— Дазай-сан, у меня… есть рубашка. Могу… принести.
Из ванной тянет душной влагой. На руках Дазай-сана бинты, вокруг шеи; наискось в обе стороны — грудь, слоями — живот, бёдра, лодыжка. В одном белье, а ничего не снял.
Чужая вздёрнутая бровь тянет за крюк у Рюноске в глотке, но тот стоит, вперившись ногами в пол. Дазай-сан ведёт плечом:
— Давай.
Рюноске молча кивает и уходит вглубь комнаты, ко встроенному шкафу. Там висят и рубашки, и пара платьев. Он берёт белую, на сколько-то размеров больше других, но в том же стиле, и несёт в коридор на вешалке.
Взгляд — в сторону плинтуса. Рука, протягивающая тремпель, прямая как палка и опускается, прижимаясь запястьем к животу, когда перетянутая марлевым кожа уходит под нежную ткань с оборками. Колени ноют.
— Неужели, — Дазай-сан застёгивает манжеты, одёргивает края. — Теперь я мумия-шпион, переодетая дворцовым привидением.
Акутагава не имеет привычки носить одежду на несколько размеров больше. У Дазая не бывает невнимательных взглядов.
Зеркальная створка шкафа проезжается по колее до стука; выход из комнаты щёлкает. Плафон светло-серый. Воздух свежий и холодит; символически выкроенная в тесноте пара худых пальцев — между футонами. Белая тень приседает возле правого, и Рюноске, приклеив ребра к позвоночнику, смотрит, как дёргается одеяло, а лицо… лицо… лицо — к стене.
Рёбра возвращаются на место, мышца в лопатке прекращает конвульсии.
Глухая ночь за окном на редкость ясно-чудесная.
И под левым одеялом вскоре невысоко бугрится человек. Рюноске, не мигая, смотрит в белую спину Дазай-сана и сжимает край футона в костлявой ладони. Хоть бы нагруженное лёгкое не возмутилось, хоть бы распоротая глотка не зашлась спазмом, хоть бы…
Глаза Рюноске — голодные колодцы — созданы для одного, единственно правильного хозяина, что никогда не вступает в свои владения. Расставлены, чтоб ловить каждый жест, каждый взгляд, что угодно, что кивнёт: заметил, оценил, ты молодец, Акутагава, хорошо постарался.
Медленный, осторожно-тихий вдох.
Накахара-сан сказал бы, что скумбрия в оборках — просто край нелепости.
А Дазай-сану и впрямь пошло бы стать призраком: нарушать покой, богохульствовать, появляться где не звали (везде). Охранять дом, красить тишину липким железно-кровавым запахом. Сам Рюноске был бы бешеной гончей, рыжий напарник — фениксом на плече.
Больной температурящий разум черпает до дна из немого согласия не ложиться лицом к лицу. Очертания спины и шеи сыплются полосками перистых облаков; под одеялом льётся и светится белесая дымка. Тёмная голова лежит на подушке, точно тяжелее тела, точно отрубленная, точно из расплёсканных хлорных глазниц полезут кручёные волокнистые черви, из шеи — валящий угольный дым. Пол растает, под ним — ряды бритвенных лезвий, свистящие пять-из-шести-в-барабане пули, кроваво-чернильная клякса, стёкшая с серых костей на былой постели.
Рюноске давится гнилой крошкой видений и, откашляв, не может понять, стыдно ему или нет.