счастливое число 13

— 0. признание

— Я люблю тебя.

Ойкава останавливается, чтобы сказать это, в середине их пути домой. Предзакатное солнце окрашивает улицы Сендая тёпло-мандариновым и закатно-жёлтым.

Сегодня нет тренировок, но они всё ещё идут домой вместе, и у Ойкавы нет какой-то особой причины на то, чтобы ему захотелось так сказать. Небо голубое. Земля круглая. Он любит Иваизуми Хаджиме. Что здесь нового?

Он всегда это знал. Не узнал от кого-то. Не достиг. Всего лишь осознал.

И, вероятно, то ощущение безмятежного течения времени, когда который раз проходишь по одной и той же улице и видишь всё ту же спину — чуть дальше, чем обычно, из-за его размышлений, — и понимание того, что говорит сердце, но не уста, и подталкивают эти слова сорваться с губ.

Его лучший друг и парень, которому он только что признался в любви, поворачивается и пронзает его нечитаемым взглядом — озадаченность со вспышкой чего-то, близкого к страху, и тенью глубоко хмурого вида.

У Ойкавы нет времени жалеть о содеянном или ждать, затаив дыхание, потому что Иваизуми даёт усложняющий всё чёткий ответ.

— Нет, не любишь.

Ойкава растерянно хлопает глазами. Между ними пролегает пелена тишины, и долгое время они просто смотрят друг на друга с противоположно разными выражениями лица. Иваизуми не предпринимает ничего, оставляя Ойкаву в том состоянии, в котором он не ожидал оказаться после признания.

— Ты слышал, что я сказал? — переспрашивает он. Может, Ива-чан что-то не так услышал. Может, стоит сказать ещё раз? — Я сказал-

— Я слышал, что ты сказал, — обрывает его Иваизуми, уводя взгляд. — И говорю, что ты не любишь.

— А я вполне уверен, что люблю, — настаивает Ойкава, кивая в знак подтверждения. Он не ожидал, что его признание пройдёт так, да и любое признание, если уж на то пошло. Что это за признание, в котором возлюбленный говорит от имени влюблённого? И почему Ива-чан говорит с такой уверенностью?

— Хватит шуток, — твёрдо заявляет Иваизуми.

— Это не шутка, — отбивается сеттер. Может, это и было продиктовано эмоциями, но в словах от этого не стало меньше правды. Иваизуми нужно бы понять, что в его подколах кроется больше смысла, чем кажется, что его чуть более долгие касания намеренны, что его сердце больше не принадлежит ему одному. — Я бы никогда не стал шутить о таком.

Несмотря на очевидную откровенность в его голосе, Иваизуми не отвечает. Ему становится сложно смотреть в глаза Ойкавы, в карей глубине которых не было ни капли сомнения. Ойкава ощущает это смятение и хочет это изменить.

— Ты мне не веришь?

Иваизуми переминается с ноги на ногу, теряя остатки недавней уверенности. Оттягивает ремень сумки и смотрит на землю, будто ищет на ней верные слова для ответа. Но нет «верных» и «неверных» ответов в такой ситуации, потому что любишь ли ты кого-то — это вопрос только с вариантами «да» или «нет». Ойкава хочет, чтобы Иваизуми поверил, что он — любит.

— Мы просто близкие друзья, — говорит он вместо этого. — Мы близки друг к другу, поэтому понятно, почему ты мог так почувствовать.

— Нет, — решительно отвечает Ойкава. Иваизуми реагирует странно, и Ойкава не может взять в толк, почему, но он уже прошёл этап с предположением того, что его чувства едва ли просто дружеские. Дружба не заставляет искать тепла в сосново-зелёных глазах, не заставляет его жаждать прикосновений мозолистых пальцев. — Я не знаю, почему ты пытаешься меня убедить, что это не так, но я люблю тебя. И раз уж ты мне не веришь, я тебе это докажу.

Он указывает пальцем на грудь Иваизуми, отмечая его испуганное выражение, но всё равно пылко продолжает.

— Дай мне двенадцать недель. За двенадцать недель я докажу тебе, что мои чувства настоящие.

— Двенадцать недель? А не многовато? — кривится Иваизуми.

— Трёх месяцев достаточно, чтобы кого-то в чём-то убедить, да? Особенно когда это нужно продемонстрировать. Так что каждую неделю буду показывать тебе что-нибудь новенькое, — объясняет Ойкава, улыбаясь и на ходу придумывая идеи.

— Ойкава… — с тихим раздражением вздыхает Иваизуми.

Но Ойкава отказывается отступать. Он всё это затеял, поэтому и обеспечит, что обязательно достигнет своей цели. И кто знает, может, Иваизуми поймёт искренность его чувств и примет их ещё до того, как пройдут двенадцать недель?

В конце концов, он никогда не выражал серьёзной неприязни к загадочным фразам Ойкавы, не уклонялся от физических проявлений нежности и не прекращал волноваться о нём, как делают те, кто больше-чем-друзья, но меньше-чем-влюблённые. Это ведь наверняка о чём-то говорит?

— Я сейчас серьёзно, Ива-чан. Мне нужно, чтобы ты знал, что я не шучу. Поэтому дай мне двенадцать недель, хорошо? — умоляет Ойкава, и его каштановые глаза сияют предвкушением. И чтобы точно сработало, добавляет: — И за эти двенадцать недель тебе нельзя мне отказывать.

— Что?

— Как же я могу демонстрировать мою любовь, если ты каждый раз будешь меня отвергать? — оправдывается Ойкава. Он знает: если не включить это условие, Иваизуми постарается как-нибудь вывернуться.

— Ты всё как-то усложняешь, — Иваизуми потирает лицо уставшей рукой.

— Как и ты! — вспыхивает Ойкава и тут же озаряет аса театрально-доброжелательной ухмылкой. — Но любовь — это непросто, и я готов пройти через это ради тебя, Ива-чан.

Когда Ойкава ведёт себя так обманчиво легкомысленно, будучи убийственно серьёзным, Иваизуми уверен: он будет идти к задуманному несмотря на всё, что он скажет, даже если это будет ради его же блага. В любое же другое время он будет переубеждать его с не меньшим упорством, но в этот раз он уступит. Он обязан.

В конце концов Иваизуми покорно вздыхает.

— Делай, что хочешь.

Он разворачивается и продолжает путь прежде, чем может заметить радостную улыбку Ойкавы, неотъемлемую часть его лица, когда он догоняет Иваизуми и подстраивается под его шаг.

— Можно я приду к тебе сегодня? У нас же домашка по истории одинаковая, да? — спрашивает Ойкава так, будто их недавняя перепалка была так же естественна, как восход или закат солнца. В каком-то смысле так и было.

— Нет.

— Нет — это «нет, не могу придти» или «нет, у нас не одинаковая домашка по истории»?

— «Нет, не можешь придти».

— Почему нет?

Иваизуми взвешивает всё, прежде чем ответить.

— Мама готовит агэдаси-тофу, а я не хочу с твоей жадной задницей делиться.

Это вызывает только смех у Ойкавы, который замечает, что обычно жадина-говядина как раз Иваизуми.

И они продолжают свой путь по зацелованным солнцем улицам Сендая, и стук их шагов, в отличие от стука шагов, совпадает. Ойкава и представить не мог, что его признание выльется в такую странную череду событий, но он полон решимости.

Эти двенадцать недель либо приведут его к дому, либо уничтожат.

— 1. подарок

— Это что?

— Это шоколад! И не просто какой-то там шоколад, а домашний. Своими руками! — гордо объявляет Ойкава.

Иваизуми внимательно разглядывает круглые сладости, аккуратно сложенные в маленьких формочках в коробке для бэнто, и поворачивается к нему.

— Они отравлены? — тускло спрашивает он.

— Я слишком доволен тем, как они получились, чтобы поддаться на это, — самодовольно улыбается Ойкава и вздёргивает нос. — Попробуй.

Увидев, как высоко вздёрнулись брови Иваизуми, он спешит объяснить: «Это я доказываю свою любовь к тебе! Двенадцать недель начинаются сегодня!»

Ох, Иваизуми не думал, что Ойкава мог забыть об этом, но за последние дни ничего не произошло, так что он надеялся, что сеттер, например, передумал. Но, оставаясь в неизвестности, Ойкава был занят на кухне, дабы приготовить домашний шоколад с щедрой порцией начинки из искренних чувств и кропотливой работы.

Пришлось испечь несколько неудачных партий и потратить уйму ингридиентов, но со временем у него получилось — и вот теперь они сидят на школьной крыше, обедая вместе, а бежевая коробка с двенадцатью кусочками молочного шоколада с любовью подарена Иваизуми.

Иваизуми потирает нос– не та реакция, которую Ойкава хотел, но которую ожидал. Люди обычно не дарят другим шоколад просто так, если только это не-

— Сейчас даже не День Святого Валентина, — отмечает Иваизуми.

Ойкава понимающе кивает и закрывает коробку. Он смотрит прямо на Иваизуми и отвечает ему с мудрым видом — так, будто бы он тщательно это обдумал и всё равно решил подарить домашний шоколад в качестве первого знака любви.

— Да-да, но, видишь ли, День Святого Валентина — это день, когда люди дарят шоколад тем, кого любят, так что что может быть лучше, чем использовать эту идею для того, чтобы доказать мою любовь к тебе?

Это клише, но идея действительно ясна как день. Шоколад говорит: «Я подумал о тебе, когда задумался о дне любви, и вложил душу в то, чтобы приготовить для тебя сладости».

Все сомнения Иваизуми развеиваются лёгким прикосновением пальца к его губам. Ойкава намерен освежить в его памяти их соглашение.

— Никаких отказов, помнишь?

Конечно, он помнит. Не в его правилах забывать день, когда Ойкава Тоору ему признался. Каждое слово из их диалога, каждый взгляд Ойкавы тогда накрепко впечатались в его сознание. Случилось то, чего он боялся.

Иваизуми косится на шоколадки, украшенные сверху белыми полосочками, и признаёт: выглядят они неплохо. Наверное, ничего плохого не случится, если он их попробует.

Заметив колебания на лице лучшего друга, Ойкава воодушевлённо достаёт бэнто и отдаёт ему. Глаза его блестят. Иваизуми берёт одну шоколадку и тщательно изучает её, прежде чем поднести ко рту.

Каштановые глаза следят за его движениями, но Ойкава отводит их, как только сладкое касается губ.

— У меня поноса потом не будет? — интересуется Иваизуми. Исходя из прошлого опыта, он не может быть уверен в кулинарном мастерстве Ойкавы.

— Нет! — восклицает Ойкава, забавно огорчаясь сомнениям Иваизуми. Конечно же, он убедился, что они съедобны и безопасны, прежде чем дать их ему. — Я их пробовал и всё было хорошо, так что просто ешь!

Так что Иваизуми кладёт шоколадку в рот и помещает на язык. Он рассасывает его, в то время как Ойкава внимательно наблюдает за ним и пытается угадать его реакцию, но Иваизуми воздерживается от комментариев, пока вкус растекается во рту. Он перекатывает лакомство во рту, пока то практически не тает, и тогда Иваизуми кусает его, и сладость заполняет все вкусовые рецепторы.

— Фундук, — с лёгким удивлением замечает он, когда зубы натыкаются на что-то хрустящее.

Ойкава удовлетворённо кивает.

— Здорово придумал, скажи? — спрашивает он, гордый, что добавил любимый орех Ивы-чана. Это определённо принесёт ему несколько дополнительных очков. — Ну как?

Блеск в глазах Ойкавы — того же оттенка, что и шоколад у него во рту — трогает струны его души. На этот раз он говорит полуправду.

— Хорошо.

— Просто «хорошо»???

— Я же не жалуюсь, — говорит Иваизуми и проходится языком по зубам.

Фыркнув, Ойкава откидывается назад из своего воодушевлённого положения и кидает обиженный взгляд на Иваизуми, но удовлетворённая улыбка делает этот взгляд мягче.

— Это нормально, — говорит он самому себе. — Ива-чан — цундере, так что и это уже неплохо.

Ему чуть не прилетает в голову за то, что он назвал Иваизуми цундере (что только подтверждало бы его слова), но прежде, чем это могло бы случиться, Ойкава щёлкает замком коробки бенто, закрывая её, и двигает её к Иваизуми, поднимая взгляд на него.

— Это тебе, так что прими их, хорошо?

Иваизуми тщательно рассматривает коробку, будто бы там содержится нечто большее, чем просто шоколад, и после паузы отвечает:

— Хорошо.

Ему приходится отвести взгляд, когда Ойкава улыбается, — яркий, искренний и способный посоревноваться с самим солнцем.

Когда он возвращается в класс, в руках его коробка бенто. Иваизуми прячет её под партой и во время уроков берёт оттуда парочку шоколадок. Дома он ставит её на стол у себя в комнате и берёт ещё немного, пока делает домашку. И это совсем на него не похоже, но, сидя в кровати и готовясь ко сну, он съедает и все остальные шоколадки.

Они нежные, как и человек, приготовивший их. Он засыпает с этой мыслью.

— 2. компания

— Ты же знаешь, что тебя тут не должно быть, да? — задаёт Иваизуми вопрос единственному человеку, находящемуся в классе в этот безмятежный день.

На этой неделе он дежурит, и несмотря на то, что они в разных классах, Ойкава провозгласил, что он будет составлять компанию Иваизуми, совершенно добровольно и без принуждения. Он мог бы закончить с обязанностями быстрее, если бы был один. Присутствие Ойкавы только отвлекает.

К его несчастью, Ойкава весьма непреклонен в своём решении. Он отмахивается от Иваизуми, кладёт сумку на полку в конце класса и отвечает:

— Но я настаиваю!

Если бы он так настаивал, то пришёл бы раньше и помог бы поставить стулья на парты. Иваизуми считает это самой проблемной частью. Ещё он предполагает, что это как-то связано с миссией двенадцати-недель-доказательства-моей-любви-к-тебе, которую Ойкава серьёзно вознамерился пройти. Ему на ум приходит вопрос о том, как нахождение Ойкавы здесь связано с выражением любви, и Ойкава будто читает его.

— Когда ты любишь кого-то, ты хочешь быть с ним рядом, даже когда он делает что-то обыденное или что-то, что тебе не нравится, не так ли? — объясняет Ойкава, подходя к шкафчику с принадлежностями для уборки. Он вытаскивает оттуда два веника и, пройдя через всю комнату, даёт один Иваизуми, который молча принимает его.

— Знаешь Казухико-куна из моего класса? — продолжает он. — Он пошёл с Минами-сан на рок-концерт, а мы все знаем, как он ненавидит громкую музыку. Но это то, что ты делаешь, я думаю. Когда ты любишь кого-то.

Иваизуми отводит глаза, и жар пробирается по его шее. Когда Ойкава впервые признался ему, он не видел его лица. Когда он отдал ему коробку бенто с шоколадками, его голос не звучал так — наполненный тихой уверенностью, без прикрас. Это…слишком честно. Из-за этого Иваизуми чувствует противоречие: он убеждает Ойкаву отказаться от притворства, но уклоняется от его искренности.

— Ты не обязан помогать мне с уборкой, — говорит он ему, переводя беседу в менее опасное русло. Если Ойкава хочет составить ему компанию, пускай, но он может и не разделять половину работы с ним.

Иваизуми не понимает, что любовь — не обязанность, но выбор. И на этой неделе Ойкава остаётся с ним.

— Быстрее будет в четыре руки, — отмечает Ойкава, но прежде чем Иваизуми может признать, что он весьма великодушен, он с нахальной улыбкой добавляет: — Но я тебе помогаю только сегодня. Завтра, наверное, буду просто сидеть в уголочке и делать домашку, пока жду тебя.

— Какого чёрта? — хмурится Иваизуми. — Если не собираешься помогать, иди домой.

— О-о-о, но Ива-чан, я буду морально тебя поддерживать!

— Спасибо, откажусь.

Кому вообще нужна моральная поддержка во время уборки?

Нужна она ему или нет, но Иваизуми не сопротивляется, когда Ойкава появляется в его классе на следующий день. Он не протягивает ему руку помощи, но садится у окна и принимается за домашку.

Секунды складываются в минуты, пока они выполняют каждый свои обязанности в их общей тишине. Есть только редкие шаги по коридору, методичное шуршание веника и иногда прерывающийся звук ручки Ойкавы, бегающей по бумаге.

Иваизуми проходится между рядами парт и стульев, доходит до стола учителя и потягивается, давая спине заслуженную разминку. Он глядит на Ойкаву, который расположился аккурат в его поле зрения — он страдает над задачей, голова его опущена, а губы надуты так, как он обычно делает, когда сталкивается с чем-то особенно сложным.

Иваизуми отмечает про себя, что его волосы отросли, и лучше бы ему подстричься прежде, чем учителя сделают ему замечание. И сегодня его волосы лежат аккуратно. Обычно он не замечает что-то подобное, потому что уже знает, что Ойкава привлекательный, но мозг подкидывает ему эту мысль прежде, чем он может остановиться.

По необъяснимому совпадению Ойкава поднимает глаза и встречается взглядом с Иваизуми. Это застаёт его врасплох и вызывает вспышку вины, хотя и беспочвенной.

— Закончил? — спрашивает сеттер, наклоняя голову. Глаза его круглые и невинные — та неуловимая красота, идеально подходящая для беспечного вечера. Они всегда были такими коричневыми? Это, наверное, свет.

— Минутку, — бормочет Иваизуми, надеясь, что не сказал это себе под нос.

И всё повторяется. После уроков Ойкава приходит в класс 3-5 и вмешивается в уборку, хотя Иваизуми бы не преминул уточнить, что его представления об уборке отличались от представлений нормальных людей. Пока Иваизуми стирает с доски, он отчётливо слышит звук мела, одновременно стучащего где-то с другой её стороны.

Резко повернувшись к нарушителю, Иваизуми застаёт Ойкаву за созданием чего-то вроде примитивной версии аса, и на лице Ойкавы — лишь ребяческое удовольствие, даже когда он замечает его сердитый взгляд. Для пущей наглядности Ойкава дорисовывает этому Иваизуми особенно кустистые брови.

— Дерьмокава! — орёт Иваизуми, наступая на него. — Хватит калякать на доске, пока я её вытереть пытаюсь!

Ойкава визжит и хохочет, но не сопротивляется Иваизуми, вооружённому тряпкой. Разражается маленькая битва — Ойкава одновременно пытается увернуться от настойчивого Иваизуми и дорисовать на доске ещё одну чересчур маленькую фигурку. Иваизуми удаётся стереть себе полголовы, пока они толкаются плечами, сражаясь за пространство.

Когда ситуация заходит в тупик, так как никто не хочет уступать, Иваизуми хватает ещё одну тряпку, разворачивается и, хлопнув ими, окутывает Ойкаву меловым облаком. Ойкава замирает, и у Иваизуми появляется прекрасный шанс стереть рисунок и конфисковать мел, но он не делает этого, заворожённый белым пятнышком мела на носу у Ойкавы.

Ойкава делает всё только хуже и очаровательно морщится, и Иваизуми немедленно отворачивается к доске, чтобы не видеть его. Внезапно Ойкава чихает — не прикрывая рот и прямо в рукав Иваизуми.

Иваизуми признателен ему лишь потому, что это возвращает его к реальности. Он издаёт звук отвращения и они возвращаются к потасовке — не переходя грань.

На следующий день галстук Ойкавы загадочным образом застревает в окне, и они едва не опаздывают на практику, потому что тратят слишком много времени на его освобождение.

Но в последний учебный день всё тихо. Ойкава снова обосновывается в дальнем углу, сидя над домашкой по английскому, пока Иваизуми занимается делами. Он натыкается на сложные вопросы один за другим, поэтому невольно уходит в свои мысли, катая по столу карандаш.

Карандаш укатывается на край парты, и Ойкава вовремя успевает подхватить его, но взгляд его цепляется за маленький рисунок, вырезанный на углу. Там нарисован зонтик с сердечком на верхушке.

Ай-ай-гаса, определяет про себя Ойкава, — символ любви. Кажется, кто-то пытался запечатлеть эту безвкусную картинку в дереве с помощью уголка линейки. Ойкава проводит по ней пальцем. Раньше он её не замечал.

— Эй, Ива-чан. У вас в классе есть какой-нибудь Сато или Кавада?

Иваизуми задумчиво смотрит вверх.

— Нет. А зачем?

— Кто-то из них нарисовал ай-ай-гаса вот тут на парте. Видишь? — показывает Ойкава, и Иваизуми достаточно заинтересовывается для того, чтобы подойти.

Он вглядывается в уголок парты и читает иероглифы под треугольником.

— Наверное, наследие выпускников, — заключает он, хмыкнув.

— Какая жалость, — уклончиво отзывается Ойкава. — Мы тогда никогда не узнаем, вместе они сейчас или нет.

Иваизуми безразлично фыркает.

— Я почти закончил, — говорит он, отодвигаясь. — Скоро пойдём.

— М’кей.

Ойкава бросает последний взгляд на ай-ай-гаса, размышляя, стоит ли ему тоже увековечить свои чувства в чём-то более долговечном, чем поля его безобидной тетрадки.

— 3. доверие

— Ива-чан, какая встреча, — говорит Ойкава, распахивая дверь и обнаруживая на полу Иваизуми, который разбирается с вывеской их клуба. — Рано ты.

— Как и ты, — мимоходом замечает Иваизуми, бегло оглядывая вошедшего прежде, чем вернуться к делу.

— Подкрашиваешь вывеску? — задаёт очевидный вопрос Ойкава, потому что очевидно, что Иваизуми занят именно этим: в руке у него кисточка, а сам он согнулся над бирюзовым полотном.

— Да, — всё равно отзывается он, сосредоточенный на том, чтобы не выйти белым цветом за линию. — Так, а ты-то зачем так рано пришёл?

— Я искал тебя, — отвечает Ойкава и закидывает сумку в шкафчик.

От этих слов Иваизуми поднимает голову, заинтересованно вздёрнув бровь и задержав руку с кисточкой над иероглифом на вывеске.

— Зачем?

Ойкава облокачивается на холодный шкафчик и устраивается, скрестив ноги, напротив Иваизуми так, чтобы они смотрели друг другу прямо в глаза. По удивительному совпадению в один из дней недели у них обоих уроки заканчивались одинаково рано, и Ойкава зацепился за эту возможность, чтобы продемонстрировать следующее доказательство любви.

Они должны были остаться один на один, так что он был рад, что Иваизуми был в комнате клуба в одиночестве. Найти его было несложно — он всегда «либо там, либо здесь», а «там или здесь» — это как раз то, что нужно Ойкаве.

— Я подумал, как ещё могу выразить свою любовь к тебе, — просто говорит он, и Иваизуми не ожидает ни того, что он начнёт говорить об этом в такой очевидно непримечательный день, ни того, что сердце его заколотится. Ойкава ведь не собирается сейчас сдаться, да?

Они сталкиваются взглядами — напряжённый Иваизуми и беззаботный Ойкавы — и это заставляет его нервничать. Видя, что Ойкава, этот возбудитель спокойствия, больше не собирается ничего говорить, Иваизуми закатывает глаза и возвращается к вывеске.

Но сеттер спокойно принимает незаинтересованность аса и какое-то время просто наблюдает за тем, как он водит кистью по линиям девиза их клуба, покрывая скопившиеся годами грязь и пятна чистым слоем белой краски.

Грубоватый Иваизуми удивительно аккуратно обращается с вывеской, уверенно и сосредоточенно проводя линии. Ойкава ненадолго отвлекается на его язык, чуточку высунутый между губами.

Неожиданно Ойкава начинает говорить.

— На прошлой неделе твою порцию караагэ съел не Маттсун, а я.

Иваизуми переключается на него, озадаченный внезапным признанием, но Ойкава продолжает.

— Я пользуюсь шампунем моей сестры, потому что для моих волос он подходит лучше, чем обычные из магазина.

— Когда нам было по восемь, я притворился больным, чтобы не идти с родителями к Ямагате и остаться с тобой.

— Я на самом деле не думаю, что у тебя лицо как у гориллы.

— Иногда я нарочно заставляю себя делать что-то, потому что знаю, что ты всё равно будешь меня оберегать.

— Я боюсь, что не буду самым лучшим, но на самом деле я просто боюсь провала.

Всё это — секреты, о которых Ойкава теперь говорит вслух, и он не ждёт, пока Иваизуми попросит объяснения, потому что мягко объясняет сам:

— Я достаточно люблю тебя, чтобы доверить тебе все мои секреты.

Иваизуми изумлённо приоткрывает рот, и на этот раз уже Ойкава нервничает под его пристальным взглядом. Он хотел бы хоть что-то сказать — чем дольше тишина, тем более неловкой становится ситуация.

Это не первый раз, когда он так открывается Иваизуми: в самые откровенные моменты он видел его полностью разбитым и показывающим свои ужасные стороны, и эти секреты даже рядом с этим не стоят, но, когда общие знания становятся способом признания любви, надежда на то, что Иваизуми не сбежит от такой обнажившейся его версии, особенно отчаянно скребёт ему по сердцу.

Через показавшуюся мучительно длинной секунду, в которую Ойкава замер перед нечитаемым выражением лица Иваизуми, старший парень вноса склоняется над вывеской, тихо выдыхает и макает кисточку в белую краску.

— Я уже всё это знаю.

Тёмно-зелёные глаза Иваизуми быстро встречаются с глазами Ойкавы, пока он равнодушно добавляет:

— Расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю.

Это не приглашение, и Ойкава и не воспринимает эти слова так. Он остаётся за чертой, которую провёл для себя сегодня, так же, как Иваизуми не нарушает границ между бирюзовым и белым.

Эти — те, что отдаются эхом в его сердце и никогда не покидают его пределов.

— Я видел тебя таким разным — грубым и вежливым, непоколебимым и сомневающимся — но, пока ты не полюбишь меня в ответ, я никогда не увижу всех твоих сторон. Так почему бы тебе не полюбить меня в ответ?

— Я никогда так сильно не завидовал, как когда тебе признались, когда мы были второгодками.

— И никогда не чувствовал такого сильного облегчения, как когда ты ей отказал.

— Ты мне снишься. Некоторые сны отвратительно домашние. Некоторые бурные. Некоторые стыдные. Я хочу, чтобы большинство могло посоревноваться с реальностью.

— Я никогда не чувствовал к кому-то того же, что чувствую к тебе. Это меня пугает. Это добавляет мне уверенности.

Вместо этих слов Ойкава тихонько смеётся и быстро перебирается на другую сторону, садясь около вывески.

— Разрещи мне помочь. Передай кисточку.

Может, скоро он достигнет того, что сможет рассказать эти секреты Иваизуми и, если позволит судьба, Иваизуми тоже разделит с ним свои самые глубокие тайны. А пока всё остаётся как есть, практически как есть, и Иваизуми даёт Ойкаве свободную кисть и переключается на иероглифы названия школы в углу вывески.

Они заполняют время беззаботной болтовнёй, будто бы обнаруженное только что было в порядке вещей. (Иваизуми думает, что, если бы он не подбодрил Ойкаву, тот мог бы сдаться в своих завоеваниях).

— Ива-чан, ты так много пропустил, — жалуется Ойкава, расправляя ткань так, чтобы точно случайно не выйти за края слова.

— Я не закончил, — замечает он.

— Хорошо, что здесь я, и я могу- ай, чёрт. Краска на пальцах осталась.

Ойкава замирает, пока Иваизуми инстинктивно оглядывается в поисках тряпки, которая была здесь ещё минуту назад. Он обнаруживает, что она торчит из-под другого конца вывески, и сообщает об этом Ойкаве ровно в тот момент, когда сеттер протягивает руку и проводит указательным пальцем по кончику носа Иваизуми — беспечное решение, но он о нём не жалеет.

— Ну и за каким чёртом это надо было делать, Дерьмокава?! — срывается на крик Иваизуми, резко отодвигаясь назад.

Наверное, месть за прошлую неделю. Просто потому что было сходство.

Ойкава смеётся в голос, пока Иваизуми рьяно старается оттереть краску от носа прежде, чем она успеет засохнуть. Без зеркала несчастной жертве удаётся только тереть нос тыльной стороной руки, чем он только размазывает краску и делает нос красным. Ойкава находит это очаровательно забавным, а хмурое лицо Иваизуми так и просит о том, чтобы ещё подразнить его обладателя.

— Ох, Ива-чан, не пытайся, — давит он сквозь смех. — Ты только хуже делаешь.

Иваизуми злобно косится на него.

— Тебе это не слишком нравится? — бормочет он, отыскивая чистый кусочек ткани.

Смех утихает и оставляет после себя лишь влюблённую улыбку. Ойкава наблюдает за своим лучшим другом, который шарит вокруг себя и нос которого представляет собой восхитительную смесь красного с белым, и говорит про себя, что нет — он не думает, что это может «слишком» понравиться ему.

— 4. попытка

— Почему ты вдруг решил позвать меня к себе? — говорит Иваизуми вместо приветствия, когда Ойкава впускает его в дом.

— Родители уехали, а я не хочу есть один, — объясняет он, и это лишь половина правды.

Другая половина находится под крышкой с рисунком в виде яиц, еще тёплая и ждущая, чтобы ее попробовали.

— Есть хочешь? — интересуется Ойкава. — Мама сделала жареный рис перед тем, как уехать.

Иваизуми равнодушно хмыкает и следует за ним на кухню. Как часы, он достаёт миски и столовые приборы, споласкивает и сушит их и затем передаёт Ойкаве, который накладывает в каждую миску щедрую порцию риса.

Это нормально, так делают лучшие друзья. Но даже если Иваизуми говорит себе так, его всё равно не покидает чувство, что приглашение Ойкавы было вызвано какими-то скрытыми мотивами. Ходить друг к другу в гости, чтобы поесть или сделать домашку, — обычное дело для них, но с учётом всего…квеста «докажу-свою-любовь», в который ввязался Ойкава, Иваизуми не может не размышлять о том, какой ещё козырь припасён у него в рукаве.

Идёт третья неделя, и, кажется, Ойкава непреклонен в том, чтобы предоставлять новое доказательство любви каждую неделю. Иваизуми не очень нравится непредсказуемость. Ойкава может подловить его в самый неудачный момент, и ему не хотелось бы выдавать себя. Иногда есть слишком много того, что хотелось бы скрыть, но нет места, чтобы скрыть это.

Но на другой стороне всего этого Ойкава, и Иваизуми думает, что он находится в довольно опасной ситуации.

Ойкава возится с чем-то у шкафчиков, поэтому Иваизуми сам относит миски на стол. Вскоре к нему присоединяется и сеттер, который несёт накрытую тарелкой мисочку, и едва сдерживает улыбку, и Иваизуми неосознанно выпрямляется.

— Сегодня у нас на обед жареный рис и… — Ойкава выдерживает драматическую паузу и устраивает перед Иваизуми целое шоу с подачей блюда, театрально поднимая тарелку вверх, — твоё любимое!

Действительно, пять кусочков агэдаси-тофу плавают в соусе цую, и рядом с бежевыми кубиками лежит гарнир в виде дайкона и зелёного луга. На самом деле, выглядит…многообещающе. При виде сюрприза, его любимой еды, приготовленной для него, на лице его неосторожно отражается интерес.

Шоколадки — это другое. Это была просто идея, которую подхватывают люди, думающие, что они влюблены. Но попытка своими руками сделать что-то, что точно будет оценено другим, каким-то образом чувствовалась более интимной.

— Я знаю, что мои кулинарные навыки не на высоте, но я хотел сделать что-нибудь, что тебе понравится, — объясняет Ойкава, садясь на стул напротив Иваизуми. И это только хуже, потому что это значит, что он добровольно прошёл через это, несмотря на сложность и возможность провала. — Попробуй.

Иваизуми знает, что он обязан сделать это, так как связан правилом «никаких отказов», так что он берёт ложку и отламывает кусочек. Тофу мягко покачивается на ложке, и он, уже не колебаясь, быстро отправляет его в рот.

Ойкава принимает отсутствие сомнений как минимум за комплимент и приходит в восторг.

— Ну? Что думаешь? — чересчур нетерпеливо торопит он.

Иваизуми медлит с ответом. Он разламывает тофу на маленькие кусочки, хрустящие снаружи и мягкие внутри, и даёт острому соусу цую растечься по языку. Он не столь деликатный, как тот, что делает его мама, и текстура немного не та, но можно признать его похвальной попыткой.

Паузы, которую он делает, достаточно, чтобы Ойкава переволновался. Он сутулится, отводит сконфуженный взгляд и бессвязно бормочет:

— Охх, как я и думал, не очень, да? Наверняка слишком пресно. Я знал, что стоило добавить–

— Вкусно.

Не одного Ойкаву эти слова застают врасплох. Иваизуми и сам задаётся вопросом, почему он так просто позволил этим словам сорваться с губ, но допускает, что Ойкава заслужил такое за все свои старания.

— Правда?

Следующие слова Иваизуми уже подбирает тщательно.

— Да. Я имею в виду, это съедобно.

— Ты уже сказал, что вкусно! Первое слово дороже второго! — возражает Ойкава, позабыв о недавней подавленности. Как же его просто обрадовать.

Это всего лишь естественно, учитывая количество раз, когда он пытался приготовить блюдо, пробовал его и решал, что оно слишком клёклое или слишком пресное, прежде чем был удовлетворён результатом. Ойкава наелся агэдаси-тофу на месяц вперёд, но Ива-чану этого знать не нужно.

— Я понимаю, что ты делаешь успехи в готовке, — отмечает Иваизуми, вспоминая две прошлые удачные попытки Ойкавы, и подозрительно щурится на друга. — Но ты же не собираешься продолжать меня кормить, да?

— Не говори так жестоко! — шутя грозится Ойкава, придвигая к себе свою порцию жареного риса и начиная уплетать её. — Но нет. Я подумаю о чём-нибудь другом насчёт следующих недель. Жди, Ива-чан!

Иваизуми одобрительно хмыкает и отправляет в рот ещё один кусочек тофу.

— Сколько ты стоял у плиты до того, как у тебя получилось? — спрашивает он просто из любопытства.

— Достаточно, чтобы ты не посчитал меня кулинарным бедствием, — отвечает Ойкава, уклончиво улыбаясь, но это признак того, что за ней скрывается смущение от истинного положения дел.

Иваизуми замирает.

Ты не выкладываешься на полную для людей, которых не любишь.

— 5. заявление

— Стой тут и не двигайся! — категорично говорит шёпотом Ойкава, хватая Иваизуми за плечи и прижимая его к стене школы на заднем дворе.

— Ойкава, куда ты–

— Тссс! — обрывает он его. — Я хочу, чтобы ты кое-что послушал.

— Что? — теряя терпение, спрашивает Иваизуми. Прямо после уроков Ойкава устроил ему засаду и протащил через всю школу на задний двор без объяснения, что он, чёрт побери, творит.

Всё, что оставалось Иваизуми — потащиться за Ойкавой, сжимающим его запястье, и затем слушать, как его друг затыкает его на тихом дворике, без единой догадки о том, во что Ойкава их втянул.

— Не беспокойся, тебе не надо ничего делать, — заверяет Ойкава, но это не прибавляет Иваизуми спокойствия. Сеттер заглядывает за угол и вскидывает брови, будто заметив что-то.

— Просто стой здесь и слушай, хорошо? — быстро говорит он, оборачиваясь к Иваизуми.

Не то чтобы у него остаётся выбор, когда Ойкава тут же исчезает из их убежища, и на секунду Иваизуми замечает его кроткую улыбку, которую он хранит для выполнения обязанностей. Вздохнув, он сдаётся и облокачивается на стену, скрестив на груди руки и ожидая…чего угодно, чего Ойкава хотел бы, чтобы он ждал.

Почти тут же он слышит женский голос, далёкий и скромный, и плечи его напрягаются.

— Ойкава-сэмпай.

— Привет! — к женскому голосу присоединяется обманчиво приветливый голос Ойкавы. — Эндо-сан?

— Да, я Эндо Чисэ, — вежливо здоровается девушка, и Иваизуми может представить, как она кланяется. — Спасибо, что встретились со мной здесь.

— Конечно, в конце концов, твоё письмо было таким искренним.

Письмо? Так Ойкава получил сегодня письмо с признанием? И поэтому они встретились? Тогда зачем он хочет, чтобы Иваизуми это подслушивал? Что он вообще задумал?

— Я вложила в него всё, что чувствует моё сердце. Надеюсь, ты сможешь принять эти чувства, — серьёзно продолжает она.

Иваизуми даже не успевает задержать дыхание в предвкушении, потому что Ойкава отвечает, не думая ни секунды.

— Прости. Не смогу.

Оба адресата этих слов вздрагивают от прямоты Ойкавы. Проходит несколько неловких секунд, прежде чем нервный голос девушки звучит вновь.

— Почему? Если ты волнуешься за волейбольный клуб, я не против. Я и сама в клубе кэндо, так что я пойму, если ты будешь проводить там много времени.

— Это не из-за клуба.

— О…тогда почему?

— Я люблю другого человека.

Иваизуми поражён. Ойкава заходит на опасную территорию, но, если подумать, самым большим риском для него было признаться ему в любви. Он пытается увести его от опасности, но Ойкава, как всегда упрямый, смотрит ей в глаза и идёт прямо к ней.

Девушка, поражённая открытием, теряет дар речи. Ведь если Ойкава Тоору кого-то любит, они наверняка встречаются? Но не похоже, что Ойкава с кем-то в отношениях.

Ойкава нарушает тишину — и он надеется, что Ива-чан слушает его.

— Я знаю этого человека уже довольно давно, и он правда вредный, но, понимаешь, в заботливом смысле? Думаю, он уже это знает, но с ним я чувствую себя спокойно и защищённо. Он меня понимает, иногда лучше, чем я сам понимаю себя.

За углом Иваизуми замирает. Он знает, что эти слова предназначены для его ушей, а не для её. И Ойкава прав — он действительно это уже знает. Может быть, он сам причина этого всего? Может быть, если бы он не испытывал к нему столь нежных чувств, то и не влип бы в такую ситуацию.

Что за смехотворная мысль.

— Ох, — начинает она вновь, и Иваизуми весь внимание. — Кажется, она потрясающий человек.

— Это так, — подтверждает Ойкава с улыбкой, которую Иваизуми не видит, и мягче добавляет: — Я правда влюблён.

— Если- Если ты можешь дать мне шанс, — неуверенно предлагает она. — Я могла бы-

Ойкава тут же беззлобно прерывает её.

— Не думаю, что кто-то может быть как он.

У Иваизуми сердце ухает куда-то вниз. Почему слышать, как Ойкава говорит, что любит его, не говоря, что он его любит, непроизвольно делает всё только хуже?

Какое-то время ничего не происходит — только порыв ветра срывает с шелестящих деревьев несколько дрожащих листочков. И затем–

— Этот человек из нашей школы?

Вопрос, куда более провокационный, чем она думает, заставляет Иваизуми напрячься. За стеной Ойкава тщательно обдумывает это и одаривает её знанием.

— Да.

— Могу я спросить, кто это?

Иваизуми чертыхается себе под нос. Ойкава, идиот. Лучше бы ему держать язык за зубами.

Ему бы стоило знать, что признание в таком другому человеку принесёт больше вреда, чем пользы. Это не то, с чем ему пожелают удачи, услышав об этом. Напротив, на него, отказавшегося от светлого будущего, посмотрят взглядом, полным шока, промямлят слова жалости и покачают головой.

Тишина длится слишком долго. Иваизуми знает, что Ойкава взвешивает все «за» и «против», и решает, что не хочет рисковать.

Он собирает силы в кулак и выворачивает из-за угла, показываясь им на глаза и прерывая их беседу. Девушка видит его первой.

— Ойкава, — зовёт он почти предупреждающим тоном и притворяется, что он появился тут случайно. — Прости, не знал, что ты занят. Нас тренер зовёт.

— А, хорошо, — отвечает Ойкава, удивлённый, что Иваизуми вышел из своего убежища, но затем осознаёт, почему. Он беспокоится. Иваизуми явно не собирается уходить, вероятно, чтобы проверить, что тот точно не проболтается, поэтому Ойкава улыбается, как бы извиняясь, и говорит последнее: — Прости, мне пора. Но спасибо. Надеюсь, ты найдёшь кого-то, для кого твои чувства будут взаимны.

Они уходят, но не в учительскую, потому что Ойкава знает, что никакой тренер их не звал, а в коридоры, где остаются наедине.

— Боишься, что я сказал бы ей? — интересуется Ойкава, заметив угрюмое выражение лица Иваизуми.

Тот ограничивается сдержанным «Не глупи».

Но Ойкава думает иначе. Он добровольно и бесстрашно провозгласил бы о своей любви всему миру точно так же, как заявил о ней Иваизуми.

— 6. подчинение

— Где Ойкава? — спрашивает Иваизуми, когда понимает: их капитана нет нигде в раздевалке после того, как тренер отпустил их всех.

— Ещё в зале, — не глядя на него, отвечает Матсукава,

Иваизуми раздражённо вздыхает. Сегодня их отпустили позже обычного, а тренировка была особенно изнуряющей, так что он был не особо рад слышать, что Ойкава решил выжать из себя ещё и дополнительные подачи.

— Пойду позову его, — бормочет он, хватая ветровку и натягивая рукава, и подходит к двери.

Матсукава и Ханамаки обмениваются понимающими взглядами, синхронно выгибают бровь, но молча оставляют капитана и вице-капитана разбираться самим.

Иваизуми отчётливо слышит удар мяча об пол ещё до того, как заходит в зал. Он видит уже знакомую картину — Ойкава, который подбрасывает мяч до тех пор, пока он не начнёт расплываться в глазах, и подбегает к нему, взлетая, и его фигура в воздухе прекрасна, а рука отточенным движением направляет мяч к краю белой линии.

Вид Ойкавы, выгнувшего спину и держащего руки наизготове, привлекает его больше, чем чей-либо другой, но, возможно, Иваизуми предвзят. Настолько же, насколько ему нравится этим восхищаться, он хотел бы, чтобы Ойкава бездумно не перетруждал себя, чтобы он мог и дальше поражать людей своей безупречной формой.

— Ойкава, — зовёт он, как только ноги того касаются земли. Сеттер поворачивается к нему, с трудом перефокусируя взгляд. — Хватит на сегодня. Собирайся.

Он бы предпочёл, чтобы у него не было лишней обязанности вытаскивать Ойкаву с его дополнительных тренировок, но, когда дело касается Ойкавы, столь же упрямого, как и он сам, он просто не может закрыть на это глаза. Если не он, то кто же? Может, Иваизуми и ворчал бы по этому поводу, но он бы скорее съел кирпич, чем перепоручил это кому-то ещё. Он уже готов физически вытаскивать Ойкаву из зала, если дойдёт до этого, но, поразительно, сталкивается с–

— Хорошо.

Иваизуми хлопает глазами, не веря своим ушам.

— Погоди, ты только что сказал «хорошо»?

— Да, — подтверждает Ойкава и начинает собирать разбросанные по залу мячи, удивляясь заметной недоверчивости Иваизуми. Что, он так редко слушается Иву-чана? Распрямляясь, он невозмутимо улыбается. — Но поможешь мне убраться, хорошо?

Тот замирает ещё на секунду, прежде чем неуверенно произнести «хорошо», и присоединяется к Ойкаве, который следующие пять минут действительно убирается, ни выказывая знаков протеста, ни упрашивая его остаться.

— Почему ты такой… — он подыскивает синоним к слову «покорный», — послушный? — обеспокоенно спрашивает Иваизуми, когда любопытство берёт верх над ним.

Ойкава вопросительно смотрит прямо на него, отправляя в корзину сразу два мяча.

— Когда я не слушаю тебя, ты расстраиваешься. Теперь, когда я слушаюсь, ты на меня смотришь так, как будто я преступник. Сложный ты парень, однако.

— Обычно ты бы ругался со мной следующие пять минут, — парирует Иваизуми, подкидывая броском снизу ещё один мяч в другую корзину. — А сегодня просто «хорошо» и всё. Что ты задумал?

— Ничего я не задумал, Ива-чан, — заявляет Ойкава. — Если ты думаешь, что мне пора остановиться, я остановлюсь.

Но Иваизуми не верит, что всё так просто.

— Это имеет какое-то отношение к тем «двенадцати неделям доказательства любви»? — предполагает он, отводя глаза, когда говорит это вслух.

— Соображаешь.

— Объясни.

— Когда ты любишь кого-то, — начинает Ойкава. — Ты уважаешь его мнение и слушаешь, что он говорит, особенно когда знаешь, что это сказано с самыми лучшими намерениями.

Он подвозит тележку к ещё одному мячу, и колёсики скрипят по деревянному полу.

— Это называется «подчинение», Ива-чан.

Ойкава тут же распахивает глаза, осознавая, что ещё может значить это слово.

— Я имею в виду– принимать то, что другой говорит, и…да. Не…ты знаешь, не другое, — роняет он мяч, пытаясь объяснить.

Он замолкает, чтобы не сделать всё ещё хуже, и пытается скрыть неловкость, гоняясь за последним мячом на площадке. Иваизуми благодарен ему за это, потому что он чувствует, как от этой идеи к воротнику подбирается жар.

— Да, — неубедительно отзывается он и заставляет себя не отвлекаться. — Так это на один раз? Если так, то это фигня.

— Ох, Ива-чан, — щебечет Ойкава, ожидаемо возвращаясь к своему обычному поведению и даже немного перебарщивая с ним. — Влюбился я в тебя один раз, но могу влюбляться до бесконечности.

У Иваизуми резко пропадает желание запустить мячом Ойкаве по голове. Напротив, он приковывает к нему взгляд, проклиная Ойкаву за то, что тот говорит такие обезоруживающие вещи в столь очевидной манере.

— Это…не то, что я имел в виду, — бормочет он сквозь зубы. — Я про вот это «слушаться-меня».

— А! Ну, конечно, я не могу делать этого всегда, но я решил, что на этой неделе буду слушаться всего, что бы ты ни сказал! — провозглашает Ойкава, озаряя его довольной ухмылкой. — Это редкая возможность, так что используй её хорошо.

— Ты невозможный.

— Прошу прощения, ты только что сказал, что тебе не нужен столь редкий шанс поприказывать мне? — упрекает его Ойкава. — У меня, знаешь ли, тоже есть–

— Что бы я ни сказал? — прерывает его Иваизуми, лукаво сверкая глазами.

Ойкава дважды думает после этого, но от своих слов не отказывается. В качестве защитной меры он добавляет: «Но никаких просьб просто так! Это злоупотребление властью!.

— Хорошо, — соглашается Иваизуми. — Позволь мне на этой неделе выбирать все фильмы, которые мы будем смотреть.

Это простая просьба, но Ойкава знает: ему придётся пересмотреть всё те же фильмы про Годзиллу, что является огромной тратой времени, ведь есть столько замечательных фильмов, которые они ещё не смотрели. Несмотря на это, он человек слова.

— Хорошо. Хотя это не означает, что я не буду жаловаться.

— Значит, я не хочу, чтобы ты жаловался.

Ойкава закусывает губу, признавая, что сам втянул себя в это. Эта неделя обещает быть трудной, но он говорит себе, что, во-первых, люди всегда проходят через испытания ради своих возлюбленных (хотя это едва ли считается за испытание), а, во-вторых, он бы сделал куда больше и с большей охотой, если бы Иваизуми попросил его.

— Идёт.

— 7. уют

Иваизуми вне себя.

Скорее, он расстроен. В самом раздражающем смысле.

Причина его дурного настроения — плохая оценка за тест по биологии, к которому он усердно готовился. Он принимался за него, ни капли не сомневаясь в себе, и с гордой уверенностью заполнял вопросы с множественным выбором…только чтобы, получив результат, узнать, что он пропустил один вопрос и тем самым выбросил в канаву все оставшиеся ответы. Сочувствие на лице учителя не шло ни в какое сравнение с его всепоглощающим ужасом.

Может, всё было бы не так плохо, но конкретно этот тест он хотел сдать без сучка без задоринки. Биология — один из предметов, в которых он наиболее силён, и этот предмет ему хочется держать на уровне. Но вселенной потребовалось устроить против него заговор и ударить прямо в лицо уродливым провалом, будто в насмешку над его стараниями.

Самое расстраивающее во всём этом — то, что винить он может только свою беспечность.

Всю тренировку и всю дорогу до дома он думает только об этом провале, и даже сейчас мысль о нём настойчиво кипит где-то внутри под маской хмурости.

Решив освежиться в душе, Иваизуми вытаскивает из шкафа свежую одежду и рывком открывает дверь.

Он не ожидает услышать за ней привычный голос лучшего друга, здоровающегося с его мамой, и затем увидеть его самого, поднимающегося по лестнице с пластиковой коробкой в руках.

— Ива-чан! — щебечет Ойкава, явно контрастируя с замешательством Иваизуми, переходящим в удивление.

— Что ты здесь забыл? — спрашивает он и машинально пропускает Ойкаву в комнату. Сегодня они не договаривались пойти к кому-то из них к гости. В любом случае, это не возбраняется.

— Думал придти и поддержать тебя, — сообщает Ойкава, удобно устраиваясь на пуфике Иваизуми, который уже, кажется, принадлежал ему с учётом того, сколько раз он его занимал.

— По поводу?

— Ты ведь расстроен из-за теста по биологии, да? — спрашивает он в ответ. Он подслушал, как Иваизуми ворчал про оценку Юде, и заметил, что его атаки были сегодня особенно сильными, как будто он вкладывал в них свои эмоции, а по дороге домой он тихо негодовал. Ойкава в момент сложил всё в единую картинку, которая и подсказала ему, что ему стоит сделать в качестве следующего доказательства любви. Запуская руку в пластиковую коробку, он добавляет: — Поэтому я пришёл поддержать тебя…мороженками и…свежим выпуском Сёнен Джампа! Ты ведь его ещё не читал?

— Нет… — откликается Иваизуми, бегая взглядом от цветных сладостей в одной руке к журналу в другой. Ойкава думает, что это может поднять ему это настроение, и одно только это…дарит ему странное чувство тепла.

— Отлично, я даже дам тебе прочитать его первым.

Всё это действительно хорошо, но Ойкава, который без предупреждения появляется в его доме и предлагает эти скромные вещи, неожиданно напоминает, насколько он устал за весь день от волнения. Присутствие Ойкавы ощущается как кнопка перезапуска, и он не знал, что нуждается в ней.

— Ойкава, — невольно начинает Иваизуми.

— Да?

— Я собирался в душ.

— О. Тогда иди. Я буду здесь.

Иваизуми быстро освежается и почти не высушивает волосы, и, когда он возвращается к Ойкаве, который погружён в чтение Джампа на пуфике, с кончиков волос на полотенце стекают капли. Тот быстро поднимает на него взгляд карих глаз, и Иваизуми тут же слышит:

— Ты не должен вот так оставлять волосы мокрыми. Это вредно для них.

— Ты что, опять читал журналы твоей сестры?

— Я скажу тебе, что предупреждал, когда у тебя волосы ещё до тридцати лет испортятся, — усмехается Ойкава и откладывает Джамп. — Иди сюда.

— Нет.

Ойкава закатывает глаза и выпрямляется на пуфике.

— Просто иди сюда и садись.

Не готовый спорить, Иваизуми глубоко вздыхает и, как сказано, садится в позу лотоса перед Ойкавой, который говорит ему отвернуться. Полотенце с шеи оказывается стянуто и неаккуратно обёрнуто вокруг его головы, что закрывает ему обзор.

Это– Он хочет возмутиться, но к его голове прикасаются руки — одна удерживает голову на месте, а вторая тщательно вытирает полотенцем мокрые волосы.

Ойкава сушит ему волосы. Это до странного по-домашнему. Иваизуми не знает, что должен заключить из этого.

К его счастью, Ойкава не даёт тишине длиться долго.

— Всё ещё расстроен?

Действия вокруг его головы немного отвлекают, но Иваизуми удаётся сказать:

— Не совсем. Немного.

Он пытается не слишком много думать о том, насколько он успокаивается от прикосновений Ойкавы, и шарит в сумке, нащупывая уже растаявшее мороженое. Он разворачивает его и откусывает кусочек от верхушки.

— Это правда было неосмотрительно, но теперь ты хотя бы не сделаешь такие же ошибки, — предполагает Ойкава, переворачивая полотенце на сухую сторону и продолжая копаться в волосах Иваизуми. — А в глобальном масштабе это вообще как капля в море. Пройдёт десять лет, и, я думаю, ты уже не вспомнишь, что когда-то в старшей школе завалил биологию.

Иваизуми думает, что, напротив, вспомнит, но только потому, что будет ассоциировать это с прикосновением ладоней Ойкавы к его мокрой голове, закутанной в полотенце.

— Наверное, — бормочет он, посасывая мороженое.

От дальнейшей тишины веет уютом. Иваизуми добирается до Джампа и пролистывает его, хотя и не особенно различает слова — ощущение кончиков пальцев Ойкавы на голове занимает куда больше места в мыслях.

Волосы высыхают довольно быстро, но Ойкава продолжает, ловко придерживая виски и массируя большими пальцами основание головы. Слегка наклонив голову, Иваизуми молча наслаждается процессом и прежде, чем он понимает это, мучительное разочарование становится неуловимым прошлым.

Умелые пальцы Ойкавы пасуют — подают — и, как оказывается, приносят особое утешение.

Иваизуми едва не вздыхает, когда массаж прекращается и полотенце сползает с его головы.

— Тебе лучше? — спрашивает Ойкава, и, судя по тону его голоса, он уже знает ответ.

— Да, — бормочет Иваизуми. — Спасибо.

Он заставляет себя посмотреть на Ойкаву, который довольно сияет, полностью удовлетворённый выполненной работой. Шестое чувство Иваизуми подсказывает ему, что этот невыносимо нежный жест — часть «миссии в двенадцать недель» Ойкавы, но ему хочется знать, как это связано. Он вопросительно смотрит на него, бессловесно прося объяснений.

— Уют, Ива-чан, — сообщает Ойкава, растягивая губы в улыбке. — Не ты один можешь его создавать.

— 8. риск

Иваизуми не интересен баскетбол, но он неплохо в него играет, так что, естественно, на физкультуре в команду класса 3-5, играющей против класса 3-1, класса Мацукавы, выбрали именно его.

Ко второму периоду у команды Иваизуми на пять очков больше, и он ловко обводит противника сзади, бросая мяч из-под кольца и увеличивая разрыв до семи очков. Болельщики из его класса взрываются аплодисментами, которые перебиваются «не переживайте!» со стороны класса 3-1.

Иваизуми даёт пять разыгрывающему защитнику и оглядывает корт в поисках Мацукавы, который играет центровым. Он самодовольно ухмыляется ему, и Матсукава слегка шевелит бровями в ответ. Хоть Иваизуми и не самый высокий игрок, благодаря умению приспосабливаться он был относительно хорошим лёгким форвардом.

Игра продолжается, и Иваизуми позволяет её скорости и адреналину захватить себя. Он пытается увести мяч у тяжёлого форварда противников, пока его нагло не отвлекает раздражающий голос с трибун, который ни с чем нельзя перепутать.

— Ива-чан! Можешь не звать себя моим вице-капитаном, если не победишь Матсуна! — вопит Ойкава, и у Иваизуми в голове всё настолько путается от этой неожиданности, что противник легко обводит его и зарабатывает два очка.

Для начала, он раздражён тем, что Ойкава только что украл у него два очка и имел смелость всё ещё стоять здесь с широченной улыбкой, будучи единственным не в спортивной форме, среди его одноклассников. Что более важно, разве он не должен сейчас быть у себя на уроке?!

Ребята вокруг косятся на него, но никто не произносит и слова по поводу его неожиданного присутствия. Иваизуми остаётся только вернуться к игре, но прежде — бросить Ойкаве взгляд, несущий только одно предупреждение: «потом».

«Потом» наступает, когда 3-5 побеждает 3-1 с разрывом в восемь очков, и Иваизуми тащит Ойкаву в угол зала, чтобы задать пару вопросов.

— Какого чёрта ты здесь забыл? У тебя уроков нет?

Сейчас последний урок и это лекция по математике, но Ойкава показывает знак мира и признаётся:

— Я сказал преподу, что мне не очень хорошо и мне надо в медпункт.

— Зачем?

— Конечно, чтобы поддержать тебя! — заявляет Ойкава, не чувствуя ни капли вины за то, что соврал учителю и пропустил урок, чтобы посмотреть его абсолютно неважный матч на физ-ре. Иваизуми борется с искушением одним ударом снести эту ухмылку с его глупого лица.

Эта так называемая поддержка абсолютно не нужна, думает Иваизуми, не говоря о том, что это опасно. Он играл не в настоящем матче (что забавно, потому что если бы матч был настоящим, Ойкава был бы на его стороне), и, если бы кто-то поймал его за прогулом, ему было бы несдобровать. И если бы это повлияло на их занятия в клубе, Иваизуми был бы вне себя от ярости.

— Ты с ума сошёл? — ругается он.

Ойкава наклоняет голову, обдумывая, и предполагает:

— Люди же делают безумные вещи, когда они влюблены, верно?

Иваизуми удушенно кряхтит и недоверчиво трясёт головой, до глубины души поражённый ироническим спокойствием Ойкавы.

— Мозгов у тебя нет. А если бы тебя поймали?

— Спокойствие, Ива-чан, — отмахивается Ойкава. — Сейчас почти конец семестра, и проблем у меня нет, так? А ещё у нас сегодня препод на замене. Они наверняка просто повторяют, так что я много не упускаю.

И всё же. Хотя тот факт, что Ойкава не настолько тупой, успокаивает, он бы хотел, чтобы тот не брал на себя такие бесполезные риски. И что, что это доказательство любви? Иваизуми такого не нужно, если ему это как-то навредит.

Чёрт, он слишком много об этом думает. Сейчас ещё и голова разболится.

— В любом случае, просто иди на урок, — приказывает он.

— Чт– Да ладно, Ива-чан, урок почти кончился, — возмущается Ойкава. — Позволь мне остаться тут до конца уроков, и мы сможем вместе пойти на тренировку.

— Нет.

— Ох, Ива-чан у нас такой пай-мальчик, — дуется Ойкава и легко добавляет: — Но ладно, только потому что я люблю тебя, хорошо?

Головная боль разрывает ему череп.

— Тише, — резко осаждает его Иваизуми, проверяя, не услышал ли их кто-то поблизости, но вокруг никого нет.

— Не смущайся, — пропевает Ойкава, сопротивляясь желанию разгладить ему складку между бровями.

— Давай возвращайся быстрее на урок.

— Хорошо-хорошо, — сдаётся Ойкава. — Увидимся на тренировке. Отличная была игра, кстати. Жаль, баскетбольная команда не смогла прибрать тебя!

Иваизуми смотрит, как Ойкава трусит в сторону школы, пока тот не исчезает в здании, и смутно думает о том, какие риски он сам готов принять на себя ради Ойкавы Тоору.

— 8.5. жертвование

После практики, когда на небе уже темно, они заходят в супермаркет. Так как тренировка сегодня была достаточно утомительной, но им всё равно удалось сыграть действительно стоящий того матч, они решают вознаградить себя булочками со свининой.

— Держи, — говорит Ойкава, передавая Иваизуми коричневый бумажный пакет, пока они идут домой по привычному пути.

Иваизуми берёт её, открывает и видит, что внутри пакета только одна одинокая булочка.

— Только одна? — озадаченно интересуется он, поворачиваясь к Ойкаве.

— Да, — рассеянно отвечает тот, шаря по дну собственного бумажного пакета в поисках закуски. — Там оставалась только одна.

Вместо булочки Ойкава надкусывает крокет, который, конечно, не идёт ни в какое сравнение с их обычным перекусом. Обычно они берут каждому по булочке, но Иваизуми предполагает, что, с учётом того, как они поздно закончили сегодня, запас булочек на пару сократился всего до одной.

Он вглядывается в Ойкаву и замечает, что, кажется, он на удивление рад крокету.

Иваизуми достаёт булочку со свининой, вероятно, его, и не может не задуматься о том, является ли это ещё одним доказательством любви. Сейчас он смотрит на поведение Ойкавы под другим углом, пытаясь понять, пытается ли он всё ещё доказывать то, о чём Иваизуми знает и так. Это весьма простой жест, но не все жесты любви — это великие подвиги, не так ли? Даже если речь идёт об Ойкаве.

Отказаться от чего-то ради другого — Иваизуми задумывается над этой идеей.

— Что это должно значить? Самопожертвование? — любопытствует он вслух.

Какое-то время Ойкава озадаченно смотрит на него. Вопрос повисает в воздухе, пока до сеттера не доходит — и его светло-карие глаза распахиваются — что Иваизуми имеет в виду.

— Нет, просто хотел, чтобы она досталась тебе, — просто и честно отвечает он.

Иваизуми оставляет свой ответ при себе и спустя несколько секунд лишь вздыхает.

— Ох.

Его щёки пылают, и Ойкава любезно воздерживается от того, чтобы поддеть его на этот счёт. В конце концов, он уже более чем доволен тем, что Иваизуми предположил, что это была часть его «двенадцати недель доказательства любви», хотя на этот раз он действовал ненамеренно. Внезапно обнаружилось, что крокет значительно вкуснее.

Иваизуми, слегка смущённый, откусывает щедрый кусок от булочки. Может, это и не часть запланированных доказательств любви, но всё равно это поступок, выражающий её. И мысль о том, что Ойкава выражает свою любовь в маленьких поступках, в маленьких событиях их обыденной жизни, заставляет его сердце болезненно сжиматься.

— Давай-ка их поделим, — неожиданно говорит Иваизуми. — Я отдам тебе половинку своей, если ты дашь половинку своего.

Это неравный обмен. Оба они знают, что булочка со свининой ценится выше, но Ойкава принимает эту жертву. Это наполняет его сердце невыразимой радостью.

— Хорошо, — соглашается он, пряча улыбку.

И они меняются — половинка крокета на половинку булочки со свининой.

— 9. внимание

— На этой неделе я буду осыпать тебя вниманием! — провозглашает Ойкава в одно прекрасное утро, и это упорство кажется Иваизуми как утомляющим, так и похвальным.

— Пожалуйста, не надо, — мягко говорит он, и такое слабое сопротивление ничуть не переубеждает Ойкаву.

— Не волнуйся, — заверяет его сеттер, внимательно оглядывая кленово-рыжеватыми глазами неоправданно усталое выражение лица Иваизуми. — Ты это даже не заметишь.

Несмотря на это, он готовится к целой неделе с Ойкавой-прилипалой, который наверняка будет окружать его своей любовью так, как будто у Иваизуми волосы и так не осыпаются от него каждый день.

Но Ойкава доказывает ему две вещи: первое — что он ошибается, глупо ошибается, и второе — что любовь, со всеми её оттенками желания, не всегда кричит о себе на всех углах.

Например, следующее утро. Ойкава подходит к дому Иваизуми, чтобы подождать его — необычное явление, потому что обычно Ойкава собирается медленнее. Но Иваизуми потратил значительную часть утра на то, чтобы перерыть всё в поисках домашки по литературе и в итоге обнаружить её внутри учебника истории.

Когда он, едва перекусив, выходит из дома, Ойкава что-то набирает в телефоне, прислонившись к воротам.

— Пойдём.

— Погоди, — обрывает его Ойкава и не движется с места. Иваизуми разворачивается и удивлённо смотрит на него, пытаясь понять, что не так. Ойкава утыкается взглядом ему в грудь и обращает на неё его внимание.

— Где твоя жилетка?

Иваизуми замирает.

— Наверное, в комнате оставил. Я и без неё могу пойти.

Он порывается пойти, уверенный, что это неважно. Большую часть времени он и так ходит без жилетки, но Ойкава стоит на своём и всё так же не собирается уходить.

— Разве у вас не новая преподавательница по лит-ре? Морита-сэнсэй? Я припоминаю, что она любит к тебе придираться по поводу того, надел ли ты весь комплект школьной формы.

Иваизуми молча погружается в размышления и заключает, что в словах Ойкавы есть смысл, а сам он не хочет, чтобы его отчитывали за такой пустяк, поэтому быстро разворачивается и бежит в дом, тяжело дыша. Спустя несколько минут он возвращается, надев злосчастную жилетку, и Ойкава радостно шагает за ним.

Во время урока литературы взгляд Мориты-сэнсэй прикован к нему, и Иваизуми невольно напрягается. Она оглядывает его с ног до головы, прежде чем находит его внешность удовлетворительной и кивает, подыскивая другую жертву для отчитывания по своим неоправданно высоким стандартам. Иваизуми облегчённо вздыхает и понимает, что Ойкава помог ему избежать нежелательного столкновения. Почему он, кстати, вообще помнит, что у них новая учительница литературы?

В другой день, когда родители Иваизуми смотрят телевизор и тот краем глаза видит трейлер фильма, на который давно хотел сходить, он пишет об этом Ойкаве.

— Давай посмотрим его, — сказано в сообщении, и ответ прилетает быстро.

— Я уже купил билеты, — говорится в нём, а в конце стоит каомодзи с прикрытыми глазами, который выглядит весьма удовлетворённым.

Иваизуми поднимает бровь и откладывает домашку.

— Быстро, однако.

— Ты на прошлой неделе говорил, что хочешь его посмотреть.

Ха. Наверное, так и было. Довольно странно думать о том, что Ойкава был достаточно внимателен не только для того, чтобы запомнить случайно брошенную фразу, но и для того, чтобы взять на себя инициативу и заранее купить билет. Он, конечно, не совсем легкомысленный, даже наоборот, по сути, но Иваизуми не ожидал, что он проявит такое внимание к столь обыденным вещам.

В двух улицах от него Ойкава печатает ещё одно сообщение — «Разве ты бы не был счастливчиком, если бы встречался со мной? ;)» — но передумывает и смотрит, как курсор оставляет вместо слов белое поле.

Во время тренировки в воскресенье Иваизуми кажется, что он приболел.

Наверное, это начало обычной простуды. Она начинается с першения в горле, которое Иваизуми успешно игнорирует на тренировке, хотя покалывающий жар подбирается к шее, а мышцы тяжелеют. Несмотря на это, он храбрится: тренировка скоро закончится, он нормально отдохнёт уже дома.

Даже если его мозг считает так, тело отказывается слушаться. И даже если он не обращает на это внимания, это делает Ойкава.

Сегодня он определённо не в форме, и Ойкава, тонко чувствующий своего партнёра, предсказуемо это замечает. Это не из-за плохого дня. Он отчётливо видит, что лицо у Иваизуми красное, а ещё время от времени он покашливает. Ойкава следит за ним.

Пас, который он подаёт ему, не безупречен, но, когда Иваизуми подпрыгивает для удара, он оказывается не так высоко, как хотел, и, едва задев мяч кончиками пальцев, очень слабо бьёт по нему.

Иваизуми хмурится, понимая, что это далеко не лучший удар, и возвращается назад, чтобы следующий игрок мог попрактиковать атаки. Голос Ойкавы останавливает его.

— Ива-чан, тебе, наверное, стоит прерваться.

— Знаю, было не очень. В следующий раз будет лучше.

— Не будет. Ты сегодня не в форме.

Ас тут же замирает.

— У тебя слишком высокие пасы, — спорит он.

— Такие же, как обычно, — настаивает Ойкава, зная, что ему нельзя колебаться, если он хочет убедить Иваизуми. — Просто ты прыгаешь не так высоко.

Капитан и вице-капитан упорно смотрят друг на друга до тех пор, пока последний не предполагает, что невыгодно заставлять себя, если ему нехорошо.

— Пойду налью воду в бутылки, — заключает он, удаляясь.

К его огромному неудовольствию, боль в горле только ухудшается, когда он приходит домой, и сообщение от Ойкавы «пей побольше водички и будь осторожнее, Ива-чан! Не заболей~» кажется особенно ироничным.

Он решает, что ответит позже, и предпочитает вздремнуть. Погружаясь в дремоту под лучами воскресного солнца, проникающими сквозь окно, он смутно пытается вспомнить, какое доказательство любви было у Ойкавы на этой неделе. Разве это не должно было быть внимание?

Но, когда он вспоминает все события этой недели, то останавливается на простом выводе. Ойкава осыпал его вниманием, но делал это не своим постоянным присутствием, витиеватыми словами или героическими деяниями, но вдумчивыми жестами и тихой заботой. Всё это было так неуловимо, так привычно, словно он делал это всегда и это было неотъемлемой частью его рутины.

Ойкава был прав. Он действительно ничего не заметил. Остаётся только задуматься, что же ещё он упустил.

— 10. услуга

Иваизуми ожидаемо заболевает и пропускает школу в понедельник.

Он болеет не часто, но, когда это происходит, это ужасно. Весь день его мотает между сном и бодрствованием, просыпаясь только чтобы поесть каши, приготовленной мамой, и принять лекарства. Жар усиливается, и его мама меняет ему один охлаждающий компресс за другим. Горло болит, он едва может говорить, поэтому он благодарен за то, что может избежать дискомфорта во сне.

В следующий раз он открывает глаза, потому что чувствует в комнате присутствие кого-то ещё, и сквозь пелену замечает знакомую фигуру Ойкавы, аккуратно прикрывающего дверь.

— Ойкава? — хрипит он, и его голос надрывается от сна и боли.

— Привет, — мягко здоровается Ойкава и подходит к кровати, где Иваизуми пытается усесться.

— Лучше, — отвечает он, потирая глаза. Это правда, весь отдых пошёл ему на пользу. Он всё ещё чувствует себя больным и уставшим, но, по крайней мере, всё не так плохо, как было ещё утром. Хотя он не отказался бы ещё поспать. — Что ты здесь делаешь?

Ойкава ставит сумку на пол, садится на кровать и тянется к графину с водой на тумбочке.

— Принёс тебе конспекты, — отвечает он, подавая Иваизуми полный стакан воды. Иваизуми делает глоток, прежде чем ответить.

— Спасибо, — отвечает он кратко, потому что устал. Он хотел бы сказать что-то ещё. Они с Ойкавой в разных классах, так что ему пришлось специально просить материалы у кого-то из его одноклассников.

Кого он попросил? Его соседа по парте? Старосту? Наверное, это показалось им странным, но, опять же, все знают, что они всегда прикроют друг другу спину. И, в конце концов, Ойкава любит его.

Он действительно устал.

— Поспи ещё, — предлагает Ойкава, и ему даже не нужно читать мысли ради этого: это написано прямо на его лице.

— А ты?..

— Не волнуйся. Я могу поделать домашку или ещё что-то. Просто отдыхай.

Иваизуми мычит в ответ, откидываясь обратно на кровать и зарываясь в подушку. Предложение поспать, хотя бы чуть-чуть, звучит заманчиво — всё же он должен убедиться, что Ойкава не разнесёт ему комнату или что-то в этом духе.

На самом деле он думает, что ничего Ойкава не разнесёт и это была привычная реакция на придурка с больным коленом. К тому же оказывается, что Ойкава поступает ровно наоборот.

Когда Иваизуми вновь проваливается в бессознательное состояние, и его ровное дыхание наполняет комнату, Ойкава садится за работу. Он убирается у Иваизуми так тихо, как только может: сперва избавляется от скомканных платков на тумбочке, затем складывает одежду со стула, расставляет книги и бумаги на столе.

После этого он достаёт из-под лестницы тряпку и вытирает со всей мебели пыль, оборачиваясь на каждый шорох Иваизуми. Иногда он хмурится во сне, но сегодня, даже с холодным компрессом на лбу, он выглядит умиротворённым.

Чувство удовлетворения теплится в груди Ойкавы, когда он заканчивает, и он верит, что Иваизуми оценит убранную комнату, когда проснётся. Он не может помочь ему поправиться, но всё ещё есть вещи, которые он может для него сделать, и Ойкава обязательно сделает их от всего любящего сердца.

Покончив с уборкой, он остаётся рядом с Иваизуми, присев на тумбочку, и убивает время, читая свои конспекты по химии. Он практически засыпает от скуки, пока не слышит, как Иваизуми шевелится рядом с ним, так что он откладывает тетрадку и садится на кровать.

Иваизуми потягивается, обнажая торс под мятой футболкой, и сонно смотрит на Ойкаву.

— Ты ещё тут? — спрашивает он и тянется за водой.

— Конечно, — дуется Ойкава, немного оскорблённый тем, что Иваизуми думал, что он уйдёт. — Знаешь, тебе стоит быть более благодарным. Я помог тебе убраться. Не думаешь, что здесь стало более свежо?

Иваизуми осматривает комнату и отмечает, что она стала на порядок чище. Он думает, что пробуждение в убранной комнате действительно ощущается иначе, и слова благодарности будут уместны, но благодарить Ойкаву ещё раз было бы странно.

— Тебе было не обязательно, — говорит он вместо этого.

— Я хотел так.

Иваизуми не спорит, но совершает ошибку и смотрит Ойкаве прямо в глаза — искренние и пленительные в лучах вечернего солнца. Он вынужден отвести взгляд.

— Тебе бы лучше пойти домой.

— Я могу остаться. Я могу позаботиться о тебе, — говорит Ойкава, двигаясь ближе и протягивая руку к Иваизуми, в голове которого такая путаница, что он не успевает отреагировать. Так ведь делают люди, который любят друг друга, верно? Заботятся друг о друге, когда один из них не в состоянии что-то сделать? Ойкава проводит пальцами по его лбу, снимая холодный компресс, и откладывает его.

Иваизуми молча наблюдает краем глаза за тем, как Ойкава поднимает руку, приглаживает свои волосы и прикладывает её тыльную сторону, прохладную по сравнению с его пылающей кожей, к его лбу. Прикосновение слишком нежное, солнечный свет прелестно играет на его лице, выражение его невесомо, как осенняя паутинка, и подёрнуто румянцем, и он такой красивый — слишком красивый — что Иваизуми просто не может этого вынести.

— Всё ещё температура, — отмечает Ойкава, ни о чём не подозревая. — Хочешь ещё один компресс? Я могу взять ещё. О, или сейчас пора принимать лекарства? Я–

— Ойкава, — обрывает его Иваизуми. Он обхватывает его запястье и отводит руку, тихо отказывая. — Возможно, тебе пора прекратить.

Ойкава замирает в непонимании.

— Ива-чан?

Он вздыхает и отпускает его руку.

— Слушай. Я понял. Ты меня любишь. Но ты перерастёшь это, и однажды просто оглянёшься и будешь очень рад, что в какой-то момент перестал упираться.

— Ты неправ, — настаивает Ойкава, хмурясь. Он пытается справиться с собой, но печальная уверенность, с которой говорит Иваизуми, пробирается дрожью в коленки. — Это не школьная влюблённость. Я серьёзен.

Эта беседа напоминает ему разговор сразу после признания, где Иваизуми был уверен, что знал достаточно, чтобы говорить за Ойкаву. В реальности же он не мог стоять дальше от правды. Но произнесённые ещё раз, эти слова разбивают ему сердце, и он подавленно задаётся вопросом: имело ли всё, что он сделал, смысл, если Иваизуми не полюбит его в ответ?

Иваизуми не сдаётся и не позволяет себе колебаться, потому что знает — чтобы Ойкава его понял, нужно быть жёстким, даже если это будет резать под кожей.

— Ты не знаешь, чего ты хочешь.

— А ты знаешь? — возражает Ойкава, цепляясь за ниточку надежды, но ниточка эта сплетена из шёлка и ускользает из-под отчаянных пальцев.

Тот вновь вздыхает, и, может, из-за столь ледяных слов у него помутнилось сознание, но Иваизуми устало говорит:

— Нам по восемнадцать. Что мы знаем о любви?

Может быть, ничего. Может быть, всё. Ойкава показал ему все пути, которыми может его любить, и едва ли эти пути собираются кончаться.

— Достаточно, чтобы понять, настоящая она или нет, — заявляет Ойкава, глядя ему прямо в глаза. — По крайней мере, для меня.

Но даже если взгляд его непреклонен, он теряет надежду и начинает думать, что, когда Иваизуми поймёт его чувства, они могут оказаться невзаимными. Как может боль настолько глубоко проникнуть в сердце?

— Ойкава…

Он этого так не оставит. Он сыт бредом Иваизуми по самое горло и не хочет слышать больше ни слова об этом. Время всё ещё есть, даже если упрямство — это всё, что у него осталось.

— Нет, Ива-чан. Ты продолжает говорить мне то, что ты думаешь, что знаешь. Но ты задумывался о том, что можешь быть неправ? У меня всё ещё есть время. И ты пообещал, что не отвергнешь меня, — напоминает он, и это отстаивание позиции граничит с мольбой. — Ты обещал.

Это закончится, как только он скажет, что оно закончилось, но с такой вечной любовью, как у него, дальнейший путь может оказаться очень одиноким.

— (где-то между 6. и 7.) страх

— Не думаешь, что в последнее время капитан особенно много пристаёт к Иваизуми? — однажды интересуется Ханамаки перед практикой, когда они сидят в клубной комнате.

Матсукава задумчиво хмыкает.

— Скорее, не пристаёт, а просто…более сильно выражает внимание?

— Да-да, именно так, — соглашается Ханамаки, и оба они заинтересованно поворачиваются к Иваизуми.

Предмет их обсуждения, сосредоточенно тейпирующий пальцы из-за того, что недавно они начали побаливать, поднимает глаза, когда молчание продолжается слишком долго.

— Что? — пытается притвориться он, но они точно знают, что он всё слышал.

— Выкладывай, — требует Ханамаки. — Что между вами с Ойкавой происходит?

Иваизуми молчит, колебаясь, и пытается понять, может ли он уклониться от правды.

— Просто ведёт себя как обычно. Вы знаете, он такой.

— Нет, — стоит на своём Ханамаки и щурится в подозрении. — Мы знаем, какой он. Тут что-то другое.

— Как будто он пытается что-то доказать, — воодушевлённо добавляет Матсукава. — Так что там?

Белая лента тейпа заканчивается на безымянном пальце, и Иваизуми отрезает её, чтобы закрепить конец на нём. Движение, короткое, но привычное, немного помогает разложить мысли по полочкам, чего ему катастрофически не хватало с того рокового дня.

— Ойкава сказал, что любит меня.

Глаза его всё ещё прикованы к собственным пальцам, так что ему не нужно смотреть на лица друзей, выражающих разнообразные степени удивления. Иваизуми почти жалеет, что рассказал им об этом, когда тишина висит слишком долго, но в конце концов Матсукава подаёт голос.

— Так вы теперь встречаетесь?

— Нет.

— Погоди, — вмешивается Ханамаки и всплескивает руками в замешательстве: с учётом того, что он услышал, это просто не укладывается в голове. Он даже не пытается скрыть замешательство. — Ойкава сказал, что любит тебя, но вы не встречаетесь. Почему? Ты ведь тоже любишь его, да?

Иваизуми колеблется, но всё же произносит это вслух.

— Да.

Это больше, чем он может простить себе.

— Так что не так?

Откуда лучше начать? Во-первых, они оба парни, и все остальные проблемы вытекают из этого неоспоримого факта. Иваизуми пытается собрать мысли в связный монолог, хотя едва ли они передадут всю глубину его беспокойства.

— Ничего хорошего из этого не выйдет. Он только усложняет всё. Он должен был лучше подумать.

Ханамаки неверяще хмыкает.

— Ойкава говорит, что любит тебя, и всё, что ты можешь ответить — что ему стоило получше подумать? Иваизуми, это жестоко.

Он раздражённо хмурится. Конечно, он знает. И пытается сражаться с желанием воскликнуть, что его это мучает совершенно не меньше. Ойкава может быть безжалостным, как шторм, и его двенадцатинедельная миссия уже и так нарушает все границы в сердце Иваидзуми.

— Ему стоило подождать, пока это пройдёт, — произносит он, решив, что так звучит лучше.

— Ты планировал так сделать? — наседает Ханамаки, и в голосе его слышно обвинение. — Мы все знаем, что это так не работает.

В такие моменты он отчаянно хочет отмотать время назад и не признаваться друзьям в том, что то, что он чувствует к своему лучшему другу, максимально далеко от платонических чувств. Но сейчас, когда они вновь вернулись к этой теме, бежать ему уже некуда, да и, если честно, он уже устал убегать, в особенности от себя. Он знает, что они сохранят секрет, но, возможно, не стоило изначально посвящать их в него.

— У нас всё по-другому, — упрямо говорит он. Он унесёт свои чувства в могилу, но Ойкава — всегда предназначенный для чего-то потрясающего — найдёт себе кого-то потрясающего.

— Конечно, потому он нашёл в себе силы сказать, что любит тебя.

— Макки, — предостерегает Матсукава, готовый вмешаться, если конфликт накалится. Он не согласен с выбором Иваизуми, но не хочет, чтобы всё закончилось плохо, если он как-то может на это повлиять.

Слова Ханамаки были особенно резкими, и у Иваизуми кровь стынет в жилах. Он сдерживается, чтобы не съязвить в ответ, и возвращается к тому, что сделает всё бессмысленным, даже если он найдёт мужество принять его чувства.

— Он перерастёт эти чувства.

— Говоришь так, как будто действительно можешь предсказывать будушее.

Что-то вспыхивает в груди Иваизуми, и он разочарованно цокает, поднимая глаза и впиваясь взглядом в Ханамаки.

— Хорошо, допустим, мы начнём встречаться. Может, поначалу мы будем беззаботны и счастливы. Но потом люди узнают об этом — потому что они обязательно узнают — и потому что мы не сможем вечно это скрывать, то что тогда? Что будет, когда люди начнут разочарованно смотреть ему вслед? Что будет, когда они будут обзывать его и рассказывать, какой постыдный выбор он сделал?

Это действительно очень вероятно, и Иваизуми возненавидит себя, если станет причиной подобного.

— Я не могу делать так, чтобы он проходил через это, — убито опускает он взгляд. Лучше он разобьёт Ойкаве сердце сейчас, чем будет наблюдать, как оно раскалывается после. — Ойкава– он…он заслуживает лучшего. У него должно быть прекрасное будущее, с достижениями в волейболе, выигранными медалями и кем-то, кто может подарить ему нормальную жизнь и счастливую семью.

На этот раз на его необоснованный приговор отвечает Матсукава.

— Почему ты думаешь, что с тобой у него этого не будет?

— Я не хватаю звёзд с неба, — говорит Иваизуми, хотя, по правде, он просто длится — боится, что эта реальность разрушит больше, чем принесёт, боится быть оставленным позади. — Я это делаю ради его же блага.

— Или это ты так думаешь, — упирается Ханамаки, но замечает, как покачивает головой Матсукава, показывая ему, что эту проблему должны решать не они. Вздохнув, он бросает это дело и возвращается к самому началу их разговора. — И? Так как это объясняет, почему Ойкава себя так ведёт в последнее время?

— Когда он сказал, что любит меня, я сказал, что это не так. Поэтому он подумал, что я не поверил ему и попросил дать двенадцать недель, чтобы доказать это. Сейчас уже прошла половина.

— Очень по-капитански, — отмечает Матсукава.

Ханамаки рядом с ним раздраженно стонет. Он уже не может понять ни Ойкаву, ни Иваизуми, у которых способы выражения любви лежат вне чьего-либо понимания.

— Сделай мне одолжение, — произносит Ханамаки с ноткой вызова и встречает настороженный взгляд Иваизуми. — Просто не будь трусом.

— 11. время

— Наконец-то пришли! — раскинув руки, объявляет Ойкава у входа в парк развлечений. — Готов к нашему свиданию, Ива-чан?

— Это не свидание, — бормочет он, опуская Ойкаве руки. Они не говорили о том, что произошло на прошлой неделе, и, на самом деле, активно избегали этой темы. Ойкава притворился, что ничего не было, и вёл себя как обычно, а Иваизуми решил, что так даже лучше, хотя воодушевлённое поведение Ойкавы и выбивало его из колеи. Таков был его защитный механизм, и Иваизуми злился, что его приём использовали против него же.

— Нет, это свидание, — протестует Ойкава. — Мы в парке развлечений, один на один, и посвящаем своё время друг другу.

Ойкава всегда считал, что одна из самых важных вещей, которые ты можешь дать другому человеку — это время, не бесконечное и наполненное возможностями. Ты с удовольствием будешь посвящаться кому-то, кого любишь, свои минуты и часы.

— Говори как хочешь, Ива-чан, — беззаботно добавляет он. — Пойдём, я хочу попробовать сначала американские горки!

Иваизуми идёт за ним и заставляет себя не слишком задумываться над этим. В конце концов, это закончится. Вскоре они смогут вернуться к нормальным будням и оставят этот эпизод позади. Может, у Иваизуми это не получится, но Ойкава, возможно, однажды вспомнит прошлое и неловко посмеётся над тем, до какого абсурда он однажды дошёл, когда был наивным старшеклассником.

А пока Иваизуми позволяет Ойкаве с ребяческим восторгом утянуть себя в глубь парка. И даже если ему нравится проводить так время и ему кажется, что оно течёт слишком быстро, то в этом определённо вина той атмосферы веселья, какая всегда бывает в парках развлечений, а не сверкающей улыбки или растрёпанной причёски, с которыми Ойкава слезает с американских горок.

И так как это парк развлечений, на каждом углу в нём, переплетя пальцы, прогуливаются парочки, и некоторые из них даже носят парную одежду. Ойкава наблюдает за девушкой чуть постарше него, которая что-то листает в телефоне, кусая мороженое в вафлях. Кусочек остаётся на её губах, парень сзади неё достаёт платочек, и она наклоняет к нему голову, рассеянно позволяет стереть мороженое и подбирает фильтр для истории в инстаграм.

Это до боли нежно.

Ойкава хочет так же.

И он может делать так же с кем угодно, кого бы он ни выбрал. Но он выбирает Иваизуми.

Иваизуми, в руках которого сердце Ойкавы, но не его руки. Иваизуми, который говорит ему прекратить.

После того, как кучка подростков попросила Иваизуми пофоткать их в тысяче разных поз, и они с Ойкавой ненадолго разделились, он видит, как Ойкава болтает с парой улыбающихся незнакомок с милыми ямочками на щеках.

Очевидно, что одна из них заинтересована в разговоре больше, а вторая скорее находится там для моральной поддержки. Она привлекательная, не в том смысле, в каком привлекателен Ойкава, но привлекательная. Это всё выглядит нормально, будто так и должно быть.

Иваизуми не слышит, о чём они говорят, но, когда он подходит к ним, то замечает приветливое выражение лица Ойкавы и его лёгкую очаровательную улыбку. С такой внешностью и чувством стиля, воспитанным на модных журналах, не удивительно, что на улице к нему подходят незнакомые люди.

Было что-то такое в Ойкаве — красота, притягивающая людей, привлекательность, заставляющая их остаться.

На мгновение, Иваизуми думает —

«Он смотрится хорошо там. Не со мной.»

Тут же Ойкава замечает его и машет ему.

— Раз уж вы тут, сфоткаете нас, пожалуйста? — по-дружески спрашивает он, улыбаясь девушкам.

Не дожидаясь согласия, он даёт телефон одной из девушек и хватает Иваизуми за запястье, игнорируя его протесты.

— Да кому нужна фотка с тобой, Дерьмокава! — отбивается он, но хватка Ойкавы не ослабевает. Более того, он тянет их к огромному колесу обозрения и, когда они оказываются на его фоне, крепко удерживает Иваизуми, обхватив его уже за локоть.

Иваизуми немедленно хочется вырваться, но Ойкава поворачивается к нему.

— Ладно, Ива-чан, всего одну. Обещаю, — даже слишком покладисто говорит он.

Может, это и не свидание его мечты, но он пытался, и, возможно, эта попытка сама по себе достойна запоминания.

Ойкава склоняет голову к Иваизуми, показывает свой вечный знак мира и мягко обвивает свою руку вокруг его локтя.

После того, как фотография сделана и девушка, покрывшись румянцем, возвращает Ойкаве телефон, сеттер благодарит её и принимается шутить над забавным выражением лица Иваизуми. Пока он придумывает меткое описание для инстаграма, Иваизуми смотрит, как девушки удаляются, перешёптываясь, и по слишком хорошо известной ему причине что-то скручивается у него внутри.

Ойкава настаивает на том, чтобы они остались на фейерверки, и Иваизуми вынужден признать, что они вполне эффектны. Это не такое впечатляющее зрелище, как фейерверки в Танабату, но достаточно интересное, чтобы вспыхивающими цветами и взрывающимися рисунками в небе привлечь его внимание.

Ойкава же привык к красоте, но не привык — к отблескам, покрывающим щёки Иваизуми, или изящному профилю его носа в темноте. Он красив, абсолютно естественно, и он не знает об этом. Он всё для него, его половина, совершенно от него отличается, и он не знает об этом.

Среди цветной паутины фейерверков и оглушительного шума Ойкава чувствует тягу. Это тихое веяние, которое всегда было рядом, притягивая его к Иваизуми, жаждая его резкости и его тепла. Он хочет большего — касаний кожи, соприкосновения губ.

Иваизуми смотрит на него, посчитав странным отсутствие громкого восхищения странным, и поднимает бровь, когда замечает нежность, которая плещется в умбровых глазах Ойкавы.

— Что? — спрашивает он с любопытством.

«Хочу поцеловать тебя, »

— хочет сказать Ойкава. Но есть вещи, которые нельзя заполучить. Есть те, которые нельзя говорить. А есть те, что сочетают в себе и то, и то.

Поэтому он выбирает безобидную правду, потому что чувствует слишком много, чтобы не сказать хотя бы этого.

— Ива-чан, ты…такой красивый.

От признания — произнесённого с бесконечным обожанием — Иваизуми теряет дар речи и способность двигаться. Ойкава уверен, что розовение его щёк не имеет ничего общего с красными фейерверками в небе. Он улыбается, не нуждаясь в ответе, но улыбка выходит слегка грустной, и грудь Иваизуми сдавливает болью, причин которой он не до конца понимает и сам.

— Хватит, — умоляет его сердце. — Не смотри на меня так — не будь всем, чего я желаю — и не жди, что я не захочу этого.

Он отводит взгляд, они отводят оба, полные чувств, но не имея для них слов.

— 12. освобождение

Та же улица, те же дома, такая же дорога домой.

Но луна окрашивает всё тоскливым индиго, а свет тусклых ламп ложится расплывчатыми пятнами на асфальт. Они идут в тишине, и в глубине ночи раздаётся только отзвук их шагов. Обычно в такой тишине комфортно, но Ойкаву мучают слова, которые он собирается сказать.

Он не хочет признавать это, но его битва всё равно проиграна, потому что что это будет за победа, если Иваизуми только признаёт его чувства, но не ответит на них?

Двенадцать недель прошли, а всё осталось на своих местах. Ива-чан говорит с ним так же, смотрит на него так же, а Ойкава из кожи вон вылез, показывая Иваизуми, что вот оно, то, как я могу любить тебя, и это далеко не всё — но ничего не поменялось.

И Ойкава распознаёт в замаячившем знаке знак поражения. Он всего лишь не думал, что этим знаком окажется разбитое сердце.

Если он достаточно постарается, то сможет заставить полторы стопки одежды поместиться в стиральной машинке. Он может заставить себя пробежать лишний километр без остановки. Но его он заставить не может. Вот так повезло, что именно этого он хочет больше всего.

Ойкава замедляется около угла, где они обычно расстаются, и дрожащим голосом нарушает тишину.

— Ива-чан.

Иваизуми поворачивается на звук своего имени, видит чуть позади Ойкаву, меж бровей которого пролегла складка неуверенности, и замирает.

— Я подумал над тем, что устроить на последнюю неделю, — с напускной уверенностью говорит он, но лёгкая дрожь в голосе выдаёт его.

— Да? — нерешительно спрашивает Иваизуми.

Всю неделю Ойкава не делал ничего необычного, и такое поведение доводит Иваизуми до предела. Он выглядит смирившимся и истерзанным, и таким Ойкаву он раньше никогда не видел. Хотя раньше он и не разбивал ему сердце.

И так как Ойкава хочет жестокой, но не роковой любви, в качестве последнего доказательства любви он говорит Иваизуми, что прекратит.

Тот думает, что ему послышалось.

–…Что?

— Я говорю, что прекращу, — повторяет Ойкава, на этот раз мягче. Он может прекратить выражать свою явную любовь и держать чувства в себе, но действительно перестать любить его? Он это не сможет. И в этом и беда — любить и только любить, без единого выхода.

Ойкава откидывает все эти мысли и поднимает глаза на Иваизуми, дыша так, будто не очевидно, что он только притворяется, что он в порядке. Он пытается побороть прилив печали, но улыбка выходит горькой.

— Потому что говорят, что если действительно любишь человека, то сможешь его отпустить, верно? — добавляет он, наклонив голову.

Ему хочется рассмеяться над банальностью всего этого, но смех застревает в глотке, как и всё, что он хотел бы сказать ему как своему парню.

— Но…спасибо, — добавляет он, и улыбка его, уже более искренняя, проясняется. — За то, что терпел эту штуку с двенадцатью неделями…и меня.

Это звучит как конец. Ойкава не хочет, чтобы это было так.

— Я действительно люблю тебя, — вырывается у него, и он думает, как то, что ощущается таким правильным, может так сильно ранить. — Даже если ты не любишь меня, поверь в это, хорошо?

Пальцы Иваизуми дёргаются, но это всё, что он позволяет себе сделать. Он не порывается взять дрожащие руки Ойкавы в свои или сократить расстояние между ними, даже если каждый мускул в его теле умоляет его сделать это. Ойкава выглядит сломленным, и Иваизуми слишком тяжело смотреть на него и знать, что всё это из-за него.

Но он говорит себе: «Это пройдёт. Это только к лучшему, » — обманчивое успокоение, которое опустошает его.

— Да. Хорошо, — виновато говорит Иваизуми.

Но Ойкава не хочет его жалости. Он хочет его любви.

Так вот каково это. Любить кого-то, кто не любит тебя. И падение с такой высоты не убивает тебя. Оно калечит тебя, ломает и оставляет собирать осколки того, что не должно было быть сломано.

Всю оставшуюся дорогу домой Ойкава собирает хрупкие осколки.

+ 1 (13.) решимость

На следующий день Иваизуми всё так же окутан мрачностью. Он пытается сделать домашнюю работу, но не может сконцентрироваться. Говорит с матерью, но отвечает ей вяло. Отвлекает себя фильмом, но даже это не мешает мыслям возвращаться к одному конкретному парню и его беспомощным карим глазам, преследующим его.

Иваизуми рад, что сейчас хотя бы суббота. К концу дня у него не сделано ничего из домашки и ничего по дому. Он даже проверяет телефон на наличие сообщений, но думает, а на что, собственно, он надеется. Он отказал Ойкаве в том, чего тот определённо хотел, и в процессе сделал то же самое с собой.

И это так тупо. С самого начала всё это было так тупо.

Потому что с самого начала он уже знал, что Ойкава влюблён в него.

Как он не мог, когда он касался его слишком нарочно, чтобы эти прикосновения ничего не имели под собой, когда он скрывал истинные намерения за витиеватыми словами, думая, что он хитёр, но Иваизуми научился читать его со всеми невысказанными фразами, когда он ловил его взгляд, и взгляд этот был наполнен любовью.

Но всему этому нет места в этом мире, в котором любовь существует узкими определениями, и Иваизуми не посмеет любить открыто, разве что в другой жизни. Он заставляет себя думать, что будущее, в котором они отбрасывают всё и просыпаются рядом по утрам, было бы наполнено отказами и разочарованиями, изоляцией и стыдом.

Так что он надеялся, что Ойкава отпустит это, будет думать об этом как об увлечении и вырастет из этого. Он и сам пытался — боже, он пытался — но сколько бы раз он ни говорил себе, что это близость, а не любовь, сколько бы раз ни игнорировал стремление сделать больше, сказать больше, захотеть больше, сколько бы раз ни усмирял своё предательское сердце, чувство цеплялось за него виноградной лозой и проискало так глубоко, что впитывалось в кости. Так что он оставил эту честь Ойкаве.

Было бы куда проще, если бы он был со своими чувствами один на один.

Но Ойкава признался и сломал всё к чертям.

Крохотная часть Иваизуми надеялась, что где-то в течение этих двенадцати недель Ойкава поймёт, насколько нелепо это всё, и сдастся. И он сдался — но не отверг свои чувства.

Иваизуми должен быть благодарен, что Ойкава сказал, что он прекратит, и теперь они могут вернуться к тому, как всё было, какую бы туманную форму это бы ни приняло. Это то, чего он хотел, не так ли? Но большая, более потайная часть его теперь в отчаянии, потому что он понял, что, хотя он и может отрицать свои самые истинные желания перед всем миром, он не может отрицать их перед собой.

Дело в том, что он хочет этого.

Он хочет иметь возможность сказать Ойкаве, что тоже любит его, почувствовать его пальцы меж своих, делать всё то, что делают парочки. Он хочет всё это, даже это предполагает под собой сложности.

Он уверен, что они столкнутся с жестокими замечаниями об их склонностях и будут вынуждены давать объяснения, которые на самом деле не нужны. Он уверен, что им нужно будет сражаться за своё место в этом мире.

Боится ли он? Да.

Пойдёт ли он на это? В мгновение ока.

И теперь Ойкава говорит, что любит его настолько, что готов поступить так же, так в чём же, мать его, проблема?

В том, что он верил лжи, но не своему сердцу, не смея сделать следующий шаг и узнать, что произойдёт, когда он задержит свой взгляд или коснётся более сокровенных мест.

И он устал — копить любовь в своём сердце, пока она не начнёт кровоточить — разрубая его, чтобы найти ей выход.

Иваизуми неожиданно вспоминает вызов, который Ханамаки бросил ему — «не будь трусом» — и ненавидит тот факт, что ему нужно об этом говорить. Это слово уродливой занозой застревает в его мыслях — насмешка над всем, чем он не хочет являться.

Он хочет быть смелым — отважным, если речь идёт об Ойкаве Тоору.

Он хочет любить его — всеми способами, которые показал ему Ойкава, и даже больше.

Он врывается в тусклость комнаты Ойкавы, освещённой только каким-то видео на экране и уличными фонарями, громким стуком в дверь, прерывая его мысли, и тот, мрачный и совершенно не следящий за видео, подскакивает.

Думая, что это мама зовёт его обедать, Ойкава едва-едва поворачивается.

— Поем позже, — говорит он открывшейся двери.

— Хорошо бы, — отвечает голос, определённо не принадлежащий матери, и Ойкава резко поворачивается, распахивая глаза при виде входящего в комнату Иваизуми.

— Ива-чан? Что ты здесь делаешь?

Нежданный гость закрывает за собой дверь и разглядывает Ойкаву, который выглядит таким крохотным, когда обнимает колени перед низким столиком и снова портит зрение, смотря видео в темноте. Ойкава ставит видео на паузу, и Иваизуми застывает.

— Я хотел поговорить с тобой, — начинает он. Решение пойти к Ойкаве домой было импульсивным, но он бы не смог ходить с этим целый день, если бы не исправил свою ошибку. Возможно, он уже упустил свой шанс, но Ойкава как минимум заслуживает знать правду.

Ойкава ёрзает на подушке, на которой сидит, и отводит глаза.

— Тебе стоило написать или что-то типа того, — бормочет он.

— А ты бы разрешил мне придти, если бы я так сделал? — ни секунды не раздумывая, отвечает Иваизуми, и Ойкава молчит. — Так и думал.

Иваизуми всё ещё неловко топчется у двери, и он не уверен, как ему продолжить, но он полагает, что нужно извиниться. Он облизывает губы.

— Мне жаль–

— Нет. Хватит, — обрывает его Ойкава, и он скорее оберегает себя, чем стыдит его. — Если ты собираешься просто извиниться, мне этого не надо. И, если честно, ты далеко не тот человек, которого я хотел бы сейчас видеть.

— Я знаю. Я знаю, — теряется Иваизуми. Его ноги сами подносят его ближе к Ойкаве, и он садится перед ним. — Просто выслушай меня.

Ойкава слушается и терпеливо ждёт, пока Иваизуми поборет всё, что его сдерживает, и наконец выдохнет.

— Когда я узнал, что ты любишь меня, и я имею в виду, что я действительно знал, что ты любишь меня больше, чем по-дружески…я был– счастлив.

У Ойкавы сбивается дыхание, и он немедленно начинает анализировать скрытый смысл в его словах. Означает ли это, что Ива-чан тоже любит его, и все его переживания и купания в горе были излишни? И если это так, почему он сказал ему прекратить? Ойкава отчаянно жаждет ответов на вопросы, туманящие его мозг.

— Тогда почему…?

— Потому что мне тоже было страшно, — стыдливо признаётся Иваизуми, опустив ресницы. — Ты знаешь, что это значит. Мы не сможем держаться за руки или говорить людям, что мы встречаемся, а если скажем, они будут смеяться над нами.

В ответ на беспокойное выражение лица Иваизуми взгляд карих глаз смягчается.

— Люди будут смеяться над нами не больше, чем если бы мы пришли с дурацкой причёской, — без всякого сомнения отвечает Ойкава.

— Ойкава–

— Я знаю, что ты имеешь в виду, — вставляет он, так коротко выражая терпение. — И я не говорю, что это необоснованно. Но ты не думаешь, что есть куда более страшные вещи, которых стоит опасаться? — Ойкава задумчиво хватается за подбородок, размышляя над убедительными примерами. — Например, если я однажды подавлюсь такояки и умру? Или не смогу больше играть в волейбол? Или вдруг окажется, что мой возлюбленный серьёзно болен?

Иваизуми хмурится, думая над тем, как избирателен Ойкава в своих страхах. Он не движется с места, когда Ойкава пододвигается ближе к нему, пока их колени почти не соприкасаются.

— Мне тоже страшно, — признаётся он, отвечая честностью на честность Иваизуми. — Но каждый раз, когда мне было страшно, ты был со мной — когда я потерялся в лесу, слишком много тренировался или думал, что потерял ключи от зала.

Не важно, в чём проблема, когда он не один — она не кажется ему такой страшной. Ойкава хочет, чтобы это было взаимно — не то, что они не будут бояться, потому что страха не избежать, но то, что они будут бояться не в одиночестве.

— Я надеялся, что ты пройдёшь со мной и через это тоже, — он находит слова и произносит их с мягкой настойчивостью.

Иваизуми задумывается, что так и побеждается страх: не ожиданием победы, — оно придёт позже, если придёт вообще — а жёсткой решимостью, которая заставит страх хотя бы отвести глаза.

Этот выбор многого стоит, и Иваизуми хочет, чтобы Ойкава понял это и показал, что упорство Ойкавы Тоору столь же грозное, каким он его помнит.

— Я не хочу нормальной жизни без тебя, — говорит он, нарушая тихое напряжение.

— Я не хочу быть нормальным. Я хочу быть твоим.

И мог ли Иваизуми ждать чего-то другого от Ойкавы, противоположности слова «сдерживаться»? Самому Иваизуми тоже стоило осознать, что в том, как он любит, нет ничего обычного (пожалуй, простого, но обычного? — нет, это слишком далеко от того, чтобы быть обычным). И на этот раз он произносит невысказанное.

— Я тоже хочу быть твоим.

— Так почему бы и нет?

В глазах Ойкавы плещется уверенность, а у Иваизуми больше нет ни одной конкретной причины отказать. Небо синее. Земля круглая. Он влюблён в Ойкаву Тоору. Так почему бы и нет?

— Да, — выдыхает он. — Да– хорошо.

Никакие смелые заявления не были бы так приятны, как эти слова. Ойкава улыбается, и сердце его полнится теплотой к парню перед ним — Иваизуми, который столкнётся с его страхами. Иваизуми, которые сказал «да».

Выходит, что магия двенадцати недель сработала. И, может быть, им и пришлось совершить ещё один шаг, чтобы подойти к новому началу, но, наверное, тринадцать — их счастливое число, и у Ойкавы нет ни капли сомнений в этом. Хотя, возможно, он совсем чуточку недоволен тем, что это нечестно.

— Так, — начинает он, разглядывая Иваизуми. — Ты говоришь, что последние двенадцать недель я доказывал тебе свою любовь, и эти чувства взаимны, но ты это не показывал, потому что тебе было страшно?

— Получается, да, — бормочет Иваизуми, изучая взглядом пол.

— Ох, Ива-чан, какой же ты глупый, — дразнится Ойкава, и его добродушная улыбка превращается в коварную, полную великодушия ухмылку. — Но всё хорошо. Я тебя прощу. В конце концов, у тебя впереди ещё вечность, чтобы загладить вину.

Ответом ему служит стон, и в комнате, темнота которой приобрела теперь оттенок интимности, за этим следует заливистый смех Ойкавы. Он быстро смотрит на Иваизуми, который отвечает на его дурачество уже привычным тяжёлым взглядом, смягчённым нахлынувшим смущением. Какое-то время Ойкава подбирает слова, чтобы описать, какие чувства вызывает в нём Иваизуми.

Как назвать тоску, о которой известно заранее?

— Хэй, — тихо зовёт он. Когда Иваизуми смотрит ему в глаза, он задерживает взгляд. — Я хочу услышать это.

«Если не скажешь это миру, скажи хотя бы мне».

«Весь мир может подождать, но я — нет».

На секунду Иваизуми выглядит удивлённым и он хлопает глазами, соображая, о чём просит его Ойкава. Он думает, что для начала может предложить Ойкаве хотя бы это в обмен на всю ту любовь, что тот показал ему. Впрочем, совладать с жаром на щеках он всё равно не может.

Он почти переходит на шёпот, когда говорит Ойкаве слова, которые ему больше не нужно держать в себе.

— Я тоже тебя люблю.

Ойкава жадно запоминает его румянец, его смущение, его честность. Однажды он оглянется и вспомнит, что так у них всё и началось — в тусклом свете комнаты, когда их колени почти соприкасались, а в расстоянии между ними было столько всего, что оно было невыносимым — прямо перед поцелуем.

— Я надеялся, что сделаю это, если двенадцать недель пройдут успешно, потому что обычно так и показывают свою любовь, так что… — прерывается Ойкава и переводит взгляд на губы Иваизуми. — Я могу тебя поцеловать?

Иваизуми проклинает замирание собственного сердца, но кивает.

— Да.

Думая об их первом поцелуе, Ойкава ожидал нескольких вещей. Он ожидал, что будет тепло и немножко мокро, и так и есть. Прежде, чем наклониться к нему, Иваизуми облизывает губы, и после всех взглядов украдкой и живого любопытства Ойкава наконец чувствует их прикосновение.

У Иваизуми мягкие губы, как он и думал, и, когда они в нервном предвкушении пересекают эту черту, первое прикосновение этих губ осторожное и изучающее. Иваизуми целуется так до невозможного аккуратно, что Ойкава не рискует углубляться. Поцелуй получается дразнящим — больше, чем задевание, но меньше, чем прижатие.

Ойкава думал, что у него остановится дыхание, когда его мечты станут реальностью, но это не так. Перед глазами не пляшут звёзды, сердце не колотится как сумасшедшее, а по спине не бежит дрожь. Есть только Ива-чан и его розовые губы, касающиеся его собственных. По коже лишь слегка пробегают мурашки от понимания, что им суждено было так касаться друг друга.

Он медленно отстраняется, чувствуя, как Иваизуми сумасшедше выдыхает в его приоткрытые губы. Ресницы подрагивают, когда они открывают глаза и встречаются взглядами, и из тихого изумления, которое написано на лице Иваизуми, Ойкава понимает: тот задумывается, каким глупым он был, чтобы отказаться от такого. Ойкава растягивает губы в улыбке от удовлетворения и мысли о том, что это меньшее из того, что их ждёт.

— Всё ещё думаешь, что быть нормальным здорово?

— Да пошло оно всё, — отрывисто отвечает Иваизуми и вновь касается его губ.

бонус

— 14. прикосновение

Кроме этого есть много того, что для них впервые.

Это не тишина. Иваизуми промахивается мимо края кровати, когда переворачивается, и бесцеремонно грохается на пол. Ойкава тут же покатывается со смеху, сменяя смех на тихое хихиканье, когда помогает суровому Иваизуми подняться обратно.

Они разговаривают. Они спрашивают друг друга: как нам лучше…? Вот так? Так нормально? И так как в сочетании гласных и согласных, произносимых в губы и кожу, мелькают неуверенность и предвкушение, они направляют друг друга — шёпотом, знаками и скулением, когда что-то идёт не совсем так.

Это не изящество. Половину времени они не знают, что делают, спотыкаются, случайно палятся и делают неожиданные открытия. Иногда прикосновения приносят больше боли, чем удовольствия, и они бормочут неловкие извинения, пока не успокаиваются тем, что им не нужно демонстрировать искусство, достаточно просто быть вместе. Более того, искусство может быть экспериментальным, может быть бесцельным, может быть беспорядочным.

Это не погружение в страсть. У них нет похотливых взглядов или преувеличенных стонов. Это всё ещё слишком неосвоенная территория, а они только начали рисовать карты. Вместо этого у них волнительная дрожь обнажённой кожи и терпение, когда один ждёт, пока другой переведёт сбившееся дыхание или опомнится от откровенности происходящего.

Им еще предстоит побороть стеснение или научиться подавлять бессознательное желание, которое оставляет на незапятнанных полотнах свидетельства напористости и пылкости. Возможно, в следующий раз.

Им не потребовалось много времени, чтобы дойти до этого. В конце концов, для них это неизбежное доказательство любви. И неважно, было ли оно тихим, изящным или страстным. Оно принадлежит им, неумело созданное и наполненное всем тем, что любовь только может заставить почувствовать.