«По крайней мере, мы движемся в правильном направлении», — мог с уверенностью заявить Олег.
«По крайней мере, он больше не считает меня за мертвеца», — думал Олег, невольно вспоминая их с Серёжей первую после долгой разлуки встречу, эти глаза, полные усталых слёз, и крики, разрывающие сердце вместе с ушными перепонками.
Правильным Волков считал своё спешное возвращение из Сирии, правильным он считал сломанный нос Рубинштейна, которому точно потребуется операция. Правильным для него было залечь с Разумовским на дно в своем загородном доме, никак не отмеченном на карте, пока с его, Олега, руки подменивались документы и решалась досадная ошибка с похоронкой, которую Сергей никогда не должен был получить и которая стала ещё одной каплей масла в канистре, вылитой на горящий Санкт-Петербург.
Правильным Олег Волков считал прижимать к себе тонкое тело, которое так хорошо ложилось в его руки, и дарить своё тепло, шепча пожелания, перетекающие в обещания спокойной ночи, в рыжую макушку, перед тем как заснуть.
Тепло Олега отличалось от невыносимого жара Птицы, пропахшего бензином и желавшего испепелить плоть и кости, выжечь пресловутую душу и вплавить в себя окончательно, намертво. То тепло пахнет детдомовскими коридорами, нагретыми на солнце песками. То тепло дарит уют и защищённость.
Птица во многом отличался от Олега — это Серёжа понял постепенно.
То, что он не заслуживает и толики того уютного тепла — Серёжа знал всегда.
А вот Волков заслуживал всё самое лучшее. Стабильное спокойствие, а не направленные на него дула оружия террористов, охранников из психбольницы или полицейских. Любимого человека, который будет поддержкой и опорой, а не переломанного слабака, отравляющего жизни всех, кто находится рядом. Единственное, чего по-настоящему заслуживал Разумовский — сгореть в своём же огне, и отнюдь не как Жанна Д’арк — без реабилитации и причисления к лику, но с болью и забвением, не оставив и следа в памяти человеческой. Исчезнуть, раствориться, умереть, чтобы <i>никогда больше</i>.
Птица на эти неаккуратно сказанные в очередном потоке самоненависти слова протестующе всколыхнулся резью в висках, а Олег, собиравшийся что-то сказать, замолк, с плохо скрываемой болью в глазах и изломанных бровях. У Птицы никогда не было такого взгляда, и этим они с Олегом тоже различались. Всё, что отражалось в глазах Птицы — это фальшивое, мягкое одобрение, которое удобно дать прямо сейчас, или спокойная злоба, та самая, которую можно испытывать к существу слабее себя с чётким осознанием того, что при желании можешь переломать этому существу хребет, чтоб больше не мешало, но пока не хочешь. В остальное время взгляд Птицы был снисходительно наблюдающим, а глаза медленно двигались на расслабленном лице, смотря, или скорее следя за Сергеем из темноты.
— Бред этот из головы выкинь, — коротко, по-армейски велел Олег. — Никуда ты от меня не умрёшь, — уверенность слышалась в его голосе, чувствовалась в том, как крепко он сжимал руки Серёжи своими, виделась в глазах, когда он пытался поймать взгляд Разумовского, пока убирал за ухо потускневшие рыжие пряди.
— Мы с этим справимся, Серёж.
Птица никогда бы не сказал подобного.
Речи его подходили для высоких трибун с микрофонами, все они переливались помпезными эпитетами о свободе и очищении, под которыми крылось умелое манипулирование. Иногда он мог успокоить и поддержать, в своей покровительственной манере. Когда «добрые» слова отвергались, Птица кричал о его бесполезности, шептал о том, что никому он, кроме него, не нужен, клевал всеми этими словами костянным клювом прямо в сердце. А «мы» от него звучало скорее как угроза и не обещало ничего хорошего.
После возвращения Волкова Птица затих, но сдаваться и <s>прятаться</s> уступать, как это было в детстве Разумовского, он не собирался, потому донимал Сергея в моменты, когда он был наиболее уязвим. Например, ночью, заставляя его просыпаться от собственных криков, после того как во сне швырял Разумовскому на колени тело Олега с развороченной грудью, и пока он в неверии слепо водил рукой по его холодному лицу, Птица нашептывал своё любимое «Это твоя вина», осыпая покойника выпущенными пулями.
Сергей научился давить крик, закрывая рот ладонью и кусая себя за щёку изнутри до крови, чтобы не разбудить Олега, который после службы просыпался от любого шороха и дёргался от стука тарелок об стол во время готовки.
Подобное повторялась почти каждую ночь, исключением не стала и эта. Стараясь не дрожать, он осторожно убрал руку Олега с себя и чуть ли не съехал с кровати, чтобы не заставлять пружины скрипеть. Убедившись, что дыхание у Олега вновь глубокое (<i>и что оно есть</i>), Серёжа встал, поправил на нём одеяло и тихо побрёл в ванную, закрываясь на щеколду несколько долгих секунд.
Тёплая вода смывала холодный пот, но не избавляла от жутких образов, засевших в голове. Сергей закрыл кран и опёрся о раковину, позволяя каплям затечь под футболку и капать с волос. Он вцепился в края раковины до боли и сжал губы, когда вновь почувствовал горячие руки с острыми когтями на своих плечах.
— Не думал, что ты так долго сможешь мне сопротивляться, — шипящий голос Птицы прозвучал у самого уха. — Похвально, Серёжа.
Сергей с трудом поднял голову. Птица, как и положено истинному безумию, в зеркале не отражался. Он ощущался когтями на шее, которые вот-вот оставят порезы на тонкой коже, обгоревшими перьями, щекочущими челюсть, крепкой хваткой поперёк груди, от которой можно было задохнуться.
— Похвально и очень, очень <b>глупо</b>.
Слова Птицы смешивались с нарастающим, навязчивым стуком, отдающимся в горле.
— Уйди.
— Думаешь, что снова сможешь спрятаться за ним?
— Уходи, — громче повторил Разумовский, не отводя глаз от зеркала.
— Я ведь всегда был рядом. А он где был? — с ощутимой обидой и ядом спросил Птица, прижимаясь ещё ближе. — Он уже бросил тебя однажды, бросит и сейчас. Если с ним ничего не успеет случиться.
— Не посмеешь.
— И если с ним что-то случится, — не слушая Сергея, который явно старался скрыть дрожь в голосе, продолжил Птица, — в этом будешь виноват <b>ты</b>.
— Прекрати! — в крике Серёжи слышался настоящий ужас зверя, угодившего в капкан.
Стук, который под конец уже перекрывал голос Птицы, оборвался хлопком двери и металлическим ударом снесённой щеколды, стукнувшейся об пол.
В отражении Сергей увидел Олега, испуганного не меньше него самого. Он осторожно сделал шаг вперёд.
— Серёж… — Волков медленно протянул ему руку, стараясь не напугать, а от ревностной хватки когтей, впивающихся в плечи, перехватило дыхание.
Серёжа продолжал держаться за раковину до побелевших костяшек, боясь повернуться к Олегу, смотря на него только через зеркало. Разумовский ждал, когда Олег устало выдохнет и молча пойдет собирать сумку, так же молча уходя из ставшего их общим домом навсегда. Сергей не знал, что бы он делал: полз бы за ним на коленях, вцепившись в штанины, или остался стоять здесь, позволяя уйти, пока не поздно.
Но Олег подошёл ближе, и от его ладони на плече Серёжа весь сжался, а Птица зашипел.
— Ш-ш-ш, это я, всё в порядке, — он мягко коснулся дрожащих рук Разумовского, заставляя отпустить белый кафель, и развернул к себе. От этого шипение Птицы переросло в протестующий, раскатистый крик, заставляющей Разумовского завыть и закрыть уши.
— Серёжа, Серёж, посмотри на меня, — стараясь говорить спокойно, Олег обхватил его лицо руками. — Здесь только ты и я, веришь мне?
Хватка Птицы ослабла, а его крик перерос в захлёбывающийся хрип. Волков, сам того не видя, переламывал ему крылья, заставляя ослабнуть и отступить. Сергей, опуская руки, наконец посмотрел на Олега.
— Прости, — стыдливо попросил он, глядя на Волкова, у которого на лице было только искренне непонимание. — Прости, Олеж, я не хотел, прости меня, — затараторил Серёжа, повторяя и повторяя свои извинения, как мантру, уткнувшись в крепкое плечо. Олег сжал зубы и поморщился, и если бы Сергей видел это, он бы принял промелькнувшую в нём злобу на свой счёт.
Волков отодвинул Разумовского — только для того, чтобы зайти ему за спину, закрывая от всего остального мира, и, не отпуская, выйти из ванной, не глядя щёлкнув выключателем и закрыв дверь ногой, слегка несдержанно.
Олег не отпускал его, пока они не дошли до кровати, и провёл рукой меж лопаток, когда Серёжа забирался назад в постель, усаживаясь на колени. Садясь рядом, Волков с досадой заметил, что Разумовский вновь прячет взгляд. Когда же он с опаской стал поглядывать на закрытую дверь ванной, Олег не выдержал и повернул его к себе, гладя по впалым щекам.
— Что?
— Там ведь…
— Там? — всё так же, не отпуская, Волков посмотрел на дверь. — Никого там нет, Серёжа.
Умом Волков понимал, что простым отрицанием он не сильно поможет, но пока у Сергея не было возможности начать хорошее, настоящее лечение, Олег был готов всеми правдами и неправдами защищать Серёжу от него же самого, как умеет.
Когда Олег убрал от него руки и смотрел молча несколько секунд, Серёже показалось, что сейчас эти руки, дарящие защиту, сомкнутся на его шее, чтобы придушить, как котёнка новорожденного, чтоб больше не мучал и больше не мучался. И Разумовский, держа эту мысль в голове, зажмурился до цветных мушек, не видя ничего и готовый на всё.
Но каково было его удивление, когда он почувствовал, как Олег накрывает его одеялом с головой. Прямо как в детстве, когда за окнами гремел гром и сверкали молнии, и Волков прятал Серёжу под тонким одеялом и сторожил, как пёс, пока непогода не уйдёт. Прошло много лет, они выросли, безобидные страхи переросли в навязчивые кошмары наяву, но Олег всё так же будет рядом, не собираясь повторять свою ошибку и бросать Разумовского на растерзание Птице.
Серёжа больше не жмурился, во все глаза смотря на Олега, чувствуя его дыхание на своих губах, а за ним несдержанный, целомудренный поцелуй, не требующий продолжения и ответа.
— Всё хорошо?
— Спасибо, — немного покраснев, невпопад сказал Серёжа, легко улыбнувшись. Заметив это, Олег улыбнулся в ответ, чувствуя облегчение.
— Олег, а ты?.. — сам не зная, что хочет спросить, Сергей взволнованно взял его ладонь в свои.
«А как же ты без одеяла?»
«А ты больше не уйдешь?»
Олег покачал плечами, перехватив ладонь Серёжи, и поднёс её к губам.
— А я буду здесь.
И для Олега это было <i>правильно</i>.