— Одиноко.
Скрип кровати и тепло ладони на щеке. Сухо. Пусто. Будто все эти черно-белые постеры с разными группами могли скрасить его одиночество ночью. Будто все эти постеры, закрывавшие вплотную обои, его как-то спасали.
Будто таблетки на столе и развороченная аптечка ему хоть раз за эти несколько месяцев помогли. Будто этот бардак в комнате, что приходилось ходить по вещам и тетрадям, его как-то успокаивал.
Он переворачивается на другой бок и спускает руку с кровати. Рука синеватая и плохо ощущается.
— Я знаю, что ты здесь, — он вздыхает и закрывает глаза. По руке растекается пульсирующий жар, оставаясь под кожей иголками и болью.
Ещё пару минут и под кроватью зажгутся желто-красные огоньки. Потом ещё несколько, и весь пол загорится. А потом и он сам покажется.
Так было каждый день, а то и по несколько раз в день. Или не день. В этой пустой квартире не было солнца и других людей, а телефон уже немного запылился.
Счета времени не было.
Не было ничего, кроме него самого в пустой квартире с неприятным запахом и тепла под кроватью.
— Вы-ыходи. Пожалуйста, — голос уходит в непонятный хрип. — Я с...скучился. Правда.
Он трёт глаза, что перед ними пляшут зелёные мушки. Они немного горели от сухости, но с ними ничего не поделать, разве что сон помогал.
Но как он мог спать сейчас?
С руки сходит синева, капелька крови с нее падает на простынь и тут же загорается. За спиной слышен треск и скрежет, будто кто-то провел когтями по стене.
Тепло.
Так хорошо, будто его всего окутало пуховым одеялом в холодную зиму. Будто треск идёт от костра во дворе, смех над ухом и какая-то неуместная шутка, которая все равно была забавной, хоть ее все и слышали сотню раз, и кто-то хлопает по спине, качая головой.
— Пришел! — и он улыбается, падая на подушку.
Над ним склоняется монстр. Человеческое лицо и блестящие, довольные глаза; желтоватые пряди волос, кончики которых пахнут гарью и осыпаются; шея худая, ключицы выпирают. Одежда на монстре была похожа на офисный костюм, только тысячу раз разорванный и сшитый.
Монстр проводит по его лбу когтистой лапой и шипит что-то на своем языке.
Через минут десять он должен будет говорить внятно.
— Ты будто... Изменился, — он щурится и сжимает в руке одеяло. — Где ты потрепал рубашку?
Монстр наклоняет голову влево. Глаза были хоть и блестящими и будто добрыми, но пустыми.
В них не было эмоций. В них не было огня. В них не было ничего, кроме бликов.
— Такой теплый.
Монстр перепрыгивает через плечо и садится к нему на ноги. Человеческая голова с этим ни на что непохожим телом выглядела нелепо. Монстр это знал, но ему было плевать.
— Помнишь, ты пел мне пару раз? — он протягивает к монстру руку, но тут же отдергивает. Слишком жарко. — Правда, давно уже. Может, ты и сам забыл ту песню.
Он смеётся, раскинув руки в стороны и зажмурившись. Ему правда было весело от воспоминаний, от жара, разлитого по телу. Он не весил ничего, он был лишь крупинкой в этом мире, он мог летать, если бы захотел.
Так хорошо, будто он прятался от ливня в каком-то подъезде, обжигая язык дешёвым кофе, и рядом кто-то выливал из кроссовка воду, потому что в спешке наступил в глубокую лужу.
Комната сияла красками. Светло-желтый из-за штор, розовый от цветка на столе, алый в узорах на обоях и неестественно-синий на люстре.
Все стало мягким. Все стало невесомым. Все серое сгорело и объявилось новым, ярким.
— Не молчи, — говорит он, а улыбка по лицу растекается. — Я не могу без твоего голоса, ты же знаешь.
Монстр лишь шипит.
— Ну тише, — он поднимает руку, будто надеясь потом коснуться монстра, но она не слушается. — Не злись, не злись! Не хочешь говорить – не на...
Кашель сковывает горло. Впрочем, это обычное явление.
Вот только монстр продолжает на него пялиться, не меняя позы и выражения лица.
— О-отвернись, — краски мигают-мигают и кружатся, — ты... Не такой, как всегда. Мне неловко.
Шипение. Снова. Только злобное.
— Прекрати.
Монстр не открывал рта. Шипение раздается откуда-то из груди и зависает в мозгу.
Он садится и подтягивает ноги под себя. Под монстром не остаётся одеяла, на котором он сидел, но поза все та же. Порванная рубашка все та же. Взгляд все тот же.
Крови с уголка рта не было. Вытекшего глаза тоже. И когти были короче.
Он дышит чаще и хочет за что-то схватиться, что-то бросить, почувствовать хоть какую-то боль.
Он не хотел видеть его снова.
Точнее, хотел.
Но не такого.
Голова болит и раскалывается.
Яркость и невесомость были отвратительны.
Он впервые захотел вернуться в ту серость, в которой жил. В серость реальности, в разбитые стекла на полу и бинт на руке. Смотреть на сообщения с осуждением или сожалениями.
Но не тут.
Не с ним.
Не сейчас.
Раздается грохот. Он закрывает уши, но будто грохот раздался изнутри. Что-то в нем взорвалось и оставило осколки под кожей.
Но монстра не было.
Только огонь поедал кровать и перекинулся на тетради на полу. Огонь был ужасно красив, да и если бы он захотел его потушить, не вышло бы: руки не слушались, ноги тоже, в глазах двоилось.
От дыма вокруг хотелось спать, но страх сковывал.
* * *
— Б...ть...
Голова трещала, а опухшая рука почти не двигалась. Конечно, после одной дозы сразу вкалывать другую, попутно попав не туда и не остановив кровотечение.
Во рту не было даже слюны, а до воды бы он не дошел. Хотелось рыдать в голос и бить подушку от боли или забыться, но подохнуть от передоза? Заманчиво, конечно, но вытаскивать труп из квартиры некому.
Телефон жужжит уведомлением. Удивительно, как ещё не разрядился?
Он машинально открывает диалог и включает голосовое. Он знает, кто это, и знает, кто ему скажут. Про состояние спрашивают каждые два-три дня, про лечение настаивают каждый второй раз.
«Сенджуро... Я знаю, но правда, Я скоро вызову полицию к тебе. Ты ни на что не реагируешь. Я тебя понимаю, но...»
Но, но, но.
— К...ка...ие, блять, но? — он смеётся хрипло в динамик и закашливается. — Представь, что ты ник-кому не нужна, кроме... Двух человек.
Он поверить не мог, что теперь так тяжело говорить больше двух слов.
— Оди-ин тебя ненавиди... А второй... Умирает за не...делю до перво-ого. Ты бы не... Захотела лечиться.
И потом тебя вызывают на опознание трупа. А потом после смерти первого тебе ещё приходится решать юридические проблемы, потому что семья, видите ли, богатая, с большим наследством, а на тебя хоть и не возлагали никаких надежд, но теперь ты обязан.
Хотя в итоге половину продал и как-то за месяц не помер, сидя на героине.
— Ну, или просто... предста-авь, что ты сидишь одна. В пустой комнате и дыши...шь пылью. Почти всю свою жизнь.
Ничего, кроме одиночества.