Юката

Рюноске сидит на футоне, опёршись о стену. На нём — одна юката и носки. Ноги подогнуты и чуть раздвинуты: не сейдза, но её подобие.

— Развяжи.

Рюноске, глядя мимо всего вокруг, кивает. Ломко тянет узел на поясе — лён темнотой скользит с плеч, голит худощавое, тонкое, больное, по правде, тело. Мурашками вбегает холод — соски твердеют. Ладно, не только поэтому.

Он и не гонит ощущение рук Дазай-сана: облапывая, сминают кожу до боли и красноты. Впалая грудь еле-еле вздымается, и Рюноске тихо сдавленно кашляет, когда чужой взгляд цепляется где-то под пупком. Пах прикрыт, а всё равно пробирает, чудится, что прикоснулись.

Дазай-сан умеет смотреть. А врать себе приятно настолько, что драное горло уступает сердцу, пока грубые фантомные пальцы сжимают его член через ткань.

коснитесьпотрогайтеподрочитемнепожалуйстадазайсанумоляюпрошувасумоляюдазайсан — то, что он никогда не произнесёт.

Рюноске молчит под прессом фантазий, пока его лапают рассматривают, и слышит тяжёлый вздох — но совсем не желания или пусть бы хоть одобрения.

— Жалко.

Щека невидимо краснеет от невидимой же оплеухи; обычно удары больнее, точнее.

Рюноске знает, знает, знает, что жалок, знает, что йены не стоит, — другие от него в мёртвом паническом ужасе, головы их летят в грязь и кровь; Дазай-сан всегда знал ему цену и четко её обозначил.

Что не мешает до дрожи хотеть, вгоняя под кожу каркас куда надежней скелета — готовность на всё.

И на то, чтобы быть его шлюхой, тоже.

Хотя шлюхам положено что-то уметь; кукла?

— Покажись ещё.

Неловкий прогиб в спине; макушка клонится назад. Рюноске сводит ресницы — и лишь глубже плывет в пряное искажение, где нет ничего, кроме карего взгляда — только — на него.

На изнанке век пока реальность: Дазай-сан. В костюме, даром что плащ в прихожей. Сидит на стуле, нога на ногу. Сверху вниз глядит на него, жалкого и попросту некрасивого.

Образ плавно ползёт на лоскуты; Рюноске маячатся ногти, что порят газетную кожу, и легко входят меж треснутых рёбер к чахоткой обрубцованным прогнившим лёгким, и вынимают его мелкое сердце, и давят из него не кровь даже, а чистую тягучую жажду, ибо ей одной он жив до сего дня и жив будет день грядущий. Чудятся сильные пальцы на полузадохлом горле, и его мутит так, что едут колени в стороны — от больного влечения ли, одури ли от — и это уже подлинно.

Он йены не стоит, но Дазай-сан сейчас с ним — уродливая гордость цветёт бледно-жёлтым нарциссом.

Скучающе:

— Вперёд.

Ладонь стелится вверх по бедру, когда...

Раздражённо:

— Не так быстро.

Недовольство наставника — кипящее масло, крупные брызги до ожогов шпарят, и рука конвульсией кратко виснет в воздухе. Рюноске медлит, выуживаясь из морока, потом зыбко пальцами скользит по нелепому животу, по своей глупой некрасивой груди, по выпученным ребрам; хватает за кожу, будто с себя соскребая, пускает и снова мнёт, нечутко и резко — так, как чувствует, как сделал бы Дазай-сан, — наконец-то совмещая марево и реальность, хотя ему недостаточно больно: в руках далеко не так много силы.

Рюноске красный во всех видных местах, когда трогает сосок и ощутимо трёт. Тело отвечает уже заметней, и собственный громкий вздох его отрезвляет: нельзя, чтоб голос просочился сквозь гортань. Когда это произошло в прошлый раз, первый, они оба замерли: Рюноске в огненном стыде, Дазай-сан — “Ты там умираешь, что ли?” — в желании никогда не слышать это больше.

С досадой:

— Всё равно шумишь.

Он цепенеет, переводя дух и силясь заткнуться.

По крайней мере, сейчас к нему внимательны. По крайней мере, Дазай-сан сейчас только его, раз заметил оплошность.

Ври себе, мальчик: как будто Дазай Осаму всё всегда не подмечает, как будто дело ему есть именно до тебя.

Когда Рюноске переходит к бёдрам, плавно задирая полы юкаты, мышцы уже болят: поза неудобная, колени едут так широко, что ноги просто ноют с непривычки.

Да, он хотел бы привыкнуть к такому.

Да, он хотел бы подать голос, а не толкать стоны скулёж обратно в глотку.

Да, он хочет Дазая так, что плевать на стыд и на всё остальное.

Рюноске уже не знает, где себя трогает, он будто в отрешении и тут же чётко в реальности: воздух холодный, голова кружится, кашель беззвучно рвёт бронхи. Когда-то ему позволят коснуться паха, но если попросит сам, то не получит вообще ничего.

Шлюхи не просят. У кукол голоса нет.

Его снова вбирает мерклое наваждение, где в него грубо толкаются, где он ни о чем не думает, только подставляется и течёт, и стонет, и не может нормально закончить слово, и... И где он необходим, где в нём есть потребность, где он — собственность, но собственность нужная и самая ценная.

Рюноске уже где-то далеко, когда слышит твёрдое…

— Смотри на меня.

...и мгновенно безотчётно повинуется, ударяясь о взгляд Дазай-сана, жгущий клеймом по уже стоящему. Не сводит нетрезвых глаз с одного карего, повязкой не скрытого. Плывёт настолько, что, кажется, себя чувствует отдельными вспышками.

Дазай-сан вдруг смотрит вниз, туда, где на тёмной ткани мокрое пятно, и Рюноске бросает в жар: только сейчас пронимает скабрёзностью. Всё, что и так само разумелось, валится в кучу, из которой трудно что-то вычленить: и хорошо, и стыдно, и гордостно, и очень-очень ярко, почти слепяще. Неужели это всё с ним происходит, неужели Дазай-сан правда... правда что? хочет его? почему он здесь?

Почему из стольких тонов жажды утоляет этот? А какой самый важный?

Наверное, потерянность Рюноске выступает, раз Дазай-сан кивает, глядя снова ему в глаза. То ли даёт согласие, то ли приказ — разницы в целом нет.

Рука скользит под полу, наконец-то, господь, наконец-то сжимая член — тонкий и неприглядный. Рюноске едва в живых остается, но стон глотает, принуждает себя сделать пару движений. Теперь немного легче.

— Подними. Мне не видно, — вновь раздражённо и... устало?

Рюноске, оброненный где-то между стыдом и желанием, подчиняется. Ладонь в изгибе задирает ткань и держит, пока вторая прерывисто движется, и ему ничуть не хочется знать, какой он в этот момент.

Ладно, ладно, знает и так. Люди, по жизни откровенно нескладные, не хорошеют, если дрочат в юкате на голое тело перед наставником на него же.

— Я не знаю, почему я здесь, — начинает ровно говорить Дазай-сан. — Я всё силюсь найти в тебе то, на что надеялся, и не преуспеваю. Ты не оправдываешь ни моего времени, ни внимания. Ты... — в его взгляде мельком проносится что-то странное, — не заслуживаешь того, что здесь происходит и произойдёт, и у меня нет никакого желания давать тебе это авансом. Может, ты знаешь, почему я здесь?

Рюноске с опозданием качает головой.

— Может, ты думаешь, что я хочу тебя?

Рюноске молчит, глядя только в бледное лицо и дальше двигая рукой.

Да, чёрт возьми, он хочет Дазая и хочет, чтобы тот его — тоже. И думает, что это так, ибо других причин быть здесь нет, хотя до конца сам не верит.

Дазай-сан смотрит на него пристально, словно и впрямь пытаясь что-то найти, и дёргает бровью:

— Думай дальше.

Рюноске давится словами, как давился бы членом, только слёзы не выступают, и от последней фразы всё-таки точно легче.

Когда к нему наконец подходят, его обдает жаром: что-то случится, его коснутся, его... поднимают за подбородок, держа грубо и крепко, не церемонясь.

Ни со шлюхами, ни с куклами не церемонятся.

Они с Дазай-саном несколько секунд — время вбегает в разум Рюноске и тут же хлопает дверью — смотрят друг на друга. Потом его челюсть дёргают, размыкая губы, и входят в рот сразу двумя пальцами; ему теперь только облизывать, чтобы не было так неприятно и сухо, пока его, будто в нетерпении сдерживаясь, трахают — он же может это так назвать, да?

— Я тебе остановиться не сказал, — Рюноске, опомнившись, продолжает дрочить; Дазай-сан взглядом блуждает по телу, осекаясь на пахе и резюмируя: — Течешь как сука. Скулишь так же. Кого, говоришь, должны возбуждать твои стоны?

Рюноске молчит, тяжело дыша, не отводя глаз от чужого лица, походя удивляясь тому, как попали в его недавние — постоянные — фантазии. Потом он увидит между ног на футоне ещё одно пятно от накапавшей смазки, и это закономерно до скуки.

На ресницах блестят мелкие капли: Дазай-сан теперь с каждым толчком достает кончиками пальцев до глотки — Рюноске игнорирует рефлексы, пока способен. Он снова не знает, сколько времени прошло, устала ли шея, когда он такими темпами кончит.

На самом деле, скоро: хватает слова ровным тоном и пары движений.

— Заканчивай.

И это просто происходит. И он тут же, содрогаясь, давится, кашляет, но пальцы держит во рту и дышит, дышит как загнанный; Дазай-сан почему-то спокойно ждёт и на него смотрит странно — было уже, но что это?

Рюноске смутно чувствует боль в челюсти — ту мягко отпустили — и слышит сухое "Вытрешься".

Сфокусироваться на салфетке с его слюной удаётся не сразу — тогда, когда она, уже смятая, летит на пол, а чужая спина исчезает в коридоре.

Щелчок двери; шорохи; хлопок ещё одной. Он рассыпается по постели.

Откуда ему знать, что у Дазая даже не встал.