Глядя на пронзительно голубое небо, Йоко думает, что в последнее время слишком часто рыдает. Слезы снова выступают в уголках глаз, соленые и горячие, жгущие щеки, когда туман иллюзии вокруг нее лопается и рассыпается искристыми мыльными пузырями. Дождь больше не барабанит по поверхности озера, и от тишины звенит в ушах, так что Йоко едва не промахивается ногой мимо ветки. Она на мгновение замирает, задирает голову к небу и смотрит в призрачную голубизну сквозь густые покрытые листьями ветки. Нечто внутри нее разбивается на осколки, и мир снова становится совершенно обычным и до убийственного простым.

Йоко смотрит на мелькающих впереди Суйгецу, Карин и Джуго, глядит, как они все больше отдаляются от нее, и тянет губы в ухмылке. Они уже все равно никуда не успеют, потому что истине случилось свершиться, вот только Йоко, зачем-то притопнув ногой, срывается с места и в два шага догоняет почти исчезнувших впереди товарищей. Она не может точно сказать, в какой момент слово это рождается у нее на кончике языка, но крутит его и вертит и так, и сяк, пока не роняет из рук. Вокруг мелькают покрытые зеленью ветви, от солнечных вспышек слепит глаза, и Йоко невольно прибавляет шагу. Она несется вперед с какой-то определенной целью, о которой сама пока что не знает, и цель эта заставляет губы тянуться в едкой ухмылке

Йоко стряхивает с себя наваждение резко, трясет головой, как вылезшая из воды кошка, и переступает с ноги на ногу, отмечая оставшийся путь. Вдалеке виднеется слабеющее черное зарево, и Йоко завороженно жмурится, оглядываясь назад. Кисаме широко скалит зубы и машет ей рукой, снимая со спины исполинский острозубый меч, и намек его, кажется, понимают все окружающие.

— Ну конечно, это снова она, — шипит Карин, однако приблизиться к мечу не решается.

Она тычет Суйгецу в бок, точно тот первым должен отдать свою жизнь в неравном бою, и между ними снова разражается спор. Йоко застывает под солнечным светом, так что волосы ее алыми волнами ниспадают на шею, и оттого густой комок отвращения подкатывает к самому горлу. Она снова смотрит на Карин, разгневанную и растрепанную, и замечает, как Суйгецу знаками велит ей скорее бежать. Позволительный кивок Джуго Йоко улавливает еще раньше, и оттого губы ее снова расползаются в неприятной ухмылке. Качнув головой и проглотив всякие комментарии, Йоко снова срывается с места, прекрасно зная, что все равно уже опоздала.

Черное пламя обжигает лицо, путается в волосах и лижет щиколотки, ластится, точно дворовая кошка, изголодавшаяся по ласке. Йоко оглаживает его ладонями, переступает, едва уловимо касаясь взметающихся искорок, и принимается напевать. Она поет погребальную песню, свою любимую, такую тихую и заунывную, что кровь стынет в жилах. Вот только в тишине еще хуже, тишину Йоко ненавидит так сильно, что хочется выть и рвать на себе волосы. Йоко поет, собирает взглядом черные искорки угасающего пламени и шагает вперед, следуя указанному пути. Пламя вьется у ее ног, но не касается, опасливо жмется к земле и стрекочет, разбавляя оглушающую тишину.

Лишь стрекот догорающего пламени и песнь Йоко звучат вокруг, и не вторят им ни птицы, ни насекомые. Пустая земля прислушивается к шагам, искореженные камни впитывают гулкое эхо, и тишина снова давит на уши, будто наваливается водной твердью. Йоко снова чувствует себя запертой в проклятой колбе, ощущает покалывание игл и противный привкус во рту, но перед глазами у нее все ярко и четко. Солнце греет макушку и красит волосы кровью, и Йоко отбрасывает их за спину, только чтобы не видеть перед глазами тонкие алые нити.

От тишины ее мутит, и Йоко поет громче, бессильно пытаясь заглушить грохот собственного неверного сердца.

Наваждение и в самом деле спадает, потому что, глядя на бездыханное тело Итачи, Йоко совсем ничего не чувствует. Она клонит голову набок и поет еще громче, затягивает прощальную, погребальную песню, но не думает даже наклониться, чтобы закрыть устремленные в небо пустые глаза. Лицо мертвого Учихи Итачи кажется ей совсем незнакомым, и Йоко, на мгновение прерываясь, неприязненно хмыкает. Желание пинком перевернуть его набок она давит единым усилием и переводит взгляд на почти такого же бездыханного Саске.

Как бы удивительно это ни было, Саске беспокоит Йоко гораздо сильнее его старшего брата. Грудь его едва заметно вздымается, и Йоко невольно высчитывает неровный и рваный ритм. Глаза Саске закрыты, а лоб расчерчивают застывшие потеки побагровевшей крови, и Йоко, опустившись на корточки, вытирает их рукавом. Она, признаться, понятия не имеет, что теперь делать, и оттого липкий комок неприязни мешает дышать.

Йоко не умеет спасать, только выкручивает суставы, препарирует и убивает. Йоко отводит взгляд от лица Саске и смотрит в широко раскрытые глаза его старшего брата, и ладонь ее сама по себе ложится на едва теплый лоб. Йоко снова копается в связках сосудов, нервов и чакра-каналов, хмыкает себе под нос и клонит голову набок. Напев ее делается совсем тихим, но вовсе не исчезает, потому что тишина все еще путается в волосах и давит на шею.

Солнце смотрит на нее сверху, и на лицо Йоко падает алая, отвратительно кровавая прядь.

Комок застревает в горле, едкое чувство ужаса накрывает внезапно, и Йоко вдруг разом сжимается. Она глядит на расплывшуюся под ней тень, глядит и трясется, точно осиновый лист, точно один из отцовских экспериментов, обреченный на страшную смерть. Йоко, оказывается, умирать совершенно не хочет, и это откровение бьет ее обухом по затылку.

Пальцы сводит от ужаса, но Йоко все равно успевает прокусить запястье. Кровь густыми алыми каплями падает Саске на лоб, но Йоко не успевает подумать, что сама же только что отерла его от багровых разводов. Горло ее сжимается, кто-то будто хватает ее за загривок и тянет голову вверх, заставляя взглянуть в глаза. Йоко знает эти глаза — кровавые, несущие смерть, Йоко смотрит в них и тонет, будто вся тяжесть чужого озера обрушивается ей на хребет. Ужас поднимается от кончиков пальцев к самому горлу, а из него вырывается хрипом, и Йоко едва успевает сжать пальцы. Умирать она не желает, трепыхается, точно выброшенная на берег рыбешка, пока все внутри вспыхивает неугасимым антрацитовым пламенем.

Боль поглощает ее так же быстро, как ужас, и от нее-то теперь нет спасения. Пилюли болтаются в печати бессмысленным грузом, а Йоко даже вздохнуть не может — воздух тоже делается горячим и вязким. Йоко не может оторвать взгляд от этого — одного — глаза, глядящего на нее в упор, и одно-единственное мгновение растягивается для нее в целую вечность. Кровь внутри бурлит, раскаляются вены, и Йоко, кажется, в самом деле исходит паром, от которого слезятся глаза. Небо над ней яркое и отвратительно чистое, солнце покачивается на нем из стороны в сторону, а Йоко, кажется, вот-вот сдохнет, как подзаборная крыса.

Прежде, чем чакра окончательно вскипает в теле, Йоко активирует круг призыва. На это уходят последние силы, последняя чакра, горячая и ядовитая, прожигающая сквозные дыры, и глаза ее сами собой закатываются. Небо чернеет, погружается в тучи, колючая хватка на шее слабеет, и шея ее переламывается пополам. Йоко давится криком, проглатывает последний слог песни, но от алого глаза взгляда не отрывает. Она как будто знает его, видит совсем не впервые, чувствует сквозь собственное сломанное тело, и он отзывается, давая крошечную подсказку.

Сводит судорогой тело, наползает на макушку черная непроглядная ночь, и Йоко мажет пальцами по чему-то теплому и совсем капельку липкому. Боль достигает своего апогея, рубит тело на части, кипятит, точно в адском котле, и Йоко наконец-то кричит, впивается собственными пальцами в шею, вскрывает ногтями артерии, только чтобы выпустить зараженную кровь. Все вокруг нее окончательно исчезает, сгущается темнота, но сердце, изорванное на куски, отчего-то продолжает медленно биться.

Йоко слышит в ушах оглушающий стук, но не может даже подумать, что он означает. Она умирает, лопается, точно мыльный пузырь, слишком рано и слишком быстро, но боль теперь превыше всего, и оттого Йоко вовсе не страшно. Она глядит прямо перед собой в зыбкую черноту, ощущает пустое безвременное ничто и испускает последний измученный вздох.

* * *

Мутный солнечный блеск проникает сквозь воду вспышками и яркими пятнами, расплывается перед глазами и бьет по вискам тяжелым набатом. Это солнце, лениво думает Йоко, наверняка такое же ненастоящее, как в отцовской лаборатории, и оттого ей становится совсем немного противно. Йоко отчетливо помнит яркие солнечные лучи, на которые вожделенно глядела в детстве, и помнит, как лучи эти обратились слепящими лампами. Руки и ноги ее опутаны трубками, трубки же проникают под кожу и поддерживают неверную жизнь. Йоко хмурится, разглядывая солнечные вспышки сквозь воду, и глаза у нее жжет и покалывает от растворенной в жидкости чакры.

Йоко ведет подбородком, потому что тугой ошейник стягивает шею, мешая дышать, но дышат, вообще-то, за нее приборы и трубки. Йоко слышит привычный ласковый писк, сливающийся с зудящим в подкорке гулом, перебирает пальцами и снова натыкается на проклятые провода. Йоко пытается вспомнить, когда это приступ снова сломал ее, и на грудь ей тяжело ложатся воспоминания.

Отец умер, лениво думает Йоко, так что никто больше не мог поместить ее в эту проклятую колбу. Она смотрит на солнечные блики и вспышки, щурит глаза и ведет плечами, нащупывая собственное сгоревшее тело. Йоко вдруг чудится, что кровь выливается из ее горла толчками, но во рту у нее очередная трубка, помогающая дышать. Все вокруг, кажется, помогает ей выжить, и от проклятой чакры чешется тело, так что хочется снять его с себя, точно ночную рубашку или старую змеиную кожу.

Йоко снова ведет плечами, хмурится, жмурится, но солнечные пятна на исчезают, продолжают мелькать перед глазами алыми вспышками. Йоко смотрит в проклятый красный глаз, разглядывает замысловатый узор черных точек и никак не может моргнуть. В колбе, впрочем, моргать ей совершенно не нужно, потому что раствор смачивает глазные яблоки, и Йоко продолжает таращиться перед собой. Никуда еще она смотреть все равно не может, только если все же зажмурится, но и тогда мрак уж точно ни за что не накроет ее. Даже под веками Йоко видит алый с черными пятнами шаринган и думает, что ни Итачи, ни Саске никогда не внушали ей такого первобытного ужаса.

Наверное, думает Йоко, Саске может так же заставить ее ядовитую чакру кипеть, и улыбка сама собой расползается на губах. Йоко вспоминает бездыханное тело Итачи и почти бездыханное — его младшего брата, и решает, что наверняка снова испачкала собственной кровью лоб Саске. Пожалуй, Йоко не желает знать, что с ним в итоге случилось, только все еще смотрит на солнце сквозь мутную воду, полную ее собственной чакры. Йоко не нравится торчать в проклятой колбе, не нравится смотреть на мир сквозь толщу воды, но она снова связана по рукам и ногам отцовскими техниками.

Злость поднимается к горлу внезапно, Йоко снова жмурится так, чтобы солнечные пятна сделались розоватыми и немножечко круглыми, и изо всех сил кусает трубку в собственном горле. Йоко чувствует себя мертвецом, и впервые ей до отвращения не нравится это чувство. Желание дышать собственными легкими вспыхивает в ней вместе со злостью, и Йоко трясет головой, будто так может сбросить с себя липкое лекарственное оцепенение.

Она не хочет умирать (не хочет, не хочет, не хочет!), и оттого привычная колба чудится Йоко замурованным гробом.

— Не дергайся, пожалуйста, — мягкий, совсем немного скрежещущий голос Кабуто доносится до нее приглушенно, — если что-то сломается, ты умрешь.

Йоко распахивает глаза и снова ведет подбородком — ничего другого ей все равно не дают сделать трубки. Образ Кабуто за стеклом тоже мутный и приглушенный, но даже так Йоко видит, что он совсем не похож на себя.

Из-под глубокого капюшона на Йоко смотрит змеиный отцовский глаз, и она на мгновение путает его с собственным отражением.

Гнев поднимается в горле, но вместо яростного рыка из него вырывается только жалкое бульканье. Глаза начинает щипать, и Йоко жмурится, открывает их, моргает и снова жмурится, но проклятое лицо Кабуто будто не желает исчезать. Взгляд его насмешливо-снисходительный, почти ласковый, тоже мутный из-за наполненной ядовитой чакрой воды, и Йоко даже на мгновение думает, что ей все это чудится. В конце концов это ведь просто смешно, и она хохочет, и из горла снова вырывается бульканье. Пузыри клубятся вокруг и застилают взор, и желтоватые блики солнца рассыпаются в них всеми цветами радуги.

— Честное слово, мне даже немного обидно, — приглушенно тянет Кабуто, и Йоко всматривается сквозь пузыри и мутную воду в его лицо, — Йоко-сама, ты, кажется, совсем не понимаешь, что происходит.

Голос его полон любезного сострадания, такого обыкновенного, что сводит в отвращении скулы. Йоко пытается скривится, но у нее ничего не выходит — проклятые трубки мешают нормально двигаться. Она вдруг отчетливо ощущает, что связана по рукам и ногам, и выбраться самостоятельно вовсе не может. Прохладная вода щекочет кожу, от растворенной в ней чакры тело чешется и зудит, и теперь Йоко распахивает глаза широко-широко.

Под веками у нее встает образ единственного алого глаза, из-за которого внутренности выворачивает наизнанку, и она невольно дергается, будто тело сводит единым болезненным спазмом. Отравленная, ядовитая чакра струится по венам, мешается с кровью и медленно убивает; чакра эта вытекает сквозь поры, вьется булькающими пузырями и оседает на коже солнечными искорками.

Отец мертв, думает Йоко, окончательно и бесповоротно, потому что даже запечатанная в Саске часть его естества куда-то исчезла, вот только Кабуто щурится на нее змеиным глазом. Лицо его будто разделено на две половины, и одна из них медленно пожирает другую, так что губы Йоко сами собой растягиваются в ухмылке. Она не может говорить, потому что дыхательная трубка толкается в горле, только жмурится и хихикает, а еще сочиняет новую веселую песенку.

Йоко вовсе не обязательно петь, чтобы создать гендзюцу, потому что этому учит ее мертвый Итачи, и она всматривается и всматривается в змеиный глаз Кабуто, будто глядится в собственное отражение. От отвращения тело ее содрогается, ужас и боль поочередно бьют по вискам, а Кабуто, так ничего и не объяснив, разворачивается и уходит. Концентрированная чакра продолжает вытекать из тела Йоко, точно смола из дерева, и оттого она, кажется, может самую чуточку легче дышать.

В следующий раз Кабуто приходит глубокой ночью; все это время Йоко не спит, вглядывается в сменяющий солнечные блики мрак. Раствор постепенно становится голубоватым — пропитывается чакрой настолько, что уже похож на желе, и сквозь него все вокруг тоже делается загадочным и искристым. Йоко, пожалуй, не может с уверенностью сказать, что ей страшно, однако колючее липкое чувство то и дело возникает у основания шеи, ведет мурашками по загривку и впивается тонкими пальцами в волосы. Йоко оказывается напрочь прикована к проклятой колбе, из которой, кажется, давным-давно выбралась, и оттого невольно вспоминает собственных сестер и братьев. Неудавшиеся эксперименты отца никогда не были для нее людьми, однако и сама Йоко человеком в собственной сути никогда не была. Химера, слепленная из чужих, чуждых частей — вот она кто, и вовсе неудивительно, что мир отрицает ее, отторгает, точно инородные клетки.

Теперь лицо Кабуто кажется почти нормальным, но это лишь потому, что он надвигает глубокий капюшон почти до самого кончика носа. Йоко глядит на него исподлобья, продолжает болтаться в растворе собственной ядовитой чакры и давит желание расцарапать собственную грудь. Сделать она все равно ничего не может, руки ее скованы трубками, и оттого только ведет подбородком и жмурится, будто так может начать лучше видеть в кромешной тьме. Кабуто, впрочем, она видит прекрасно, потому что он подходит так близко, что Йоко цепляется за вздымающуюся от дыхания грудь.

— Позволь, я кое-что тебе объясню, — говорит Кабуто, и голос его шипит в тишине совсем по-змеиному, — ты здесь вовсе не потому, что я снова собираюсь тебя спасать.

Йоко рычит, и пузыри на несколько мгновений отрезают от нее Кабуто. В груди у нее кипит и бурлит, так что кажется, будто вода вокруг вот-вот испарится до капли, но вокруг нее только мерцает и переливается чакра. Кабуто привычно, до отвращения ласково улыбается, и от оглушающей фальши на его лице Йоко хочет свернуть ему шею. Проблема только в том, что половина лица Кабуто выглядит, как отец, а сама Йоко заперта в проклятой колбе, которая не позволяет ей сдохнуть, точно дворовой собаке.

Слух режет проклятое «снова», и Йоко неприязненно жмурится. Ярость клубится у нее в груди, так что хочется разорвать ее пальцами и выпустить прочь, а Кабуто продолжает смотреть фальшиво и ласково. Йоко знает, что ему совершенно не нравится, думает, что это взаимно, и глубже тонет в липком ледяном наваждении. Вместо иллюзорного озера она сама оказывается в настоящем, не хватает разве что барабанящего по поверхности ливня, а чтобы выбраться наружу Йоко нужно продолжать смотреть и внимательно слушать.

— Когда Аоба принес тебя ко мне, ты почти умерла, — качает головой Кабуто, и сочувствие в его голосе делается укоризненным, — твое тело поглощало чакры больше, чем могло удержать, чакра-каналы вздувались и лопались, повреждая сосуды и ткани. Я мог бы оставить тебя умирать, но тогда вся собранная тобой чакра пропала бы, а она, увы, была мне нужна.

Кабуто почти прижимается лицом к стеклу, смотрит на Йоко так, будто она — не более, чем желанная игрушка. Пузыри воздуха поднимаются вверх, и Йоко снова выдыхает, заходится бульканьем, точно надсадным кашлем. Ладони ее сводит от холода, голубоватая вода колется, будто забирается прямо под кожу, а от торчащей из глотки трубки тошнит и кружится голова. Если немного скосить глаза, Йоко видит собственные плавающие волосы, черные, точно вороново крыло, укрывающее плотным коконом. Руки и ноги ее путаются в волосах, затылок давит и тянет одновременно, а новая порция пузырей взмывает к поверхности с тихим шипением.

— Ты, Йоко-сама, была величайшим экспериментом, лучшим творением Орочимару-сама, — продолжает Кабуто, и теперь в его голосе Йоко слышит ревностную насмешку, — проблема оказалась лишь в том, что он привязался к тебе, точно к комнатной собачонке. На его месте я бы превратил тебя в генератор природной чакры, а он назвал тебя собственной дочерью. Ты ведь знаешь, как сильно Орочимару-сама жаждал бессмертия, а ты могла бы в два счета дать его ценой собственной жизни.

В ушах у Йоко звенит, пузыри больше не встают перед глазами, и она отчетливо видит отцовское лицо, искривленное гневом. Кабуто говорит что-то еще, распаляется и едва руками не машет, но голос его превращается в бульканье крови в перерезанном горле. Голубоватая, переполненная чакрой вода светится в темноте, а Йоко опять думает, что умирать не желает. Это ведь не отец стоит перед ней и некрасиво ругается, и это вовсе не его лицо Йоко видит в каждом отражении зеркала. Она теперь сама по себе, только и делает, что всякие глупости, и вот теперь возвращается в самое начало пути.

Йоко отчетливо помнит лицо отца, точно такое же слегка размытое из-за раствора, которое смотрит на нее со снисходительным интересом. Йоко помнит яркий ослепляющий свет, совсем не похожий на золотистые блики солнца, а еще — собственную беспомощную безразличность. Йоко будто взаправду плавает в колбе в ряду таких же неудачных экспериментов, а отец смотрит на нее самую чуточку дольше, чем на всех остальных.

Ярость снова вскипает в груди, но теперь она не жгучая, а тихая и спокойная. Йоко смотрит Кабуто прямо в глаза — его собственный и отцовский — и видит в них отчаянное несоответствие. Йоко не хочет спрашивать, где Кабуто достал клетки отца и зачем вживил их в себя, и так прекрасно все это знает, перекатывает странное слово на языке и растягивает губы в улыбке. Торчащая из горла трубка мешает дышать, закачивает кислород прямо в легкие, и Йоко тянется, больше не подавляя желание вырывать ее к чертовой матери.

— Я стану продолжением Орочимару-сама, — продолжает Кабуто, захлебываясь словами, — использую тебя и получу все, чего он не смог получить из-за собственной трусости.

Пальцы скользят по дыхательной трубке, и та двигается в глотке, вызывая приступ удушливой тошноты. Йоко щурится, не отрывая взгляда от отцовского глаза, тянет трубку и болтает ногами в попытках достать до дна. Йоко скребет пальцами по стеклу, глотает взметнувшиеся пузыри и глухо хохочет, потому что Кабуто продолжает болтать. Он распаляется так сильно, что перестает видеть дальше собственного носа, утыкается в собственное отражение и жадно хватает его руками. Прозрачное стекло скрипит и скрежещет, расходится длинными тонкими трещинами, но вовсе не лопается. Чакра давит на него изнутри, скапливается в пузырях, оседает на кончиках пальцев и жжет кожу; от чакры щиплет глаза и свербит в носу, а еще тошнит так сильно, что тело Йоко сводит судорогой.

Чакры вокруг так много, что Йоко дышит ею, а не воздухом из дыхательной трубки, и она покрывает ее легкие тонкой пленкой. Яд впитывается в тело снаружи, а не изнутри, боль сковывает и толкает вперед, и Йоко впивается пальцами в ставшее хрупким стекло. Трубки растворяются в ядовитой чакре, и теперь ей легко и свободно, будто Йоко сама становится облаком или солнцем, а еще лучше — змеей на нагретом камне возле ручья. Она прикрывает глаза и сонно зевает, проходит сквозь растворенное чакрой стекло и хихикает Кабуто прямо в лицо. Тело ее прикрывают облепившие кожу черные волосы, мурашки рассыпаются по спине, а под ногами хлюпает вязкая блестящая влага.

— Он ведь и тебя тоже вырастил, — качает головой Йоко, и Кабуто принимается рассказывать ей о собственной верности.

Он, наверное, все еще видит ее внутри колбы, и Йоко оборачивается, бросая быстрый взгляд на голубоватую жидкость. Вся вытекшая из нее чакра остается там, Йоко пуста, точно разбитый сосуд, и оттого ей легко так, что кружится голова. Она переступает с ноги на ногу, осторожно обходит распалившегося в собственных убеждениях Кабуто и задирает голову вверх.

От каменного пола и каменных стен веет холодом, а сквозь провалы в потолке виднеется черное беззвездное небо, и Йоко смотрит на него, задрав голову, пока окончательно не замерзает. В печати на запястье у нее спрятаны вещи, но чакра вся остается в проклятой колбе, с которой продолжает разговаривать Кабуто, так что Йоко оглядывается. Темноту и сырость она ужасно не любит, снова переступает с ноги на ногу и зябко ведет плечами. С волос продолжает капать, и Йоко отбрасывает их за спину, рассеивая во мраке сноп светящихся брызг.

Лес встречает Йоко мрачной прохладой, она кутается в найденный в вещах Кабуто плащ и проваливает первую же попытку запрыгнуть на дерево. Без чакры ноги совсем не липнут к шершавой коре, а сил в мышцах не хватает даже чтобы запрыгнуть на нижнюю ветку, и Йоко зло жмурится, пряча в рукавах замерзшие пальцы. Идти пешком наверняка далеко, вот только Йоко все равно даже не знает, где оказалась, и оттого злость снова поднимается в груди колючей волной. Всего мгновение Йоко лелеет желание вернуться и стукнуть Кабуто посильнее, а потом припускает в первую попавшуюся сторону. Она понятия не имеет, сколько еще продержится наложенное гендзюцу, и оттого ноги несут ее вперед и вперед, пока не наступает рыжий с алыми всполохами рассвет.