— Хэй, Той!
Мальчишечий голос слишком надрывно и звонко разносится по поляне.
— Я знаю, ты здесь! Почему ты меня пугаешь?! Я… Я расскажу маме!
Тонконогий вихрастый мальчик сжимает маленькие кулачки, разворачивается и бежит прочь. Прочь от холода, одиночества и страха, что сковывают и заставляют глотать обжигающе горячие и горькие слёзы. Ветер срывает каплю за каплей, хлещет по влажным щекам и будто бы подгоняет. Ноги почти сбиваются с бега, внутри всё горит как в пожаре, но останавливаться нельзя! Поворот, прямо, под гору. Байрон запинается, на мгновение замирает в воздухе, распластав руки, и падает. Земля и небо меняются местами, камни врезаются в нежную кожу; голову, руки и ноги пронзает жгучая боль. Прокатившись кубарем, мальчик врезается в валун. Ногу простреливает, а ссадины и порезы жжёт так сильно, будто на них вылили едкий раствор. Но надо вставать! Нельзя терять времени!
С трудом встав на четвереньки, Байрон опирается на камень. Дышать тяжело, но мальчик делает медленные вдохи и выдохи. Той говорил, что нельзя не дышать. Иначе мозг задохнётся, а он сам — умрёт. Той… Воспоминания о брате на мгновение заглушают боль от ран. Утирая слёзы и размазывая кроваво-грязное месиво по лицу, Байрон пытается снова бежать, но ушибленная нога плохо подчиняется. Он пробует осторожно наступить на неё и тут же стонет, хватаясь за голень обеими руками.
Впрочем, спешка уже не нужна. Родной дом выглядывает из-за раскидистого дерева своей цыплячьей оградой. Там, наверняка, мама и пришедший раньше Той. Они сидят на веранде с книгой и задорно смеются, позабыв о нём, о маленьком глупом Байроне, который всегда сидел на маминых коленях. Мысль невыносима, от неё слёзы катятся ещё быстрее. Кожа под ними горит, и мальчику кажется, что непременно на лице останутся следы.
Постанывая и буквально таща ногу за собой, он с трудом добирается до дерева. Обняв крепкий ствол, поднимает ногу и снова стонет, но на этот раз от облегчения. Сил больше нет, но вон он дом, вон из трубы уже идёт дым. Сколько было времени, когда они с Тоем ушли? Кажется, это произошло до полудня. Сейчас же солнце клонится в сторону заката. Они пробыли на поляне целый день! Мама, должно быть, с ума сходит! Закусив губу, мальчик, аккуратно обходя выступающие из-под земли корни, медленно двигается в сторону дома.
Раны жжёт неимоверно сильно, но он терпит, ведь дом уже близко. Ещё чуть-чуть и…
Вдруг кто-то налетает на него со спины и сильно толкает вперёд. Байрон запинается больной ногой и падает, крича от резкой сильной боли.
— Эй, я же не сильно толк… — Но слова застревают в глотке. — Ты… Ты что, упал с горы?!
Мальчик не отвечает. Он, пытаясь ухватиться за ногу, кричит не своим голосом. Горло дерёт, но кажется на несколько мгновений, что крик помогает унять нестерпимую боль.
— Чёрт… Не ори ты так, иначе подумают, что это я тебе её сломал! — Голос недовольный, но, будь Байрону не так больно, он бы услышал явные ноты детского страха в нём. — Чёрт! — А следом раздаются удаляющиеся куда-то в сторону, обратную от дома, шаги.
Мальчик открывает глаза и на долю секунды замечает удаляющуюся спину брата.
«Той… — Сквозь боль и собственный крик Байрон распознаёт эту мысль. — Той… бросил меня…»
***
— Хэй, Той!
Я резко распахиваю глаза, выныривая из омута детских воспоминаний, и сперва не понимаю, где оказался. Только потом, когда реплика повторяется, осознание возвращается ко мне. От раздавшегося в тишине ночи имени во мне разгорается давно позабытая ненависть. Только-только смирившись с тем, что заказ поступил на собственного старшего брата, я снова с трудом себя сдерживаю, чтобы не спрыгнуть со своего укрытия и не перерезать подонку горло. Потираю шрам на левой щеке и хмурюсь.
Место перелома привычно ноет. Так всегда бывает, когда я начинаю нервничать или злиться. Прошло более пятнадцати лет, а боль и чувство брошенности, казалось, свежеют с каждым днём.
С годами я всё больше прихожу к выводу, что детская злоба и ненависть выжигают клеймо внутри, там, где, как многие верят, находится душа. Постепенно шрамы затягиваются, но уродливый рубец всё равно остаётся и словно растягивается, становясь ещё более уродливым и болезненным.
Тогда казалось, что ничего страшного не случилось. Подумаешь, родной брат бросил лежать под корнями высокого дерева, смалодушничав и испугавшись. Как говорил отец матери в минуты, когда мы сильно с Тоем ссорились: «Они братья. У других и хуже бывает, так что не мешай им выяснять отношения. Решат сейчас — и будут так думать впредь». И кто мог предположить, что мудрый человек так сильно ошибётся?
После того, как меня нашла соседская собака и залаяла, чем сильно меня испугала, я старался не пересекаться с братом. Сдать я его не сдал, но, когда он вернулся домой, мама всё поняла, лишь взглянув в его глаза. В тишине пощёчина прозвучала слишком громко, что я вздрогнул и задел повязку на руке. Но боли я почти не чувствовал. Я был заворожен тем, как мама превратилась из прелестной милой женщины, которая никогда на нас не повышала голос, в дикого зверя. Её лицо покраснело, вены на шее вздулись, она кричала и кричала, махала руками подобно всполошенной птице, а брат испуганно вжимался в стену.
С того самого дня наши отношения становились всё хуже и хуже, пока не свелись к сухому «Привет» и «Пока», а то и кивку вовсе или даже взгляду. А как только брату исполнилось восемнадцать, он ушёл на службу к Королеве, став её верным псом и заработав себе немало врагов, сажая всех, кто был неугоден Её Величеству. То, что он с ней спал, мало кто знал, а даже если и знал, то никак эту информацию не использовал. Либо дело было в нраве Королевы, которая могла помиловать и тут же передумать, либо в самом Короле, которого выставили бы полным олухом, раз он не знает о похождениях своей жены. Когда же пришло время моего совершеннолетия, мать сказала лишь одну фразу: «Не ошибись с выбором», ведь вся семья знала, что я пойду в Гильдию, в общество наёмников, которые служат Совету, а тот — Короне.
Корона — то, что называют в нашем королевстве «властью». Это богатые и влиятельные люди, которые, если говорить прямо, управляют всем. Именно они решают, какие законы стоят выдвижения, какие — нет; именно они дают право Королю и Королеве самостоятельно казнить, миловать и сажать под замки. Но без Совета ни Король, ни Королева ни на что не способны. Как и Совет без них. Корона прочно связала две своих производных, дабы сплотить и заставить работать сообща. Но тогда, позвольте, с какой стати Совет нанимает Гильдию? Причём, без согласия Короля и Королевы?
Гильдия отличается от королевской стражи тем, что убирает неугодных Совету. Если кто-то посягает на власть в Совете, угрожает её устоявшимся членам или несёт прямую угрозу Короне, появляемся мы. Если кто-то нарушает общепринятый порядок и законы, угрожает Королю и Королеве или мирному населению, появляются Стражи. И стоит ли говорить, что за несколько лет я занял пост главы Гильдии тогда, как Той — главы Королевской Стражи?
Но нельзя сказать, что Стражи и Гильдия — конкуренты. Мы в конечном итоге боремся за сохранность власти Короны, обеспечиваем её безопасность и безопасность её членов. Другое дело, что заняты мы разными сферами, а неприкосновенность есть только у Гильдии — по большому счёту наёмников не существует, это нарушение одного из принятых Короной законов. Однако это не мешает нам, по приказу той же Короны, убивать неугодных.
И пришёл тот день, когда неугодным Короне стал Той.
Заказ на него был в виде стандартного взгляду письма. Белая бумага, гербовая печать Совета — я видел это много раз. Но вот надпись на конверте, гласящая о коротких сроках работы, напрягала. Вскрыв конверт, я обнаружил сложенный вдвое лист бумаги. Там, сухим канцелярским текстом, была изложена суть.
Что я почувствовал, когда узнал? Сперва недоумение — «Он же мой брат». Но после пришла скука — «Очередное дело. Не больше. Не меньше». Отличался ли я в тот момент от Тоя в моих детских воспоминаниях? Не думаю.
Моргаю и высматриваю сквозь листву свою «жертву». Но их несколько. Все разной комплекции, по-разному высокие, имеют разный цвет волос. Тех, кто стоит ко мне лицом, я отметаю тут же. Осталось двое. Стрелять сейчас — я могу убить не того. Не то чтобы меня высекут за это — я всё-таки глава Гильдии. Однако поощрений будет мало за лишний труп. Самое главное наше правило: не убивай, если нет необходимости. О да, мы пытаемся сохранить в себе людей.
Нет, сегодня заказ выполнить не удастся. Придётся выжидать момента, когда Той будет один. Либо пролить ещё чью-то кровь. Последний вариант мне не по душе. Не раз и не два мне приходила в голову мысль, что я ещё не готов быть главой Гильдии и отвечать за такое количество людей. И дело не в том, много ли я убил, чтобы достичь чего-то, — убивал я достаточно, и не все мои способы были допустимыми в Гильдии, за что я получал нагоняи от более старших собратьев. Всё дело, наверное, в моём нраве. Я видел в тех жертвах искалеченного маленького себя, который держится за ногу и кричит от адской боли; который только и думает, что умрёт, если никто не придёт в эту секунду.
Слаб ли я?
***
Вернувшись в Гильдию, я стараюсь двигаться как можно тише, чтобы не встретить никого по пути. Дни беспрерывной слежки всегда накладывают отпечаток, сколько бы раз ты этого ни делал. Привыкнуть к постоянным недосыпам получается не всегда. Стоит закончить дело и стать на какое-то время обычным человеком, как всё, чего добился, вылетает в трубу, и приходится начинать с самого начала. Сперва, конечно, было тяжело, но сейчас это уже становится своеобразным ритуалом. Не сделал — считай, провалился ещё до встречи с жертвой.
Добравшись до своей комнаты, наскоро стягиваю с себя одежду и, даже не уделяя внимания каким-то иным процедурам, заваливаюсь в кровать. Ночь будет долгой.
Тело тяжелеет, я чувствую своё размеренное дыхание и постепенно засыпаю. Но почти тут же, как мне кажется, просыпаюсь. Колышутся шторки от лёгкого ночного ветра, где-то над головой раздаётся скрип половиц — кому-то не спится в эту летнюю ночь. Откидываюсь на горячую подушку, провожу рукой по влажному от пота лбу и прикрываю глаза. Надо заснуть. Сон, тяжёлый и муторный, заставляет вязнуть в себе. Картинки меняются одна за другой; я слышу крики, предсмертные хрипы, хруст костей; чувствую вибрацию тетивы после отправления стрелы в свободный полёт и лёгкость своего лука — верного оружия, которое никогда меня не подводило. Всё смешивается, пестрит, играет разными красками — подобно природе после дождя. Всё такое сочное, яркое, что глазам становится больно. Я не могу на это смотреть. Траву обагряет чья-то кровь; детские крики становятся невыносимыми, разрывая мою голову. Я хочу проснуться, но не могу вынырнуть из топи своих кошмаров. Мальчик хватается за ногу, я вижу это со стороны, и мечется от боли, а паренёк спешно убегает, оставляя ребёнка там, под корнями, и…
Вскакиваю, крик рвётся наружу, но я сдерживаюсь. В руке чувствуется рукоятка кинжала. Когда я успел его схватить? Не помню. Ровное чистое лезвие почти светится в этой темноте. Прикладываю его плашмя к своему лбу и почти стону от облегчения. За окном тем временем начинает алеть рассвет. Вдохнув и медленно выдохнув, решаю сходить к реке, что протекает как раз рядом с домом Гильдии.
Когда ныряю с выступа в холодную воду, чувствую, что кошмары и видения отступают. Приходит удивительная ясность мыслей, которой мне очень часто не хватает. Плыву под водой как можно дальше, пока лёгкие не начинают гореть. Нога не ноет, но стоит мне подумать о своём сне, как её сковывает судорогой. От неожиданности раскрываю рот и набираю воды. Стискиваю зубы, сглатываю и пытаюсь вынырнуть хотя бы головой, чтобы набрать воздуха, но нога словно бы тянет меня ко дну. Всего на несколько секунд мой нос оказывается над ровной гладью, а после меня погребает под толщей воды. Я почти ничего не вижу, но пытаюсь руками растереть голень, чтобы уменьшить судорогу и просто-напросто выплыть на мель. Вскоре глазам становится больно. Жмурюсь, почти как тогда, под деревом, а мышцу тем временем словно прокручивает. Внутри опять всё горит, а глотку дерёт от невозможности сделать нормальный вдох. Отпускаю ногу и стараюсь выплыть, гребя обеими руками — не иначе как от паники. Все правила поведения в воде разом вылетают из головы. И тут рука хватается за выступ. С трудом подтягиваюсь, помогаю второй рукой и прижимаюсь к сырому камню всем телом. В голове каша, я часто дышу и подгибаю ногу, которая всё ещё схвачена судорогой, внутри всё горит огнём. Когда способность здраво оценить обстановку снова возвращается ко мне, я, дыша открытым ртом, осматриваюсь. Вход в Гильдию и выступ, с которого я нырял, оказываются в совсем другой стороне. Или я от них.
— Чёрт бы побрал всё это… — шиплю, обращаясь скорее к себе, чем к кому бы то ни было. — Уф…
Прислоняюсь лбом к собственной руке и прикрываю глаза. Сколько так проходит — не знаю. Но стоит мне почувствовать, что судорога отступает, как я снова окунаюсь в воду и на этот раз более медленно и безопасно плыву обратно. Ничего, на моё счастье, не приключается, и я, пусть немного усталый, возвращаюсь в Гильдию. Заказ просрочен, Совет будет не рад услышать об этом. Поэтому стоит доложить сразу, а не ждать, пока они сами узнают все детали.
Однако самому явиться в Совет у меня не выходит. Их посланник уже сидит в моей комнате и с интересом рассматривает висящий на стене лук. То, что он прошёл через охрану, меня не удивляет. Скорее забавит. Чем он, интересно, выторговал свой проход? Да не просто проход, а уединённую беседу с главой Гильдии? Нет, постоять за себя я смогу, иначе не был бы тем, кем являюсь здесь. Но мы все — братья. И информация у нас, от кого бы и кому бы она ни поступала, является общедоступной. Неужели Совет об этом не в курсе?
Юноша, сидящий на моей постели, щупл, черты его лица — остры, а редкие волосики едва закрывают кончики ушей. Он одет в нелепую форму Мальчика-на-побегушках-у-Совета белых цветов с синим полосами, которые в буквальном смысле называют имя и фамилию человека, подославшего парнишку сюда. Если я ещё смогу увидеть татуировку или клеймо на нём, то тогда всё станет ясно. В его руках — то ли книга, то ли какой-то журнал, который юноша листал время от времени.
— Доброго утра. — Кивает он, но не поднимается.
Первая ошибка.
— Если говоришь с главой Гильдии, соблюдай правила приличия, — хмуро отзываюсь я. — Мы вам нужны, а не вы нам.
Юноша уязвлён. Его лицо покрывается пятнами. Он вскакивает и, поклонившись, снова говорит:
— Доброе утро.
«Новичок», — фыркаю я про себя.
— Доброе. Зачем пришёл? — Беру полотенце и накидываю себе на плечи.
В его глазах читается то самое недовольство, которое порождается несправедливостью. Видимо, он думал, что я поведу себя с ним более учтиво. Но сказать что-то, что не относится к теме его разговора, он боится. Знает гнев Гильдии.
— Совету доложили, что человек, на которого Вам поступил заказ, ещё жив. И посему Совет не доволен. Как Вы объясните это? — Он даже не делает паузы. Лишь, когда заканчивает, судорожно дышит, восполняя запас кислорода.
В моей голове всё ещё каша, лёгкие и горло саднят, а во рту — противный вкус речной воды. Мне бы сейчас привести себя в порядок, нормально поесть и начать строить новые планы слежки или просто придумать, как сделать дело быстро, но нет. Вместо этого приходится объясняться с этим сопляком, который либо никогда ранее ничего подобного не делал, потому и не скрывает свои эмоции, либо он… Второй вариант кажется абсурдным, поэтому я даже не силюсь полноценно вывести его в своей голове. Если только подумаешь, что парень — предатель или не относится к Совету, то можешь покидать Гильдию и идти сдаваться Стражам. Эмоции — одна из тех вещей человеческого естества, способная сказать о нём больше, чем он сам. И я не был бы главой банды головорезов, если бы не умел скрывать их так умело.
— Объяснять лично Вам, — я делаю ударение на слове, отчего юноша вспыхивает, но молчит, — я ничего не буду. Совет знает, что, если возникает ситуация, когда заказ не удаётся выполнить в срок, нам даётся ещё три дня, за которые мы исправляем свою оплошность. — Я пристально смотрю Посланнику в глаза. Светло-серые, с тёмными вкраплениями, — как у Тоя. С трудом, но я отвлекаюсь от мыслей о брате и продолжаю, даже голос не дрожит: — Если по истечению этого времени жертва всё ещё жива, Совет в праве забрать оплату и потребовать либо казни исполнителя заказа, либо его наказания. Но лишь потребовать. Решение остаётся за главой Гильдии. То есть, за мной. И я искренне недоумеваю, почему вообще объясняю Вам, — снова ударение, — это. Совету всё, сказанное мной, давно известно. И у меня вопрос. — Я делаю шаг к юноше, тот отступает, запинается и падает на кровать, отползая и прижимаясь спиной к стене. — Зачем ты здесь? — Нависаю над ним, одной рукой хватая за ворот рубашки. В другой руке уже оказывается метательный нож.
С моих волос капает вода, попадая на постель и ноги юноши, который с ужасом смотрит то на меня, то на оружие в моих руках.
— Предупредить… — шепчет он, нервно сглатывая и вцепляясь влажными дрожащими руками в мою.
Его журнал — или книга, я так до конца и не понимаю — валяется на полу. Видно, выронил, когда пятился.
— О чём ты можешь предупредить меня? — Шиплю, пытаясь уловить в речи парня ложь. Но не выходит.
— Стражи знают о возможном нападении на своего Командира. Они догадываются, что кто-то нанял охотников за головами, но кто именно — не понимают. Думать на Совет они не могут, иначе их самих казнят за измену Короне. Поэтому Командир не остаётся нигде один.
Он говорит быстро, почти не сбиваясь. Не иначе как от снёсшего голову страха.
— Откуда они узнали о нападении? — Теперь понятно, почему их было несколько. Отвлекающий манёвр. Могли ли они раскрыть меня? Нет, не думаю. — Только я и Совет знал об этом заказе. Чтобы избежать излишнего трёпа, я не доверил это дело никому, кроме себя. — Стискиваю рубашку и даже чуть приподнимаю щуплое тело вверх. Раздаётся жалобный треск ткани.
Если парень не относится к Совету, как он что-то вообще узнал?
— Не знаю, честно! — Лицо парня испуганно вытягивается, глава почти вылезают из орбит. — Я лишь предупредить хотел!
— Кто тебя послал? — Ослабляю хватку.
— Никто. — Он машет головой и прячет глаза.
— Я не повторяю свои вопросы дважды. — Теперь я угрожаю, немного приподнимая юношу над кроватью. Снова скрипит ткань.
— Мне велено не называть имён! — Почти с надрывом. Но стоит мне приблизить нож к его шее, как он меняет тактику: — Хорошо-хорошо! Я скажу…
— Тебя мало даже убить, предатель, — фыркаю я, отпуская парня. Тот падает на кровать, смотря на меня с явным непониманием и всё ещё пребывая в ужасе, — раз ты почти назвал мне своего покровителя. Я, думаешь, по цвету твоей формы и клейма на левом плече не узнал, кто именно тебе подослал?
Парень на секунду-другую теряется, а после осознание всего этого доходит до него.
— Вы же не… — сипит он. — Не… Ска́жете…
Я отворачиваюсь.
— Чтобы через минуту даже запаха твоего тут не было. — Бросаю ему через плечо. — Время пошло.
Посланник понимает мои слова буквально. Вскочив, он быстро подбирает книгу и пулей вылетает из моей комнаты. Надеюсь, он ни на кого не натолкнётся по пути.
Интересный расклад выходит. Синий цвет — цвет главы Совета. А вот выжженное клеймо от левой ключицы и до, я думаю, лопатки — не всё смог разглядеть — принадлежит Рынку, экономической клоаке, где рабство — вещь нередкая. Выходит, парнишку купил Совет? Но рабство — нарушение немыслимой кучи правил! По идее, Рынок — та структура, о которой знают лишь немногие. Вернее было бы его называть «Подпольный рынок», ибо там можно найти всё, начиная от личного раба за несколько сотен монет до оружия, которое сможет высечь целое государство. Даром, что никто не хочет отвечать после за свой бунт, поэтому оружие и спросом не пользуется. Чего нельзя сказать о рабской силе. Каждый проданный на Рынок человек всегда «награждается» выжженным клеймом, чтобы можно было отличить раба от простых людей. Покупающий тоже мог «наградить» своим знаком беднягу, но, как правило, до этого не доходит: рабы продаются тогда, когда в них уже нет никакой надежды; когда им уже всё равно, что будет; когда к ним приходит то самое смирение, которое требуют от воина на поле боя. И ничего нельзя сделать. Корона не знает о Рынке, а если и знает, предпочитает и на него закрывать глаза. Ведь там тоже сидят люди, которым не чуждо желание получать прибыль. Я никогда не вдавался в эти тонкости. Скорее всего, Рынок просто платит какой-то процент Короне, чтобы та «как бы не замечала» их деятельность.
Нет, глава Совета не мог так опуститься. Это совершенно исключено! Должен быть иной ответ на вопрос, почему мальчишка-раб появился в моей комнате в одежде… Минутку. Я останавливаюсь в центре комнаты и лихорадочно думаю. Мог ли парень просто обойти охрану? Но если он её обошёл, как сориентировался в катакомбах нашего «дома»? Кое-где мы выставили ловушки, он миновал и их?! Я должен быть уверен! Быстро собираюсь и привожу себя в порядок, прячу ножи и кинжалы под одежду, беру колчан, лук и выхожу. Моё состояние — дело последнее. Главное — выяснить сейчас, кто этот малец и какие его истинные мотивы.
***
Как бы сильно потрясён я ни был, но мои догадки оказались верны. Охрана меня заверила, что мимо них не прошмыгнула даже крыса, не говоря уже о человеке. В своих людях я уверен, а вот в парнишке… Сроки выполнения заказа поджимают, но я должен найти Посланника и поговорить с ним ещё раз. Он предупредил меня о Стражах. Может ли быть такое, что кто-то из них — его хозяин? В случае насильственной смерти хозяина раб получал свободу. Если я буду убивать всех, кто окажется передо мной и Тоем, то мальчишка станет обычным горожанином, разве что не нашего королевства — свободных рабов «наше» общество презирает. Интересная мысль. Но проверять списки работорговцев — себе дороже. Да и не должны меня там видеть. Я в королевстве выступаю в роли обычного горожанина, за плечами которого — совершенно обычная котомка. Что там лук и колчан, другое дело.
На площади слишком многолюдно. Сегодня вечером в королевстве будет праздник в честь десятилетия восхождения Короля и Королевы на престол. Украшать начали уже с рассветом, поэтому в глазах у меня пестрит от лент, корзин с фруктами и цветами, а последние, ко всему прочему, почти сражают своими ароматами, заставляя меня зарыться носом в надетый широкой частью вперёд платок. Слышится смех, ругань торговцев, детвора бегает между ног взрослых, попутно срезая кошельки. Время от времени кто-то из малышни попадается, и тогда к мешанине люда добавляется стража. Их доспехи, наполированные до блеска, отражают солнечный свет, который в виде «зайчиков» возникает то на спине грузной женщины в платье, то на крышах лавок, то попадает кому-то в глаз, и тогда ко всеобщему шуму добавляется отборная брань.
Прохожу мимо очередной лавки с приторно-пахнущими цветами и почти поворачиваю в проулок, как краем глаза цепляюсь за запряжённую старой кобылой повозку. Несколько парней и полный усатый старик с толстыми красными губами загружают её тяжёлыми мешками. Старик что-то постоянно ворчит, браня то одного парня, то другого, резко замахиваясь и отвешивая им подзатыльники. Не в моих правилах защищать детей от их родителей или вмешиваться в уличные драки, но, ведомый интуицией, я всё же разворачиваюсь и иду в их сторону. Вовремя: щуплый худой паренёк, на чьей спине мешок, с трудом стоит на ногах, готовый вот-вот упасть от тяжести своей ноши. Старик его подгоняет, а другие парни, стоя в стороне со сложенными на груди руками, подкалывают и ехидничают, не особо горя желанием помочь. Один из них смутно похож на Стража, которого мне доводилось видеть с Тоем.
Я не дохожу несколько метров — передо мной проходит целое семейство, так неудачно выбравшее маршрут через площадь, — как слышу грохот с последующими криками. Огибаю шедшую пару и быстрыми шагами подхожу к повозке. Так и есть. Парень не смог устоять и оказался погребённым под не то какими-то корнеплодами, не то камнями — не разбираю. Подлетаю к нему и пытаюсь достать беднягу, и меня даже никто не останавливает. Но и не помогает.
— Совсем плох был, — сплёвывает старик в сторону. — Скажите своему командиру, чтобы в следующий раз кого покрепче пок…приводил, — он почти произносит запретную комбинацию слов, но вовремя поправляется. — Всё. Пошли. Нечего стоять. Стража сама уберёт и закопает его где-нибудь.
Я не замечаю ничего, что происходит вокруг меня. Мальчишка и его жизнь — единственное, что меня трогает. Парень не дышит, он хрипит. Видимо, сломанное ребро, деформацию которого видно невооружённым глазом сквозь лохмотья, в которые он облачён, проткнуло лёгкое. Я не смогу доставить его к лекарям так быстро, чтобы он не умер. Бережно переворачиваю парня и понимаю, что я сместил осколок. Изо рта Посланника тут же начинает идти пенистая кровь, его хрипы становятся ещё громче. Сможет ли он хоть что-то сказать мне? Смотрю ему в глаза и понимаю, что они не как у Тоя. Это и есть глаза Тоя.
— Дя…дя, — давит из себя парень, пока я пытаюсь сложить паззл воедино, — дя…дя… — его взгляд стекленеет, рука, которой он пытался схватить меня, опускается.
Я стискиваю его плечо и смеживаю веки. Смерть — моя давняя подруга. Я не должен стыдиться её творений.
Укладываю парня на остатки мешка, прикрываю ему глаза и стираю пенистую кровь с его рта и подбородка. Затем подзываю играющего с товарищем мальчика, вручаю ему несколько монет и прошу сбегать за лекарем и стражей. Когда нужные люди приходят и уносят тело, я прокручиваю ситуацию в своей голове. Он назвал меня дядей. Его глаза — это глаза Тоя, определённо. Так, значит, он его сын? Но почему он предупредил меня о… Догадка обухом бьёт меня в район затылка. Той продал своего сына на Рынок?.. Но зачем? Как можно так поступить с собственным ребёнком?!
Ненависть огненным валом накатывает на меня, и я с трудом себя сдерживаю, чтобы не начать выпускать пар уже сейчас. Вдруг раздаётся звон часов на Башне. Три часа дня. Сегодня вечером Той будет мёртв, и плевать, сколько ещё людей падёт от моей руки!
***
Праздник тянется почти до ночи. Но главу Стражей на площади я не замечаю. Вероятно, поставил вместо себя кого-то, а сам остался либо в покоях Королевы как верный охранник, либо вернулся домой. Будь я чуть менее опытным, решил бы, что дома он никак не может быть — самое очевидное место, где его может найти моя стрела. Но опыт у меня был, поэтому первым местом, куда я направляюсь, является крепкий деревянный дом, окружённый полями и лесом. Мама рассказывала, что Той женился на дочери фермера и уехал к ней. С родителями брат перестал видеться после своего отбытия в казармы Стражей. Отец всё понял сам, а вот маме пришлось тяжко. Неудивительно, что, когда настал мой черёд определяться со своей жизнью, она даже не велела — умоляла не ошибиться с выбором.
Интересно, что брат продолжал быть фаворитом Королевы даже после своей женитьбы.
Мои шаги едва слышны в тишине ночного леса. Небо сегодня, на удивление, чистое; покрытое россыпью звёзд, оно как никогда сильно манит меня к себе, а необычайно яркая луна, кажется, даже шепчет моё имя. Оно почти набатом звучит в этом лесу, и я на секунду даже замираю. Сердце бьётся непозволительно часто, я дышу открытым ртом, а после сглатываю и перехватываю удобнее лук. Картинка из прошлого, когда мы с братом плыли в лодке, а папа грёб, ударяет под дых, что мне большого труда стоит сохранить вертикальное положение. Тогда вода тоже казалась чёрной глубокой пучиной, а плавающие то тут, то там пожухлые листья — звёздами. Мы были совсем маленькие, и тогда я верил, что брат — моя защита и мой пример того, как стоит жить. Да, пример, но годы идут, и он стал тем, во что так боюсь превратиться я.
Лес кончается, я упираюсь в задний двор крепкого одноэтажного дома с флюгером и печной трубой, из которой идёт дым. В окнах горит свет, я вижу мелькающие фигуры, время от времени сходящиеся и на несколько секунд замирающие на месте. Мужчина и женщина. В руках последней мне удаётся различить что-то, похожее на свёрток, который она бережно прижимает к груди.
Вдруг до меня доносится издалека лай собак. Детский страх на мгновение парализует, но я быстро беру себя в руки. Где-то там, в начале лесополосы, мелькают огни, то исчезая, то вновь возникая. Факелы. Люди идут сюда точно по моему следу, никак себя не скрывая. Более того, время от времени слышатся гневные выкрики и проклятия, которые обращены в адрес Гильдии. Но кто мог узнать о нас?.. Кто мог рассказать?!
Чертыхаюсь и, стараясь быть незаметным, трусцой припускаюсь к дому. Залаявшая было собака тут же замертво падает, сражённая моей стрелой. Сперва мне кажется, что грохот цепи о фундамент и недолгий скулёж умирающего пса меня выдают, но во двор никто не выскакивает.
Обхожу дом и замираю напротив крыльца. Заминка выходит мне боком: дверь распахивается, в проёме возникает смеющаяся женщина с собачьей миской в руке. Сперва она меня не замечает и начинает спуск, другой рукой поднимая подол платья. Кодекс ревёт внутри, что меня никто не должен видеть, но совесть взывает к рассудку — это же женщина, тем более заказ изначально был не на неё. Но инстинкты охотника заглушают всё. Тело выходит из-под контроля, маленький мальчик в теле мужчины бьёт кулачками и просит остановиться, размазывая бегущие по лицу слёзы. Стрела срывается с тетивы и пронзает насквозь хрупкую женскую грудь. Обстановка вокруг замирает, теряет свои краски, а после будто бы ускоряется и начинает ярко пестрить. Я успеваю подхватить падающую женщину за голову, но миска всё равно с грохотом катится по веранде, рассыпая своё содержимое.
— Дорогая? — Знакомый и такой ненавистный голос раздаётся из глубины дома. — Дорогая, что случилось? Ты слышишь меня?
Детская обида перерастает во что-то глобальное, готовое вот-вот уничтожить все мои рычаги самоконтроля. Я поднимаюсь и перешагиваю через тело, стрела снова на тетиве. А когда тихо вхожу в дом, краем глаза улавливая приближение факелов и слыша лай собак, встречаюсь с человеком, из-за которого только что погибла невинная женщина. Невинная женщина… Внутри всё холодеет, но я стараюсь не подать виду.
— Т-ты?.. — Брат сипит, и я не могу понять, от страха, ненависти или потрясения. Но стоит ему повернуть голову и увидеть на пороге тело своей возлюбленной, как боль и отчаяние сбивают его с ног. — Нет…
Он пытается пробиться к ней, но я, удобнее перехватив лук, пинаю его в бок подошвой ботинка. Той опрокидывается на спину, сбивая полки и лежащую утварь на них. Однако ему хватает мгновения, чтобы оказаться на ногах. Его тёмные волосы взлохмачены, а светло-серые глаза смотрят на меня с болью и лютой злобой. Как тогда, в детстве. Натягиваю тетиву и почти спускаю стрелу, ибо желания продолжать схватку у меня нет. Но вдруг Той говорит:
— А ты вырос, Байрон.
Первая стрела вонзается чуть выше пупка. Брат вскрикивает и, оперевшись на уцелевшую полку рукой, чуть сгибается.
— И… возмужал, — пытается улыбнуться, но я тут же спускаю вторую стрелу.
Та попадает рядом с первой, снова вызывая у Тоя вскрик. Он припадает на одно колено, хватаясь за обе стрелы, и поднимает лицо ко мне. Его глаза — в них ещё плещется адским коктейлем боль, отчаяние и ненависть ко мне, но теперь я вижу что-то ещё.
Убираю лук и вынимаю из ножен кинжал. Медленно подхожу к брату, хватаю его за волосы и запрокидываю ему голову.
— Последнее слово, ублюдок, — гневно шиплю, крепче перехватывая оружие. — Подумай хорошенько. Может, извиниться за смерть своего сына хочешь, которого на Рынке продал? Или перед матерью, которая слёзы лила каждый день после твоего ухода?
— Ты позволишь сантиментам взять вверх перед собственной гибелью? — Давит из себя Той, позволяя себе рассмеяться. Но смех получается недолгим: от дрожи стрелы двигаются в ранах и приносят за своим движением боль. — Дряной из тебя глава, братец, — выплёвывает он, его губы окрашиваются в красный цвет, а подбородок и шея покрываются кровавыми крапинками.
— Я просто перережу тебе глотку, тварь, и плевать мне на себя. Ты заслужил. — Я приближаю своё лицо к его и, глядя Тою в глаза, чеканю: — Твой выбор толкнуть меня тогда привёл к тому, что сейчас ты стоишь передо мной на коленях. Сантименты? Да плевал я на них!
Уже доносятся голоса добежавшего люда; мне кажется, что я слышу треск пламени их факелов. Но ничего из этого, даже собачий лай — страх моей жизни, — не волнует меня. Я смог ответить себе на вопрос, почему взялся за заказ сам. Месть. Банальная месть, росшая с самого детства, теперь сможет выплеснуться и опустошить меня, как изливается воск из переполненной горящей толстой свечи.
— Я знал, что ты придёшь за мной, брат, — он пытается ухмыльнуться, но я ногой пинаю стрелы в его животе, и Той задыхается от боли. Кровь ещё быстрее начинает струиться по его губам, подбородку, капает на бревенчатый пол.
Вдруг в стену через окно врезается горящая стрела. Она вибрирует, и вместе с ней горящее вещество падает на пол. Огонь хватается за лежащие в углу дрова, стены, быстро переходит на деревянную мебель.
— Прости… — давит из себя Той, понимая, что даже если я сейчас уйду, спасая свою жизнь, его уже ничего не спасёт, — что… бросил те…бя тогда… — Он кашляет, захлёбываясь собственной кровью. Но я не отступаю, хотя уже сам пропитался ею. — Прос… — Кашель становится непрекращающимся, — …ти.
И неожиданно Той хватает мою руку с ножом, но убить меня не пытается. Доля секунды, резкое движение в сторону, и брат с собственноручно перерезанной глоткой валится на бок — от потрясения я даже выпускаю из захвата его волосы. В его застывших светло-серых с тёмными вкраплениями глазах я не вижу раскаяния. Но и ненависти в них нет. Лишь страх, который теперь поглощает и меня.
Я взят в огненное кольцо, и нет из него выхода. От меня разит кровью, я пытаюсь закрыть лицо рукавом, но терпкий металлический запах и соль на губах вызывают во мне волну отвращения. Вдруг сквозь треск пламени, собачий лай и крики с улицы я слышу ещё кое-что. Жалобный детский плач из стоящей недалеко от нас колыбели. Перешагиваю через Тоя, бросая взгляд на лежащую на пороге женщину. Огонь уже тронул и её. Скоро остатки избы наполнятся смрадом горящих тел.
Это мальчик. Ему всего несколько дней. Сморщенный и отёкший, он должен пробудить во мне ещё больше ненависти к брату. И я бы убил его, не моргнув и глазом. Слишком рано начавшаяся жизнь закончилась бы, так и не успев полностью развиться. Но я вижу в нём своё избавление, искупление. Убийство Тоя не принесло мне облегчения. «Сантименты», — сказал он. Может, именно этого я и искал? Что, если бы брат извинился гораздо раньше? Выбрал бы я Гильдию и общество охотников за головами?
«Дя…дя», — надрывный хрип звучит в моей голове, пока я кутаю ребёнка и прижимаю к себе. Посланник, я теперь понимаю, захотел отомстить отцу за предательство. Но узнай он, что его отец перерезал себе глотку, почувствовал бы тогда облегчение?
Времени нет. Мне тяжело дышать, а выбираться как-то надо. Если они не настолько тупы, то захватили с собой оружие и уже окружили дом. Но я надеюсь, что ошибаюсь. Выламываю ногой дверь во двор, обратную входу, отхожу на пару шагов и, прижав ребёнка плотнее, с разбегу вылетаю наружу. Поджимаю ноги, падаю на бок и прокатываюсь по земле ещё несколько метров. В боку что-то щёлкает несколько раз, а следом по телу растекается острая боль. С трудом поднимаюсь на ноги и, пошатываясь, проверяю, жив ли мальчик. Немного копоти осело на его лбу, но малыш даже не плачет. Лишь беспорядочно машет ручками, сбивая с себя кокон из пелёнок.
— Молодец… — Шепчу я, не в силах говорить громче: удар выбил из моих лёгких весь воздух. — Какой ты молодец…
— Он там! Быстрее! — И с обеих сторон от полыхающего дома ко мне бегут люди.
В руках одного из бегущих замечаю лук. Чертыхаюсь и разворачиваюсь, но тут же прогибаюсь в спине от резкой адской боли. Рот открывается в беззвучном крике, но, собрав мужество и силу в кулак, я пускаюсь бегом. От каждого шага вонзённые в меня стрелы дрожат и вибрируют. Из ран струится кровь, и на несколько мгновений мне кажется, что в них с усердием ковыряют ножом. Однако остановиться только лишь потому, что мне больно, я не могу. Теперь слишком многое зависит от моей стойкости и силы духа. Деревья мелькают мимо меня, я забредаю в самую глушь. Если найти достаточно крепкое дупло, можно спрятать дитя и увести погоню, а после вернуться. Но ребёнок пропах кровью. Что, если гончие найдут его раньше меня? И где гарантия, что ребёнка отыщут, если ни я, ни собаки не доберёмся до дупла?
Они, должно быть, возьмут меня в кольцо. Можно попытаться выйти им навстречу с другой стороны. Завтра придут на завалы. Всяко отыщут ребёнка, если я смогу его спрятать так, чтобы плач был хорошо слышен. План, родившийся за долю секунды, не внушает доверия, но ничего другого у меня всё равно нет. Огибаю мощный ствол и снова бегу. Грудную клетку разрывает от нехватки кислорода и боли. Ноги почти не слушаются, а старый перелом снова даёт знать о себе. Ещё немного и мышцы скуёт судорогой. Я должен торопиться!
Чем ярче пожар, тем светлее становится в лесу, но в моих глазах всё равно темнеет от боли. Не успеваю толком сообразить, как замечаю несущихся ко мне псин — гончие нашли меня слишком быстро. Дерево, что я отыскиваю, неприметное, но и не потерянное среди остальных. Дупло высоко от земли, значит псы не достанут, даже если учуют.
Отстраняю ребёнка от себя.
— Ты обязательно вырастешь сильным и храбрым, не таким, каким были твой отец и дядя. — Я сглатываю подкативший к горлу ком. Никому не хочется умирать. А особенно тем, кто смотрит в лицо самой Смерти с ухмылкой. — Ты сделаешь много важных поступков. Но запомни одну вещь, — их лай раздаётся совсем рядом, я буквально ощущаю смрад из псиных зубастых пастей, — не ошибись с выбором, как ошиблись я и Той. Будь храбрым. — Почти умоляю и пытаюсь совладать с собственным страхом.
Никто и никогда не бывает готов к смерти. Даже те, кто рука об руку идут с ней по жизни.
Сдёргиваю с ребёнка промокшую кровью тряпку и помещаю его в дупло. Убеждаюсь, что мальчик не выпадет, и только тогда отступаю. Нервно сглотнув и быстрым движением утерев холодный липкий пот, бегу вперёд, навстречу первой псине. Кинжал уже в моей руке. Гончая налетает на меня и вгрызается в руку, но я с трудом остаюсь на ногах. Кричу от боли и вонзаю нож в тушу несколько раз, пока та не разжимает клыки. От укуса свет меркнет окончательно, но снова загорается, когда одна из псин налетает на мою спину. Стрелы входят ещё глубже, я снова кричу и падаю. Собака начинает рвать мою левую руку, но я, кажется, уже ничего не чувствую.
Я снова лежу на корнях и плачу от боли в сломанной голени. Начинается дождь, его первые редкие капли падают на меня сквозь листву и заставляют почувствовать, что я совсем один здесь. И некому мне помочь.
— Эй, я же не сильно толк… Ты… Ты что, упал с горы?!
Ко мне подлетает Той. Его светло-серые с тёмными прожилками глаза обеспокоенно смотрят на меня.
— Сейчас, — бормочет он, вынимая из кармана платок, — надо просто вот тут завязать.
Его прикосновения легки. Он бережно обматывает рану на голени и не слишком туго завязывает.
— Я сбегаю за родителями. Не вставай только, хорошо? — Брат бросает последний взгляд на меня, встаёт и убегает.
— Хэй, Той! — Это похоже на один из моих кошмаров. Конечно, никто не придёт! Он обманул меня! Он…
Но вот Той снова появляется в поле моего зрения, а за его спиной маячат мама и папа. Слёзы благодарности струятся по моим щекам.
И уже дома, лёжа в постели, я беру руку сидящего рядом со мной брата и тихо говорю:
— Хэй, Той, — а после засыпаю.
А тем временем изуродованное гончими тело главы Гильдии предавалось огню.