Кошки Софьи Алексеевны

Софья Алексеевна жила на первом этаже. Каждый, кто входил в подъезд или же выходил из него, мог заметить, как колышется жёлтая занавеска, на несколько секунд отведённая в сторону, и даже встретиться взглядом со старой женщиной. Возле подъезда, в отличии от остальных подъездов длинного дома, никогда не курили, молодёжь не отдыхала, цедя пиво, у скамейки напротив окон: никому не хотелось стоять под пристальным взглядом выцветших старушечьих глаз.

Софья Алексеевна вовсе не была одной из тех склочных пенсионерок, что готовы в любой момент распахнуть окно и по пояс высунуться на улицу, крича на околачивающихся около мусорного бака бомжей или грозно отчитывая распищавшихся детей. Она вообще крайне редко с кем-либо заговаривала, многие соседи искренне считали её немой, ведь им ни разу не доводилось слышать её голоса. Софья Алексеевна не ругалась с молодожёнами, слишком громко включающими музыку по выходным, или затеявшим пятый ремонт за год соседом сверху. Она никогда не устраивала скандалов, потому что в скандалах не было нужды: весь подъезд боялся Софью Алексеевну. Чтобы приструнить шумных соседских отпрысков, ей достаточно было встать у окна; при одном появлении в оконном проёме её сухой, высокой фигуры прекращались любые игры, и мы, как застуканные на горячем преступники, выстраивались в шеренгу и брели в другой конец двора, опустив головы. Стоило ей выглянуть на улицу, как горластые подростки с гитарой и сигаретами исчезали, как по волшебству.

Софья Алексеевна жила одна. Никто не видел, чтобы её хоть раз навестили родственники, да, скорее всего, никакой родни у неё и не было. Одинокая старая дева — ни мужа, ни детей с внуками, ни хотя бы племянников. В доме, где она жила, обреталось ещё несколько пенсионеров, и некоторые были так же одиноки, но к ним, по крайней мере, приходили работники социальной службы, у них были приятели и приятельницы, их навещали неравнодушные соседи. С Софьей Алексеевной всё было иначе. Ей никто не наносил визитов, но она в этом и не нуждалась. Два раза в неделю, по вторникам и пятницам, в десять утра Софья Алексеевна покидала пределы своей двухкомнатной квартиры и шла в магазин, сжимая в костлявой руке кошелёк и тканевую сумку. Когда она шла по улице, худая, как палка, с прямой спиной и тщательно уложенными седыми волосами, одетая в свой неизменный жакет цвета бутылочного стекла и длинную чёрную юбку, старухи, сидящие на лавке около других подъездов их дома, замолкали и переставали лузгать семечки.

Софья Алексеевна всегда ходила одной и той же дорогой в один и тот же небольшой продуктовый магазин через дорогу. Менялись его владельцы и поставщики, менялось название магазинчика, менялись лица продавцов и грузчиков. Не менялась только постоянная клиентка Софья Алексеевна. Покупала она всегда разные товары — в зависимости от того, в чём она нуждалась и что из продуктов дома закончилось. Но кое-что она покупала каждый раз.

Кошачий корм.  

Софья Алексеевна была совсем одна, но одинокой её назвать не поворачивался язык ни у кого, потому что у Софьи Алексеевны всегда оставались её кошки. Нет, она, конечно, не была одной из сумасшедших старух, что разводят у себя дома десятки животных, полуголодных, больных и злобных. Не разводила Софья Алексеевна и кошек у подъезда, вызывая праведный народный гнев. Она просто их кормила. Каждый день, строго в одно и то же время, двенадцать часов дня, она выходила с подносом, уставленным полными мисками. Ставила поднос на землю в палисаднике, среди цветов, и отходила на несколько шагов. Она никогда не звала своих кошек, не шипела "Кис-кис!" и не пыталась подманить их. Бродячие кошки приходили к ней сами, ели, тёрлись о ноги благодетельницы, обвиваясь вокруг её лодыжек длинными тонкими хвостами, а потом уходили. Софья Алексеевна не гладила их, не ласкала, лишь наблюдала, как они едят, сдвинув брови.  Число обедающих кошек всегда оставалось одним и тем же — по числу мисочек, которые женщина мыла каждый раз после кормёжки своих уличных питомиц. Все кошки были похожи друг на друга, они были долговязыми и худыми, с короткой гладкой шерстью дымчатого цвета, с жёлтыми круглыми глазами на миниатюрных треугольных мордочках, украшенных длинными усами.

Точный возраст Софьи Алексеевны оставался тайной. По нашим детским прикидкам он колебался где-то между двумя сотнями и пятью тысячами. И, разумеется, мы считали её ведьмой. Конечно, моя бабушка говорила, что, когда они с дедом получили квартиру, где мы живём, и они въехали в этот дом, Софья Алексеевна была немногим старше неё, совсем юной девушки... Но даже тогда никто не называл Софью Алексеевну "молоденькой", и кавалеров у неё не было. Она не была из тех женщин, что позволяют ухажёрам увиваться за собой. Даже в ранней молодости её лицо напоминало маску, говорила моя бабушка, суровый лик Афины с крепко сжатыми губами и неулыбчивыми зелёными глазами, что с возрастом выцвели в грязно-жёлтый болотный оттенок.

Мы ужасно её боялись.

Когда мне было одиннадцать лет, в наш дом заселилась новая жиличка. Молодая, светловолосая и веснушчатая, в полосатой синей тельняшке, она моментально очаровала всех моих дворовых приятелей и меня заодно своим задорным смехом, летящим над окнами квартир. Её звали Светлана, она была студенткой художественного училища.  И поселилась Света в квартире напротив Софьи Алексеевны.

Помните Пушкина? «Они сошлись. Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень не столь различны меж собой…» Сложно придумать менее схожих людей, чем нелюдимая одинокая старуха и улыбчивая девчонка с вечными чернильными пятнами на пальцах. Света быстро подружилась с моей бабушкой, в прошлом преподавателем истории искусств, и стала частой гостьей в нашей квартире. Она со смехом рассказывала о своей соседке и её чудных повадках. Нет, Софья Алексеевна её не донимала и не пыталась выжить из дома. Просто Света напрочь игнорировала говорящие взгляды, что старуха метала в неё, когда к ней приходила шумная орава однокурсников, когда Света со своим молодым человеком пела под гитару или выходила подымить у подъезда. Как памятник самой себе, Софья Алексеевна неподвижно стояла у окна, буравя глазами соседку, а та лишь улыбалась ей и даже приветливо махала рукой. Поджав губы, Софья Алексеевна скрывалась в глубине своей квартиры, а Света похохатывала над ней.

Особенно её забавляли многочисленные кошки.

— Не представляю, как она умудряется кормить такую ораву на свою пенсию. И зачем ей это? По ней даже не скажешь, что она их любит, — с улыбкой качала головой Света, поедая испечённый моей бабушкой кекс. — И вообще у неё такое лицо и глаза такие, что можно подумать, будто она сама — кошка.

Подмеченное ею сходство Софьи Алексеевны с её хвостатыми питомицами словно громом меня поразило. В тот же день я рассказал об этом мальчишкам со двора. С той поры мы утвердились в мысли, что она не просто ведьма, а ещё и перевёртыш.

Словно свежий ветер, влетевший в затхлую, пыльную комнату, Света изменила саму атмосферу нашего унылого подъезда. Больше никто не боялся Софью Алексеевну; её странная власть растаяла, как дым. Двор отныне был наполнен шумом, смехом, визгами детей и звуками музыки. Моя бабушка со своей кумой и их общими приятельницами каждый вечер подолгу сидели на лавке напротив подъезда, не обращая никакого внимания на силуэт старухи в тёмном окне. Софья Алексеевна, впрочем, никак своего отношения ко всему происходящему не демонстрировала. Она продолжала жить своей уединённой жизнью, дважды в неделю ходила в магазин, ежедневно кормила кошек и ни с кем никогда не заговаривала.

Летняя сессия в художке проходила бурно. Вся наша уличная ватага была в курсе событий, потому что многих ребят, девчонок и мальчишек, она просила позировать для её работ, и в процессе создания очередного портрета или наброска Света красочно рассказывала о своём житье-бытье. В тот раз ей необходимо было создать действительно крупную работу, и она никак не могла придумать, что именно нарисовать, или, как говорят художники, написать.

Я уже не помню, кому именно пришла в голову эта идея, но Светлана немедленно воплотила её в жизнь, и вскоре на свет появился потрет Софьи Алексеевны, выполненный маслом на холсте, очень реалистичный и тщательно выписанный, только вот вместо лица на портрете была кошачья морда, и строгий взор жёлтых гляделок придавал ей до крайности комичное выражение. Портрет нам всем казался верхом остроумия, и мы решили, что мир должен увидеть этот шедевр. Света о нашей затее ничего не знала. Несколько дней спустя она вновь позвала меня с приятелями  пить чай, и мы, конечно, согласились. Когда она пошла курить, я унёс картину к себе домой и благополучно спрятал её под кроватью. Ни бабушка, ни мама ничего не заметили. И на следующий день, почти в десять утра, я поставил картину в подъезде так, чтобы Софья Алексеевна, открыв дверь, сразу же её увидела, и побежал на улицу: дожидаться ведьминой реакции на портрет. Облепив скамейку, как воробьи — ветку, мы с мальчишками перешёптывались, тыкая друг друга локтями и сдавленно хихикая.

И вот она вышла! Мы замерли, во все глаза глядя на Софью Алексеевну. Она шла, одетая в зелёный жакет, стоптанные тёмные туфли, мелькающие за подолом длинной юбки. Заметив нас, Софья Алексеевна ничего не сказала; она молча пошла по дороге, прямая и решительная. Мы смотрели ей вслед, разинув рты.

Софья Алексеевна вернулась через тридцать минут, как обычно, и её тканевая сумка болталась на сгибе её локтя. Света в это время курила у подъезда, щурясь на летнее солнышко. Приблизившись к ней, Софья Алексеевна что-то тихо произнесла, и Света кивнула, немного удивлённая. Когда Софья Алексеевна вошла в подъезд, я пулей рванул к Свете — выспрашивать, что же сказала ей старуха.

— Попросила немного подождать её здесь, — сказала мне Светлана. — У неё кое-что для меня есть.

Я похолодел. Не говоря больше ни слова, я вернулся к приятелям, которые дожидались меня на всё той же скамейке. Дверь открылась, и вышла Софья Алексеевна, держа под мышкой злополучный портрет. При виде него Света поперхнулась сигаретным дымом.

— Кажется, это ваше, — утвердительно сказала Софья Алексеевна. Её речь была негромкой, но почему-то мы отчётливо слышали каждое её слово. — Нехорошо оставлять такую работу в подъезде, где с ней может случиться всё, что угодно.

Света молча таращилась на неё.

— Забирайте же, — Софья Алексеевна практически насильно вложила картину в Светины руки.

Так и не дождавшись от оглоушенной девушки никакого ответа, старая женщина отвернулась и ушла к себе, тихо шурша чёрной юбкой. Света, опустив руки с зажатой в них картиной, потеряно смотрела ей вслед. Потом, бросив на нас короткий странный взгляд, Света зашвырнула картину в мусорный бак и пулей умчалась вслед за старухой.

Шумела в песочнице мелюзга, у ларька-разливайки в противоположном конце двора теснились местные выпивохи. В густой кроне серебристого тополя ссорились какие-то пичуги, стрижи со свистом носились в небе, залитом солнечным светом. Я едва замечал роскошь летнего дня.

Передо мной остановилась чья-то фигура. Подняв глаза, я увидел Свету. Лицо у неё было совсем красное и заплаканное.

— Она мне не открыла, — сказала она, её голос дрожал и прерывался.  — Я стучала, стучала... Хотела попросить прощения, но... Бесполезно. Вы зачем... Зачем сделали так? Для чего отдали ей портрет?

Я молча смотрел на неё, не зная, что сказать. Остальные мальчишки тоже притихли. По Светиным щекам одна за другой скатывались слезинки.

— Она же безобидная старушка. Она никого ни разу... Ни разочка... Не обидела! Даже меня. А я ведь ей докучала. Этот портрет был в шутку. Не для её глаз, понимаете? Она не должна была его видеть! А я не должна была его писать! А теперь она там сидит... Совсем одна, сидит, и думает, что я в ней даже не вижу человека!

Света резко отвернулась, закрыв лицо руками, и до меня донеслись её приглушённые рыдания. А я сидел, как мешком по голове ударенный, и не знал, как исправить то, что натворил. Впервые в жизни я задумался о чувствах одинокой старухи из первой квартиры.

Света ушла домой. Больше она никогда не приглашала нас к себе на чай.

Мы с приятелями ещё долго сидели во дворе. Я твёрдо решил дождаться, когда Софья Алексеевна выйдет, чтобы покормить свою хвостатую армию, но, когда настало время обеда, она так и не появилась во дворе. Кошки собрались в стаю, глядя на её окно, в ожидании — не дрогнет ли старая кружевная занавеска? Не покажется ли в окне знакомое неулыбчивое лицо?.. Прождав до самого вечера, кошки разбрелись кто куда.

Не вышла Софья Алексеевна и на следующий день.

Когда прошло четыре дня, соседи, встревоженные отсутствием старухи, вызвали участкового. Он долго упирался, но спустя неделю всё же согласился вскрыть её квартиру.

Как мы потом узнали, тайком слушая кухонные разговоры взрослых, Софья Алексеевна умерла и целую неделю пролежала одна в пустой квартире, и единственным звуком, раздающимся в её стенах, было лишь тиканье часов. Родители не знали ничего о картине, а мы не рассказывали им. Между собой мы никогда не обсуждали всё произошедшее, негласно решив, что это будет нашей тайной.

На следующий день после похорон Софьи Алексеевны я сидел на старой качеле. Время шло к полудню, и вскоре мне предстояло идти обедать. Краем глаза заметив какое-то движение около нашего дома, я поднял голову и увидел кошек, серым ручейком бегущих к подъезду. Они всё ещё надеялись, что их кормилица вернётся, не зная, что она ушла навсегда. Но настанет день, когда они поймут, что ждать бесполезно, и перестанут приходить. Отчего-то эта мысль заставила моё сердце вздрогнуть.

Дверь открылась, и из сумеречного подъезда вышла Светлана, держа в руках большой пакет и несколько маленьких мисок. Оглядев лес хвостов и урчащих серых шкурок, она расставила миски и начала кормить кошек Софьи Алексеевны.