Odero si potero

В Бельригвардо птицы пели иначе. Не так, как в Риме или в Пезаро. Особенно хорошо их стало слышно теперь, когда звуки погони во дворе стихли и стража перестала браниться и греметь доспехами. Лукреции нравились эти птицы и нравилось в Бельригвардо. Здесь она могла хоть на время почувствовать себя если не свободной, то хотя бы не закованной в кандалы политических интриг окружающих её мужчин.

В дверь постучали, и после позволения Лукреции, в зал вошёл краснолицый запыхавшийся мужчина.

— Герцогиня! — Стражник неуверенно поклонился и, не смея поднять взгляда, виновато доложил: — Мы обыскали всю усадьбу, но, похоже, ему удалось уйти. Что прикажете делать?

— Вы его не найдёте, — спокойно отозвалась Лукреция. — Возвращайтесь к своим обязанностям.

Мужчина, снова отвесив неуклюжий поклон, попятился и закрыл дверь. Вновь стали слышны голоса птиц в саду.

Лукреция широко улыбнулась. Она не сомневалась, что Эцио улизнёт от стражи, но даже если бы его схватили, она освободила бы его ещё до возвращения Альфонсо. Её мужу не стоило знать о появлении ассасина в Бельригвардо. Она не смогла бы придумать достойную веры ложь.

Лукреция только сейчас стянула с рук кожаные перчатки для верховой езды, бросила их на стол и устроилась в кресле подле окна. Оно оставалось приоткрытым, в саду шуршали листья и пели птицы. Эцио сумел проникнуть в Бельригвардо, не издав ни единого шороха и оставаясь незаметным для стражи, которую Лукреция лично усилила накануне, однако это окно он распахнул до того решительно, что петли взвизгнули под его рукой. Эцио знал, что она здесь одна и не боялся выйти из тени. Он не боялся её пять лет назад, не боялся и сейчас. Это ей в нём нравилось.

Саму по себе Лукрецию опасаться не следовало, она — хрупкая женщина со слабым здоровьем — мало что могла сделать. Но мужчины, стоявшие за всеми её титулами, властью и богатством, были поистине опасны. Раньше её защищал отец, сам папа Александр VI, затем — брат, герцог Романьи, теперь — муж, герцог Феррары. Лукрецию ненавидели, презирали, о ней распускали омерзительные слухи, но никто не решался выступить против неё открыто. Даже в новой семье, чьё доверие ей пришлось завоёвывать так долго.

С Эцио с самой первой встречи всё было по-другому. Он был дерзок, но проявлял к ней непритворное уважение. До него к Лукреции никогда не относились как к женщине, с которой нужно считаться. Она была политическим инструментом для отца, собственностью для брата, тряпичной куклой для первого мужа и благоговейным восторгом для второго; для третьего, ныне герцога Феррары, она была огромным приданным в размере сто тысяч дукатов, а теперь стала лишь надеждой на рождение наследников, хотя после мертворождённой девочки и погибшего в месячном возрасте младенца Эрколе эта надежда становилась всё призрачнее.

Но жаловаться на Альфонсо было бы высшим проявлением неблагодарности к судьбе. Он был с ней вежлив на людях и ласков в постели. После смерти её отца-понтифика он не вернул её в Пезаро Джованни Сфорца, хотя располагал на это всеми возможностями. Может, Альфонсо любил её по расчёту и не испытывал к ней по-настоящему тёплых чувств, но по меньшей мере он не заставлял её бояться.

Только Альфонсо не был Эцио.

Из разговоров отца и брата Лукреция много слышала об Эцио Аудиторе. Она представляла его полным ненависти жестоким ассасином, много лет преследующим её семью с намерением убить всех Борджиа. Повзрослев, она начала понимать, что корни этой вражды уходят намного глубже, чем она думала, и... прониклась симпатией к его благородству.

Впервые они встретились в Ватикане. Эцио пробрался в Сант-Анджело, чтобы вызволить из заточения благоволящую ассасинам Катерину Сфорца, и с тех пор не проходило и дня, чтобы Лукреция не вспоминала об этом. Она ненавидела Катерину. Эту Тигрицу из Форли, храбрую, решительную, свободную. Лукреция так сильно желала бы быть похожей на неё. Катерина уже практически была бесполезна для ассасинов, но Эцио всё равно её спас. Если бы Лукрецию бросили в темницу, никто не решился бы рисковать своей жизнью ради её спасения. Может, разве что Чезаре, но и тот — исключительно из своего эгоизма.

Лукреция вспоминала, как жаловалась в тот день брату на одиночество. Он обещал ей, что скоро станет королём всей Италии и сделает её своей королевой. После этих слов он дал ей очередное поручение, от которого зависел его политический успех, и ушёл. Лукреция потом ещё долго не имела возможности с ним увидеться. Вскоре после этого её третий брак вступил в полную силу, и она стала ещё более одинока в чужой незнакомой семье.

Но Эцио... Когда он схватил её, чтобы забрать ключ от темницы Катерины, Лукреция не была уверена, что хочет сопротивляться. Его сильные руки так крепко прижимали её к холодному доспеху, а горячее дыхание так нестерпимо обжигало обнажённую кожу шеи, что Лукреции хотелось навечно остаться его заложницей. Он не смел причинить ей боль. Каждое его движение, наполненное неодолимой мощью, было нежным. Эцио не оскорблял её, не унижал её семью. Он был единственным, кто отнёсся к ней как к женщине, достойной уважения и любви. Прежде Лукреция такого отношения не знала.

И вот, спустя пять лет, находясь так далеко от Рима, она смела надеяться на новую встречу. Она понимала: он захочет вернуть картину да Винчи, — и ждала его, будто точно знала то, что он придёт.

Он пришёл. Лукреция хорошо помнила, как он выглядел, но возраст только прибавил ему мужской привлекательности. Её же время стремительно лишало сил.

Эцио... Его руки остались такими же сильными, но невыносимо нежными. Если бы у Лукреции хоть что-то было, она не задумываясь отдала бы всё за то, чтобы его руки касались её как можно дольше. Лукреция снова и снова вспоминала, как его пальцы скользили по её открытым плечам, и от этих воспоминаний кожа покрывалась мурашками. А потом он оставил на её шее и губах долгие поцелуи.

Лукреция закрывала глаза и вновь представляла это ощущение нежности и всепоглощающего тепла, переполнявшего её, когда Эцио был рядом.

Эцио Аудиторе де Фиренце и Лукреция Борджиа, подумать только.

В своих тайных мечтах она представляла его поцелуй много раз. Но она не могла вообразить, что в действительности он окажется настолько головокружительным. Лукреция ослабла в его руках и была готова позволить делать с собой всё, что он пожелает.

Порой ей хватало смелости думать, что бы случилось, если бы она бросила свою жизнь и сбежала к ассасинам? Если бы она была такой же свободной и храброй, как Катерина Сфорца? Если бы Эцио Аудиторе испытывал к ней такие же сильные чувства, какие испытывает к нему она?

Но между ними не могло быть доверия. Она — дочь человека, из-за которого Эцио стал тенью самого себя, из-за которого он лишился отца и братьев, из-за которого в его жизни исчезло право выбора. Лукреция не винила Эцио. Он одурманил её нежными ласками и оставил связанной, но его ласки — это большее, на что она могла надеяться. Эцио тоже ни в чём её не винил. Только доверять не мог.

И он наверняка знал, что Лукреция без лишних разговоров отдаст ему эту картину и прикажет страже пропустить его, но они были в Бельригвардо. Лукреции здесь ничего не грозило, а он должен был себя обезопасить. Так что она его понимала. Только боль от этого не становилась слабее.

Лукреция хотела быть с мужчиной, с которым ей нельзя было даже видеться.

В дверь снова постучали. Лукреция не удивилась бы даже вестям о Конце Света, но появившийся в зале стражник с розой в руке смог заставить её удивиться.

— Герцогиня, это оставили для вас.

Он передал ей цветок. К стеблю с заботливо обрезанными шипами была привязана алая лента с запиской. Эцио цитировал Овидия: «Odero si potero...»

Лукреция почувствовала, как сердце забилось быстрее. Не сумев сдержать улыбки, она выглянула в окно и шёпотом закончила:

— Si non, invitus amabo.

Ей казалось, что Эцио незаметно наблюдает за её окном с одной из крыш Бельригвардо.