее, словно прося поощрить его за хорошее поведение в постели. Перед глазами пелена, в голове по-прежнему ни одной мысли, зато ощущения от руки Чуи на его члене очень яркие. Хочется ощутить это снова, но Накахара не двигается. Чего он ждёт? Осаму виляет бёдрами, игнорируя боль, но реакции никакой. Хорошо, что он не видит, как Чуя едва сдерживается, чтобы не застонать.

— Арахабаки... — тихо зовёт Падший. Тот откликается движением руки на чужом члене, чем заставляет юношу коротко простонать снова. — П-пожалуйста, Арахабаки-кун...

От такой наглости Накахара чуть не задохнулся. Опять этот суффикс, будто они уже сто лет как закадычные друзья. Засранец с крыльями! Ну ничего, Чуя ему покажет, как с богами надо разговаривать!

Дазай цепляется за подушку, когда Чуя делает первый толчок. Ему ни разу не приятно, но рука на члене никуда не девается, а наоборот, начинает снова двигаться. Она вся влажная, в каком-то креме, — до Осаму не сразу доходит, что это смазка, — и от этого ощущения только острее. Хочется, чтобы он не останавливался, а на боль в заду можно не обращать внимания. Слишком приятно...

Дазай плавится в руках Чуи, словно воск. Мягкий, податливый, невероятно пластичный, он стонет совсем тихо и шёпотом просит не останавливаться. Если бы Накахара убрал руку, Дазай непременно сбежал бы. Он до такой степени ненавидит боль, что уже даже наплевал бы на перспективу смерти, но, чёрт, ему нравится, что Чуя оставляет засосы на его шее. Нравится, что скрыть под бинтами их не получится и что если он останется в живых после этого и сможет уйти, его обязательно спросят кто его пассия. А он лишь загадочно улыбнётся в ответ и промурлычет что-то невнятное. Если конечно не загнётся здесь от боли.

Мысли Дазая далеко, где-то там, в пустыне, где спит маленький мальчик, на которого сейчас обрушится песчаная буря. Он смотрит на воду, на своё отражение в ней и видит вместо своего лица океан. Бушующая стихия, а посреди неё — лестница, ведущая в никуда. На этой лестнице, держась за скользкие перила, стоит человек. Он совсем один и ему, кажется, страшно. Он потерян, брошен посреди океана и его никто не желает спасать. Но он держится, упрямо держится за поручни, боясь провалиться в тёмную пучину. У этого человека глаза коньячного цвета и каштановые волосы, развевающиеся на солёном ветру. Его бросили как котёнка в бушующую стихию жизни и он не знает, что ему делать. Он не хочет умирать на самом деле, он боится этого, но рано или поздно он поймёт, что другого пути у него нет.

Чем дальше продвигается Чуя, тем сложнее заглушить боль. В уголках коньячных глаз собираются слёзы и Осаму прячет лицо в подушке, надеясь, что Накахара их увидеть не успел. Он всхлипывает снова. Его словно изнутри ножом разрезают, при этом ещё и удовлетворить пытаясь и это оказалось не совсем приятно. Поцелуи Чуи приятны, но их чертовски недостаточно. Всего пару минут назад Дазай думал, что выдержит, теперь же ощущает себя на грани обморока. 

Накахара это понял, поэтому покинул его тело. Ему жаль Дазая, жаль, что тот вынужден мучиться, жаль, что он испытывает к этому созданию столько нежности, несмотря на то, что почти не знает его.

У Дазая Осаму целый список фобий и одна из них — дисморфофобия. Ему и стесняться-то нечего, но тем не менее он панически боится, когда на его голое тело смотрят. Это появилось давно и от этого уже никуда не деться, потому что чувство тревоги сожрёт его раньше, чем он начнёт мыслить рационально. Первые минуты он об этом совсем не думал, видимо из-за вина, но сейчас, когда его тело покинули, а в заду от былой боли остался лишь неприятный зуд, он осознал вдруг, что абсолютно наг. Пелена перед глазами рассеялясь, прозрачные крылья дрогнули, желая скрыть тело хозяина, но их грубо схватили.

— Ещё раз дёрнешь своими чёртовыми крыльями, и я их тебе отрежу! — прорычал Чуя, — Всё равно не пригодятся! 

Дазай в ответ на это лишь хмыкнул:

— Боги, видимо, только на то и способны, что крылья резать. Что, раз сам росточком невелик, так всё и всех урезать до себя пытаешься? Чтобы никто не смог достичь таких, — он насмешливо фыркнул, — высот?

Надо же, он ещё держит маску. Она покрыта трещинами, мелкие кусочки уже начали осыпаться, но Дазай упорно удерживает её на лице, будто не она сейчас валится, как карточный домик на ветру. Зарезать бы и его самого, щенка проклятого, да только не поможет ведь. Чуя снова рычит и кусает Дазая за шею. Тот скулит, а Накахара заставляет выпить его ещё бокал вина, испачкав при этом тело любовника и свои шёлковые подушки, и повторяет попытку проникновения. Но теперь делает это медленнее, двигаясь тягуче, как резина. Он гладит грудь юноши, слушая ласкающие слух стоны и ухмыляется.

То ли Дазай так о своей фобии задумался, то ли Чуя на этот раз был осторожнее (хотя куда уж осторожнее!), то ли своё дело сделало странное вино, но боли Осаму почти не почувствовал. Теперь он был более раскрепощён, снова наблюдая за совокуплением взявшихся из ниоткуда змей. Им можно, так почему ему нет? Тем более сейчас ему с Чуей так хорошо... Чёрт, даже слишком хорошо! Похоже вино у божества действительно непростое, но это Дазаю даже на руку. Он чувствует горячую плоть внутри себя и только от этого дрожит от накатившего вдруг возбуждения. А когда тот начинает делать такие же тягуче медленные толчки его маска раскалывается надвое и падает на пол с глухим стуком, а с губ срывается тихий сладострастный стон.

Горячая рука Чуи снова касается его плоти, на что Дазай вздрагивает и стонет уже громче, протяжнее, будто моля о большем. Надо было сразу дать ему больше вина, думает Накахара, надавливая большим пальцем на головку уже, как казалось Падшему, и так слишком возбуждённого члена. Осаму вскидывает бёдра, насаживаясь сильнее на чужое достоинство, чем заставляет простонать и божество. Какой же он потрясающе узкий, этот девственник! 

Он уже вспотел, хотя они только начали. По бёдрам стекало что-то липкое — смазки Накахара не пожалел. При каждом его движении по комнате разносились неприятные Падшему хлюпающие звуки, стоны ангела и пошлые шлепки кожи о кожу. Чуе эти звуки казались настоящей музыкой. Симфонией, написанной вдвоём с Дазаем лично для него. 

Длинные пальцы зарылись в каштановые волосы, сжали их и потянули, заставляя запрокинуть голову. Да, божеству хотелось видеть лицо Осаму, хотелось видеть эти глаза, затуманенные похотью и алкоголем, хотелось оторвать к чёрту эти крылья, бьющие по бокам, каждый раз, когда двигалась его рука. Дазай смотрел на него, кажется совершенно не понимая, кого видит перед собой, хотя он прекрасно понимал, Чуя был уверен.

— Глубже, — вдруг выдохнул Осаму тоном, полным мольбы, и жалобно посмотрел на остановившегося Арахабаки. У того сердце стучало так быстро и громко, что он даже не совсем расслышал, о чём его просят. Но инстинктивно почувствовал и повиновался. Проник глубже, резче, заставив тело под собой изогнуться дугой и зайтись в громком и протяжном стоне.

Дазай в постели никогда не был молчалив, а теперь потерял даже вечно терзающие его во время секса мысли о собственной ничтожности. Мальчик в пустыне всё ещё мирно спал, а змеи яростно совокуплялись на паркете. Всё замечательно! 

Член божества скользит по чувствительному комку нервов в естестве Дазая, так что у того начинают плыть круги перед глазами. Ему слишком жарко здесь и... Слишком хорошо...

Он пытается свести ноги, сам не зная зачем. Хочется сжать Чую внутри как можно сильнее, хочется, чтобы он продолжал толкаться всё в ту же странную точку, от одного лишь мимолётного прикосновения к которой тело Падшего пробирает чувственная дрожь и окутывает приятная нега. А Накахаре хочется, искусать Осаму, потому что внутри у него слишком горячо и узко, так, что божество из последних сил держится, лишь бы не излиться раньше партнёра.

Бледная кожа кажется такой же прозрачной как крылья. Правда чем ближе они оба к пику наслаждения, тем тяжелее и материальнее становятся белые перья. Чуя замечает это и довольно ухмыляется. Это знак того, что всё идёт как надо. Крыло снова неловко дёргается, ударяя Накахару по боку. Лёгкое, когда-то, пёрышко срывается с него и падает на пол, разбиваясь на тысячу осколков. Дазай дёрнулся, вскрикнул, блаженно закатывая глаза и приходя, наконец к завершению. Пачкает подушки, на которые им обоим уже плевать, и руку Чуи. Тот с облегчением выдыхает и тоже отпускает себя.

Когда его внутренности заливает горячее семя, Дазай только тихо хнычет от непонятной смеси желания и обиды, что всё уже закончилось. Семя стекает по бёдрам, когда его тело покидают, Падший лежит пластом и пытается отдышаться. Но сделать ему этого, естественно, не дают. Чуя сильным рывком переворачивает его и, наконец, касается его губ своими. Дазай даже не понимает как, но очень уж охотно отвечает. Ему на всё плевать.

Сзади слышится глухой стук. Это прозрачные когда-то крылья упали на пол, словно отвалились от гипсовой статуи. Ты больше не ангел, Осаму Дазай, можешь не благодарить.

Дазаю совершенно плевать. Он полностью отдаётся во власть Чуи. Тот целует чувственно, проникновенно, страстно, но совсем не грубо. Он оттягивает нижнюю губу Осаму своими белыми зубками, проводит по ней острым язычком и тут же проникает им в рот, воспользовавшись замешательством любовника.

Всё, о чём думает Дазай, это о том, что этот Арахабаки кажется ему странным. А ещё он так и не назвал своё имя, хотя они уже сделали это, сотворили «страшный грех». Никакой это и не грех, на самом деле. По крайней мере для божества так уж точно. И Чуя рад этому как никогда раньше. Рад, что может воспользоваться своим правом заниматься «греховными» делами. Рад, что может грешить именно с Дазаем Осаму.

Когда он отстраняется, напоследок лизнув мягкие губы, Дазай вдруг понимает, что жив. А ещё чётко осознаёт, что за спиной у него ничего больше не трепещет. В глазах на секунду вспыхивает ужас. Он оборачивается, смотрит на валяющиеся на полу окаменевшие крылья и с облегчением выдыхает. Как же они надоели ему! Как же хотелось избавиться хотя бы от них, если уж не от жизни своей никчёмной. Чуя, видя это устало улыбается. 

— Поздравляю, Дазай Осаму, ты снова стал человеком. 

Голос у божества бархатный, с приятной хрипотцой. Между тонких пальчиков опять зажата сигарета, от которой к потолку струится дым. Он похож на красноглазую змею-альбиноса и Осаму почти уверен, что это она и есть. Слова Чуи почему-то совсем не пугают, жить становится не так противно и страшно, когда он думает, что сможет быть рядом с Арахабаки. Если тот, конечно, захочет. Но ему, почему-то, всё ещё не верится, что он стал тем, кем быть хотел всегда. Человеком. Именно человеком, но считал себя всегда неполноценным. Чудовищем. И эта мысль появилась давно, глодала его годами, пока наконец не добила. Съедала плоть, заставляя вновь и вновь ранить лезвием кожу, грызла рёбра, вынуждая пить таблетки, которые не помогали, и всё стремилась пробраться к ещё живому сердцу, страдающему от её верных соратников, сжигающих всё на своём пути, обращающих в пепел чувства, пытающихся уничтожить и страждущую душу. Она влекла за собой смутное уныние, превратившее жизнь Дазая в сплошную меланхолию чёрно-белых тонов. Шах и мат, Уныние...

— Я же сжёг своё тело, — непонимающе шепчет он, глядя в голубые глаза божества.

— Прах к праху, кровь к крови, — отвечает Накахара, подымая взгляд к потолку, где опять свивается в кольца сигаретный дым. 

Осаму в ответ молчит. А что тут скажешь? Он бог. Хотя и недоросль, но бог, ему лучше знать.

— Так что теперь? Я могу вернуться к обычной жизни? Ходить на работу?

Вопрос странный. Признаться честно, Накахара ожидал воплей и ругательств, но Осаму отреагировал слишком спокойно. Смирился? Быть того не может.

— Работу? — переспросил Чуя, на самом деле прекрасно зная кем работает это юное дарование. Ему восемнадцать, а он уже работу нашёл. Да не какую-нибудь, а опасную и сложную. — И кем же ты работаешь?

Осаму гордо вздёрнул подбородок:

— Детективом.

Всё же, чувство собственного достоинства — его отличительная черта. Далеко не многие отличаются ею, Чуе ли не знать?

— И над каким же делом ты работаешь, детектив? — иронично поинтересовался Арахабаки, туша сигарету и бросая окурок в пепельницу-змею. 

— Охочусь на одного мафиози, — с бравадой ответил Дазай. Он не видел смысла скрываться от Чуи. А толку? Всё равно же узнает. Тот только хмыкнул и ухмыльнулся, зная прекрасно, на кого ведёт охоту детектив Дазай Осаму:

— Ты спрашивал моё имя, — тянет он и у Дазая от этого голоса мурашки по коже, — так вот, в этом мире меня зовут Накахара Чуя.

И он с ухмылкой прищурился, наблюдая за произведённым эффектом. На лице бывшего ангела произошла непередаваемая смена чувств, от простого удивления от осознания факта, до бессильной ярости, которая затем сменилась отчаянием.

— Ну что, детектив, — ухмыльнулся Чуя, — поймал ты меня?

Осаму какое-то время молча смотрел на него, затем неожиданно придвинулся, взяв его руку в свою и сплетая с ним пальцы.

— Поймал, — кивнул он, — и ты меня поймал, — заключил он, кладя голову на плечо Накахары.

Чуя в ответ обнял рукой его талию.

— Что же ты теперь будешь делать, великий детектив? Ты ловил меня, и вот он я! Будешь ловить и дальше?

— Угу, — промычал Дазай, закрывая глаза. Сидеть с Чуей вот так почему-то было удивительно уютно. Хотелось, чтобы это не кончалось никогда. 

— Я буду ловить тебя в постели, Чуя, потому что ты такой маленький, что там просто потеряешься. 

Накахара обычно не терпел насмешек над своим ростом и внешностью, хотел было возмутиться и в этот раз, но понял своим обострённо-божественным чутьём, что бывший падший ангел, а ныне одарённый бессмертный сотрудник рядового детективного агентства, смеется скорее над собой. Это просто горькая ирония над ситуацией, в которую он попал, вот он и вымещает это на том, кто рядом оказался. А ведь кроме Чуи здесь нет никого.

— Намусорил я тебе здесь, — произнёс Дазай, как бы извиняясь за крылья, валявшиеся на паркете, и изрядно попортившие его, когда падали. Вокруг было полно мелких острых осколков, от которых на некогда блестящем паркете теперь останутся царапины.

Чуя нежно провёл пальцами вдоль позвоночника Осаму, заставив его вздрогнуть и закусить губу. Он поцеловал Дазая в ключицу и пробормотал:

— Это все неважно, это уберут...

Дазай прижался к нему ещё теснее, обхватив сидящего Чую за бёдра своими бесконечно длинными ногами.

— Я не хотел бы тебя отпускать, — промолвил он, — никогда и никуда.

Накахара усмехнулся:

— На работу к себе вместе со мной будешь ходить?

— Нет, — покачал головой Дазай, — что ты! Туда тебе точно нельзя! 

— Что тогда? — промурлыкал Чуя, спуская свою руку ниже. От прикосновения к тому месту, где сейчас путешествовала рука, Дазай застонал и выдал:

— Если на работу, то только к тебе!

— Да-а-а? — протянул Чуя, — И что ты там будешь делать, на моей работе? А, детектив Дазай?

— А можно я к вам перейду? — выдохнул Дазай, выгибаясь, так как рука рыжего мафиози как раз оглаживала его ягодицу.

Глаза Накахары, цвета летнего неба, вспыхнули торжеством.

— Ну, я конечно не главный босс в этой организации, — протянул он, — но думаю, что для тебя местечко подыскать смогу. Тем более, — тут он сделал паузу, — что из таких, как ты в нашей организации кроме тебя буду я один.

Дазай отстранился от него, удивлённо и непонимающе глядя в глаза тому, кто так неожиданно оказался кладезем сюрпризов.

— Каких «таких»? Ты хочешь сказать, что... Кто я теперь? Я что, бог, как ты?

Накахара тихонько рассмеялся, переведя руку на лопатку, гладя то место, где недавно было крыло. Дазай вздрогнул от прикосновения, там теперь был шрам, но вскоре и следов не останется. 

— Нет, — покачал он головой, — ты не бог, но ты теперь бессмертный.

— Как?! — вскрикнул Дазай, — Я же не этого просил! Как это так вышло? Ты специально так сделал? Но зачем?

— А разве ты против? — Арахабаки поцеловал его в шею, одновременно возобновив ласки ниже пояса.

Осаму от этого начал кусать свои губы. Этот прекрасный божок, несмотря на свой рост и худобу, был умелым и нежным, как никто. Нет, пожалуй, рядом с таким существом можно согласиться и на бессмертие.

— Я так понял, у меня и выбора нет, — хрипло произнёс он, когда обрёл способность говорить. — Вот только зачем ты со мной это сделал?

Чуя хмыкнул:

— Я не буду ходить вокруг да около, а скажу тебе сразу — я полюбил тебя, как только увидел.

И поскольку Осаму не отвечал, он продолжил:

— Смею тебя заверить, что любовь богов совсем не похожа на человеческую.

— Но мы знакомы всего два часа! — воскликнул Осаму, — Когда же ты успел?

— Я же сказал тебе, наша любовь совсем другая, — ответил ему Арахабаки с джокондовской улыбкой на лице. — Нам неведомы колебания, поэтому нам не нужно тратить столько лишнего времени на пустые сомнения. В жизни есть масса более интересных занятий. А вот скажи мне ты, Осаму Дазай, почему ты захотел остаться вместе со мной, если ты меня всего два часа знаешь?

Вторая рука Накахары, высвободившись из плена пальцев любимого, коснулась его волос, погружаясь в густую каштановую гриву, и ласково и легко массируя затылок. 

Бедный детектив совсем потерял голову. Он был ошеломлён. Мало того, что на него обрушились такие новости о жизни, о смерти, о его собственной сущности, так ещё и это прекрасное изящное существо с волосами цвета пламени заявляет ему, что отныне он не один в этой жизни, и что именно поэтому она перестанет быть для него такой мерзкой.

И ему совершенно наплевать, чем занимается по жизни этот человек(?), главное теперь не упустить его, не оттолкнуть от себя, не погрузиться снова в пучину хаоса и одиночества, потому что без него...

Вместо ответа, он спрятал своё лицо в пламенеющих волосах божества, вдохнув их запах, а затем быстро наклонился и легонько куснул Чую за сосок, принимая правила любовной игры с ним. 

— А вот, и не скажу! — прошептал он, почти дотрагиваясь губами до кожи божества, цвета слоновой кости. От этого на коже Чуи выступили мурашки. Воздух возле губ Осаму колебался, когда он говорил, и приятно щекотал чувствительную кожу Накахары.

Рука Чуи непроизвольно сжалась в кулак от этого дуновения, нечаянно царапнув по коже Осаму. Тот вздрогнул, поднял глаза, глядя в лицо своего божества, которое сейчас светилось такой любовью, что мысли Осаму о причинённой ему боли отлетели на задний план. 

Он, по-детски приоткрыв рот, смотрел в эти бездонные озёра глаз, и тонул в них, чувствуя что погибает и возрождается одновременно и не в силах оторваться от созерцания этих прекрасных голубых, затягивающих в себя озёр. Бог он, или дьявол, Дазаю было уже всё равно, лишь бы вместе. 

Змея, свернувшаяся в кольцо в метре от пепельницы, внимательно наблюдала за безмолвным разговором своего хозяина с тем, кого он только что сделал своим любовником, а затем и... Она поняла, что теперь хозяев у неё, похоже, двое. Изумруды глаз вспыхнули от огня свечи, и пригасли, словно затянувшись плёнкой. Змея спала с открытыми глазами, как все змеи. Теперь она могла наконец позволить себе это, спустя столько лет, что человеческий разум был не в состоянии осмыслить этого. 

Маленький мальчик в пустыне довольно улыбнулся во сне, прижимая к себе мишку. Пустыня как-то незаметно вдруг превратилась в уютную детскую с мягкой мебелью цвета пляжного песка и потолком тёмно-голубого цвета, со сверкающими на нём позолоченными звёздами, рогатым месяцем и ласковым солнышком, с улыбками смотрящими друг на друга. Исчез тот страшный океан, ещё недавно угрожавший смести, смыть с лица земли спящего мальчика, прижимающего во сне свою игрушку. 

Арахабаки, или Накахара, как его называли здесь, молча с мягкой улыбкой посмотрел на бывшего Падшего, затем вздохнул и запечатлел на губах Осаму нежный проникновенный поцелуй, на который ему точно так же ответили. 

Они могли целоваться теперь сколько угодно, и никто, даже Высший Совет, не посмеет возразить, не посмеет разлучить их. Ведь, согласно Законам Вселенной, всё в этом мире пасует перед Любовью, которая способна победить что угодно, когда она есть и не является жалкой пародией на чувство. 

И которую он, Арахабаки, существующий столько, сколько существует мир, наконец-то для себя отвоевал.