Пустота. Здесь нет ничего. Лишь звезды, мириадами рассыпанные по Вселенной – их так много, что, кажется, и за тысячу лет не сосчитать. Лишь Музыка Эа, что звучит непрестанно – и никогда не повторяется.
Что здесь делать? Лишь взирать на звезды, кусая губы от мучительной недостижимости Света, которого в нем не осталось ни капли, ведь невозможно сохранить в себе то, чему веками противостоял. Да вслушиваться в Музыку, от которой порой становится больно – когда она идет настолько вразрез с его собственным замыслом, что чувствовать ее невыносимо.
Здесь нет времени, и он не знает, как долго продолжается его изгнание. Он просто идет. Не пытаясь выбирать направление, не имея никакой конкретной цели – да и какая цель может быть здесь?.. Он идет лишь затем, чтобы сохранить хотя бы иллюзию действия. Кажется, если он перестанет двигаться – то перестанет и существовать, ведь здесь нет ничего, что напомнило бы ему о том, что он еще жив. Даже сейчас порой возникает чувство, что его существование – не более чем иллюзия, а сам он – лишь призрак прежнего себя, навеки заточенный в Ничто.
И он идет, чуть хромая на левую ногу – каждый шаг отдается болью в так и не зажившей ране. Идет, разглядывая все вокруг, такое одинаковое и разное одновременно – везде звезды, везде Музыка, но ни то, ни другое, никогда в следующий момент не выглядит таким же, каким было в предыдущий. Пустота неизменна – и постоянно изменяется. И он смотрит на эти изменения, находя в них единственное доказательство тому, что время все же идет. И каждый поворот головы – боль в изодранной плоти у самого горла, где впивается в живое тело холодный острозубый ошейник.
Он идет, упрямо скрестив руки на груди – то ли в знак неповиновения и неприятия, то ли просто для того, чтобы хоть как-то справиться с царящим здесь немыслимым холодом. Изморозь серебряной пылью покрывает пропитанный кровью черный камзол, искрится в свете звезд на металле наручников и цепи. Любой металл разрушился бы при такой температуре – но не волшебный тилькал.
Каждый шаг – преодоление. Тяжелая цепь, что сковывает руки, неумолимо тянет его вниз, будто уговаривая остановиться, не делать больше ничего. Ангаинор – «смиритель». Но нет, не дождутся они от него смирения. И он продолжает идти, не сгибаясь под тяжестью цепи, хотя немыслимых усилий стоит держаться прямо.
И вгрызаются в запястья наручники, от которых не избавиться вовеки – внутренняя поверхность металла будто нарочно сделана неровной; руки ободраны ими едва ли не до костей. И кровь стекает по обожженным рукам, почти мгновенно замерзая на черной корке ожогов.
Пустота дает иллюзию свободы. Ты можешь идти, преодолевая сопротивление, а можешь падать, отдавшись на волю Ничто. И по сути неважно, идешь ты или падаешь – ведь вокруг ничего не меняется. Но для Мелькора эта иллюзия свободы – последний способ сохранить себя. Ведь пока он идет – он не покорился.
Иногда он бросает взгляд на покинутый им мир. Накрепко связанный с Ардой, Восставший в Могуществе почти физически ощущает, как она медленно но верно застывает, словно скованная тем же холодом, что и тот, кто навсегда оставил в ней частицы своей Силы. Это больно. Это страшно. Но он терпеливо ждет. Ибо ему ведомо, что когда Арда застынет окончательно – настанет его время.
Он давно все понял. Понял, для чего он, такой неправильный, такой неуправляемый, нужен был Единому. Мир нуждался в ком-то, кто отличается от остальных. Кто окажется достаточно сильным, чтобы противостоять Творцу, и достаточно сумасшедшим, чтобы решиться на это. Потому что без Диссонанса – этого безрассудного, самозабвенного акта неповиновения – мир был бы статичен. Потому что жизнь теряет свои краски, становится пресной и бессмысленной, если в ней нет места ничему, кроме благодати.
Ему была отведена самая главная роль в Замысле. Роль Ветра Перемен.
Придет день, и Врата Ночи, ныне крепко запертые, сами распахнутся перед тем, без кого мир не может существовать. Мир сам позовет его. И он придет.