Трент иногда думал о чувствах, о человечности и о том, что делает людей людьми. Гуманность, человечность, «живость»… Иной раз кто-то восклицает: «Я чувствую себя живым!» Но что это значит? Ему было сложно уловить суть. Сети человеческих чувств и отношений были сложным ребусом для простого ленивого музыканта, который привык беззаботно полагаться только на сегодняшний день.
Но в чем дело, как он докатился до этого состояния? Как он дошел до момента, когда встаешь посреди дороги и долго думаешь «какого хрена происходит, и что я делаю со своей никчемной жизнью?» Трент старался отгонять эти мысли прочь, вкладывая их в песни, как вкладывают закладку в тяжелую витиеватую книгу вроде тех, что читает подруга его младшей сестрёнки. Так проще абстрагироваться и продолжать жить, не страдая лишний раз от бессмысленной ерунды.
Он думал, что что-то живое внутри него бьется о жесткие стенки и задыхается, не в состоянии вдохнуть в себя побольше живительного кислорода. Как будто его чувства обрастают — по его же милости — какими-то цементными масками, эдакими струпами (Трент услышал это слово в детстве, от врача, который говорил, что «нельзя обдирать корочки на ранах»). Тонкими, хрупкими, но многочисленными. Слой за слоем, ранение за ранением: никому не было дела до того, что чувствовал Трент на ранних этапах своей никчемной жизни. Разве что Джейни интересовалась его состоянием, но и та со временем привыкла к образу жизни Лейн: равнодушному, самостоятельному, свободному.
А вот он нет.
И под десятками — а может и сотнями — этих слоев, этих цементных ажурных масок бьется чуткое мальчишечье сердце, которое еще не успело вырасти, искренне полюбить, почувствовать что-то высокое, стать живым. Тренту иногда казалось, что глубоко внутри в нем закопано никогда не прорастающее семечко.
Сегодня ночью ему предстояло своего рода свидание. С девушкой, которую он, пожалуй, никогда и не любил в том понимании, в котором вообще используют слово «любовь». Когда-то Тренту пришло в голову, что такие отношения можно назвать «взрослой любовью», но ведь на самом деле это было совсем не так.
Отношения ради отношений, встречи по инерции, привычка, привязанность — вот как это называлось, но точно не любовь. Просто в моменты тоски, похоти и необоснованной злобы (про себя Трент называет это «обострением» — словечко, которое он случайно услышал во время разговоров своих многочисленных родственников) он приходит и скребется в ее двери как дикий неухоженный плешивый кот.
Сама же Моник — как думал Трент — будто действительно любила его: пыталась удержать около себя, привязать к себе, построить «общее будущее» — хотя мысли об этом пугали Трента: никакого «общего будущего» он не желал, пока «Мистическая Спираль» не войдет в известные чарты. Трента раздражала эта ее настойчивость. Он не был ей обязан. Никому не был. Но что его держит?
Может, он искал понимания? Поддержки? Он не нашел этого ни у матери, ни у сестер и братьев. Палатка на заднем дворе — это не простой бунтарский дух, это детский крик отчаяния, но кому было до этого дело? Наверное, зло пустило свои корни именно туда, в детство. И сейчас, потерянный и одинокий, он пытается найти сопереживание.
Пытается найти того, кто примет его настоящим.
Но в их отношениях не было ничего из того, чего жаждал Трент. Там были лишь ссоры, перемирия, драное постельное белье, разбитые журнальные столики и далее по списку. Поводы разные, но причина одна: безысходность. Это как фигурка с треугольником, которую кто-то отчаянно пихает в круглое отверстие развивающей детской игрушки.
Тренту необходимо было найти утешение в женских руках, это было каким-то камнем преткновения, мешающим жить. Куда ему еще податься? Пойти плакаться младшей сестре? Вздор, от одних мыслей о такой ахинее по коже Трента пробегались мириады мурашек. Для Джейн он должен быть надежным старшим братом, который сможет принять на себя ответственность за ее тощую задницу, а не плаксой с развившимися из детства комплексами.
Чего искала Моник — Трент не понимал. Сначала ему действительно казалось, что она его искренне любит и хочет быть с ним, именно с ним. Эта мысль утешала, льстила и дарила частичку счастья. Так длилось недолго, но это были явно самые счастливые дни в их отношениях.
Незадолго после начала их отношений, после первой же мелкой бытовой ссоры, Трент увидел, как она сосется с другим его знакомым музыкантом. Тогда он понял, что на их отношениях поставлена жирная точка. Он решил сжечь мосты, оборвать общение, связи и всё такое, что делают пары, когда один из них ходит налево.
А потом он нашел напившегося себя у дверей ее конуры, ожидающего, пока она впустит его внутрь дома и собственного тела. Кажется, она подумала, что он ее простил. А ему было просто похер.
Сейчас Трент весьма озадаченно тер свои зубы щеткой в ванной Моргендорфферов. Проводить время с сестрой и ее подругой было однозначно веселее и приятнее. В такие моменты он мог отвлекаться от задыхающейся внутри себя байды, которая рвется наружу. Но теперь, когда он вновь наедине с собой, смотрит в зеркало на собственное отражение, странные и неприятные мысли снова ворошат его рассудок.
Лейн надеялся, что Моник не найдет его новое пристанище и позабудет об их встрече, не обнаружив парня в собственном доме. Эта надежда дарила облегчение, снимала груз с плеч, как обычно мужчины снимают с женщин пальто — бережно, обходительно, галантно. Впрочем, облегчение это длилось совсем недолго: звонок в дверь, а потом озадаченный крик Моргендорффера старшего заставили Трента вернуться в реальность.
Еще одна равнодушная маска. Трент нашел, что какая-то его часть ликовала, пока другая разбивалась в дребезги.
И это не просто секс без обязательств. Это словно взаимное наслаждение болью. Где-то он слышал, что такие отношения, как у них, называются «токсичными».
Трент не знал, что это, но слово хорошо подходило: они с Моник явно отравляли друг другу жизнь. Он был уверен, что девушке живется не лучше, чем ему: это как змеи, пускающие друг другу в туши дурманящий яд. Как будто хочется еще. Как будто жить без этого — невыносимо.
Уходя из своего временного пристанища, он заметил лишь обеспокоенный взгляд Дарьи. Хотя, может быть, ему показалось.
Они пошли в бар. Естественно, куда же еще пойти двум отбитым музыкантам, ведущим аморальный образ жизни, отрицающим консервативный уклад и все такое; но сидели они там молча, медленно потягивая свои напитки, чтобы добраться нужной консистенции. И такое уже не в первый раз: выпивая, они словно готовят свой рассудок к последующему пьяному перепиху.
Снова Трент не помнил, как очутился в узкой комнатушке Моник: тут царил бардак, но не такой как у него; то был по-женски изящный бардак, словно каждая вещь действительно лежала на своем месте.
Снова Трент не помнил, как одежда слетела с него и разлетелась по разным углам комнаты, сразу же окутавшись ночной теменью. Трент помнил лишь, что на часах тогда было около полуночи.
А еще он помнил бурный поток безумия, наслаждения и энергии, сочащихся по венам. Напряжение, страсть, желание — эти ощущения в нем были естественными с одной стороны, но искусственными — с другой. Трент уже не первый раз ловил себя на мысли, что пытается представить на месте Моник кого угодно, только не ее.
Снова провал в памяти, такой, какой может случиться, когда Трент засыпает за рулем «Плимута» посреди проезжей части. А вслед за провалом — летящие столы, стулья, книжки и все, что было под рукой. Крики: его и её, яростные, обиженные, злобные. Кажется, он назвал ее чужим именем. Господи, да какая к черту разница?!
Он снова обещает себе, что все это было в последний раз, выходит из ее дома и бредет по ночному Лондейлу к дому, где ему благородно разрешили пожить пару дней. Тихо пробраться в дом Моргендорфферов, будучи пьяным в стельку? Да уж, миссия не из легких, но Лейн с ней справился почти без особых усилий, буквально рухнув на кровать.
Наговорив Моник кучу гадостей, он решил, что они расстались навсегда, но мозгом понимал: это не так. Мягкое сердце ребенка покрылось еще одним аккуратным слоем цемента, забивая свежие раны, чтобы они не болели.
***
По последним новостям, Каса Лейн вновь опустела, и теперь Тренту с его сестрой предстояло вернуться в родное гнездо, где воцарились привычные тишина, уют и атмосфера полной свободы. Трент зевнул с мыслью о том, что просыпаться в такую рань должно быть вообще нелегально. Впрочем, ему-то что — доползет до своей комнаты и нырнет в знакомую постель, вороша носом пыльные подушки.
Дарья стояла перед ними: прощалась с Джейн, собираясь вот-вот попрощаться и с ним, Трентом. Даже будучи сонным, он хорошо видел, как она отводила взгляд, подбирала слова, неловко молчала и пыталась не выкинуть нечто глупое.
Несмотря на все эти потуги и в целом ее скрытное, неловкое поведение, Моргендорффер была для Трента самым искренним и откровенным существом. Он знал, что она его любит — так искренне и всем сердцем, как могут любить только старшеклассницы — и его нутро дрогнуло от мысли о том, что Дарья, возможно, полюбила его таким, каков он на самом деле.
Он думал о том, что она его искренне понимает, хотя и не знает всех дебрей его пропащей душонки. Он думал о том, что эти невинные чувства его воодушевляют, возносят, ломают его цементные маски, заставляя выходить наружу все, что он так тщательно оберегал.
Жаль только, что Трент не хотел этого допускать.
— Сожалею, что вы с Моник расстались, — ровным тоном, почти не дрогнув, сказала Дарья.
Так убедительно врать может только Моргендорффер.
— Может, Дженни и права, мы не подходим друг другу, --Трент невольно улыбнулся. Если бы эта малышка знала, как сильно они с Моник ненавидят друг друга. — Знаешь, будь ты хотя бы на пару лет постарше, я бы пригласил тебя на свидание.
И в этих словах вся его боль, все то желание найти понимание и поддержку, желание самому понять кого-то, наладить близкую, приятную до дрожи в коленках связь. Он знал, что через неделю ему снова позвонит Моник, сказав, что «соскучилась». А может, еще раньше он заявится к ней самостоятельно… Он знал, что через две недели они снова поссорятся в пух и прах, как в последний раз; но поделать с этим он не мог ничего.
Он просто скроет свои чувства за еще одним слоем цемента.