Деревяшка

Три уродливых куска дерева – это я.

Твои руки кажутся грубыми и едва не мнут меня в щепки, твои прикосновения как будто смертельны. Я была частью живого, я дышала и тянулась к солнцу, но пришла ты, ворвалась, сломала, и теперь я лежу на твоем столе, бездыханная, безжизненная, пустая. Я могу лишь смотреть на твои мозолистые пальцы, я могу лишь молча ужасаться, когда ты берешь острый нож. Это нож для моей плоти.

Лезвие проходит по мне, как по маслу, летят стружки, падают к твоим ногам. Счастье, что я не испытываю боли, никогда не испытывала, даже едва ли понимаю, что есть боль, не вспоминаю свою жизнь под безграничным небом, потому что у меня нет памяти, но всякий раз, каждый раз, когда твой нож приближается ко мне, я замираю. Что ты задумала, что ты делаешь со мной? Разрушаешь, потому что тебе хочется разрушать, режешь, потому что хочешь резать, или же в твоих действиях есть идея, есть план? Вы, люди, любите планы.

Ты сидишь вся в стружках, как королева в бриллиантах, и я, кажется, начинаю понимать. От моей первоначальной формы осталось так же мало, как мало было в тебе от меня, но зато во мне теперь, кажется, стало на удивление много человеческого.

Я разгадала твой план.

Я была тремя уродливыми кусками дерева, а теперь я – конструктор. Ты берешь в руки тонкую белую резинку и играючи соединяешь меня, стягиваешь, делаешь маленькие узелки и прячешь их внутри сочленений. Я вижу кусочек своего отражения в начищенном металлическом стакане, где ты разводишь краску, и понимаю, что теперь у меня есть руки, есть ноги, есть шея и даже голова; и хотя ничем из этого я не могу управлять, ничего из этого не поддается моей воле, да и воли самой у меня тоже нет, но все же я мысленно дрожу от осознания. Ты двигаешь моими руками, разводишь в стороны мои ноги, сажаешь и кладешь, ставишь на плоские деревянные подошвы, крутишь из стороны в сторону моей головой; ты довольна своей работой, а я поверить не могу, что мне, деревяшке, теперь доступно столько движений.

Что я такое?

Ты разводишь краску, в твоих руках крепко зажата тоненькая кисточка, больше похожая на тараканий ус, чем на кисть, и тебе хватает пары коротких четких мазков, чтобы на деревянной голове появились брови, куда более изящные, чем твои собственные, губы, куда более красные, чем у самых напомаженных живых красавиц, и ресницы, тянущиеся почти до самого лба. Глаза ты достаешь пинцетом из маленькой шкатулки, где лежит десяток других таких же глаз, и хотя я не могу ими тебя увидеть – вернее, видела тебя и без них, так что они мне и не нужны – но, несмотря на это, мне нравится само осознание: у меня есть глаза. У меня есть глаза! Не успела рассмотреть, какого они цвета, но, надеюсь, что зеленые, зеленые, как моя листва, наверное, по-прежнему шелестящая в ветреный день в том лесу, откуда ты меня принесла.

Когда на мой лоб опускается мягкая пелена волос, я даже не удивляюсь, я уже перестала удивляться, смирилась и свыклась со своей участью. Интересно лишь, от кого ты украла эти волосы, кому они принадлежали, ведь по запаху и виду они слишком напоминают человеческие, но я не могу поверить, что есть на свете человеческий лес, куда ты ходишь стричь волосы для своих деревяшек. И я чувствую жар, когда ты завиваешь мои волосы в локоны – я красавица? Я теперь красавица? Я тебе нравлюсь?

Если ты возьмешь меня, прижмешь к груди, встанешь к зеркалу, то кто из нас двоих будет красивее? Наверное, я, наверняка, я!

Утекают дни, а ты ко мне почти не прикасаешься. Стерва! Возьми меня, приголубь меня, восхитись мной; это ты украла меня у леса, у дерева, это ты измывалась надо мной с ножом, это ты изуродовала мое тело краской! Как ты смеешь забывать меня, как смеешь сидеть целыми днями и наблюдать за танцем блестящей серебряной иглы над мотками розовой ткани? Почему ты не слышишь моего голоса?!

Ты вспоминаешь обо мне на исходе четвертого дня, подходишь, разворачиваешь свое шитье, и клянусь, не будь я всего лишь деревяшкой, мои стеклянные глаза немедленно наполнились бы слезами. Какая странная тебя посетила идея! Зачем же ты сшила для меня платье?

Разве мне полагается платье?

Но, должна сказать, оно сидит на мне как следует. Оно такое розовое, такое кружевное, что и человеческие девки, которых я когда-то видела на прогулках по своему лесу, наверняка бы позавидовали моему платью – хотя все равно бы не смогли его на себя нацепить! Созданию природному не сравниться с рукотворным, это я уже поняла, и ты, со своими кривыми мозолистыми пальцами, ты не убила меня, а, напротив, сделала из жалких диких деревяшек то, чем мне было предначертано стать. Ты надеваешь шляпу с полями на мою голову, закрепляя ее тесемкой под деревянным подбородком, ты натягиваешь на мои маленькие ножки белые чулки и крошечные черные ботиночки со шнуровкой; когда ты делаешь все это, понимаешь ли ты, что никогда твоим чреслам или чьим-либо еще не создать что-то столь же восхитительное? Осознаешь ли ты, что превзошла саму природу, что обыграла творца, и что теперь все вы, живые, до конца своих жизней будете восхищаться мной, пресмыкаться передо мной? Вот что ты сделала с человечеством! Вот, чего ты добилась! Нет ничего и никого прекраснее меня, и это – моя судьба с самого рождения. Я не умирала. Я лишь ждала, когда придешь ты, сломаешь ветви и сделаешь меня, настоящую меня.

Я готова!

Ты берешь меня в руки, и на мгновение я успеваю заметить наше общее отражение в зеркальном шкафу; и я была абсолютно права! Ты – жалкая уродливая мошка по сравнению со мной, ты – игрушка в моих руках, дышащая, дрожащая, смешная игрушка!

А я совершенство.

Мы уходим, и я еду на твоих руках, потому что это логично и разумно, что совершенство, подобное мне, должно ехать на жалком существе вроде тебя. Мы спускаемся, ты кладешь меня и заворачиваешь в бумагу; это не слишком приятное обращение, но что сказать? Я понимаю, почему ты так поступила; это для того, чтобы ничто не навредило моей красоте, и чтобы людишки, не достойные даже смотреть на мое лицо, не могли подглядеть на меня в твоих руках. Разумно. Ты не так глупа, как остальные, как те, что праздно ходили по моему лесу. По-своему я даже люблю тебя. В некотором роде. Ведь ты – моя создательница.

Мы выходим на улицу, я знаю это, потому что слышу голоса других деревьев и других людей; мы идем, мы едем, и все это время я в бумаге и думаю только о том, чтобы не помялась моя розовая юбка, чтобы не загнулись некрасиво черные кружева; надеюсь, ты тоже об этом думаешь.

Ты думаешь?

И вот мы снова в доме, но я слышу стон комнатных растений и по нему понимаю, что это не наш дом, ведь у тебя, помимо старой молчаливой мебели, я была единственная деревяшка. Я вижу свет, ты развернула меня, и я вижу люстру, грузно висящую под потолком, вижу множество других живых, суетящихся вокруг, и боюсь, как бы не сползла некрасиво шляпка; а затем маленькие, горячие, липкие ручонки хватаются за меня, и все мое драгоценное платье немедленно оказывается измято. Ты говоришь, они говорят; как жаль, что я не знаю людского языка!

Маленькие ручонки принадлежат маленькой девчонке; она смотрит в мои глаза смешными глазюками, хлопает губищами слишком близко к моему прелестному личику, топает ногами, отчего и детская морда, и богатая комната трясутся; а затем она целует меня, громко, мокро, прямо в мое аккуратно раскрашенное личико, и прижимает меня к сердцу, отчего слетает шляпка, и по волосам гладит, едва не срывая парик; и хотя я готова заплакать, и хотя я хочу дрожать от презрения и мерзости, но я не дрожу и не плачу. Она прижимает меня не как деревяшку, не как богиню, не как вещь; в ее горячих ручках я как будто оживаю, по-настоящему оживаю, становлюсь живее, чем была под безграничным небом, живее, чем была на твоем столе под лезвием твоего ножа, живее, чем когда бы то ни было; в ее руках я – человеческое существо.

Сколько волшебства в одном лишь поцелуе!

Мы бегаем, мы смотрим на комнату и на люстру, на книги, на плюшевых зверей с забавными мордами, теснящихся на диване, и все это время я прижата к ее груди, я чувствую поцелуи и смех на своих волосах, я ловлю отражение ее улыбки в своих стеклянных глазках; и маленький, едва-едва зародившийся в душе счастливый огонек неожиданно разгорается в бесконечное солнечное пламя, и я не хочу, чтобы она отпускала меня, и я не хочу чтобы она чтила меня, не хочу расставаться с ней ни на мгновение. И потому я улыбаюсь, когда она кладет меня на ночь в свою постель, хотя оторвались кружева от платья, хотя смялась и перекосилась шляпка и развились горячие локоны, и я лежу рядом с ней, глядя в темный потолок, недвижная, всегда заклейменная кукольной улыбкой, бесстрастная, смешная бывшая деревяшка, и одна-единственная мысль плывет в моей голове на волнах ее детского, невинного дыхания:

Сегодня был день рождения – у нас обеих.