До последнего вздоха

Помятая картонка вздрагивает в окровавленных пальцах. Папирус вглядывается в лица на фото и сглатывает образующийся в горле ком. Всего каких-то несколько месяцев назад реальность, в которой Папирус жил, совпадала с этой фотографией. Рождество, подарки, атмосфера веселья и праздника — Папирус будто бы слышит в этой давящей на уши тишине радостный смех. Санс отпускает очередную плоскую шутку, Ториэль его подхватывает; Альфис с восторгом роется в своих коробках, а Андайн с гордостью и со свойственной ей нежностью наблюдает за ней; Азгор сидит в окружении детей и что-то им увлечённо рассказывает.

Папирусу горько. Жизнь улетела в далёкие Тартарары всего несколько месяцев назад, и сейчас едва ли не на каждом лице можно поставить яркий красный жирный крест. Карточка снова вздрагивает, её уголок мнётся под пальцами, а Папирус запрокидывает голову. Из-за стиснутых челюстей доносится свистящий выдох, больше похожий на рык. Ножевые ранения пульсируют в груди, но, кажется, до них сейчас юноше совсем нет дела. Слёзы ровными дорожками бегут по щекам, а скорбь заставляет зажмуриться, от чего слёзы катятся быстрее.

Как можно было не заметить очевидных вещей? Человек жаден. Человек эгоистичен. Человек тщеславен. Но никто не мог и подумать, что его Решимость создаст тварей похуже амальгам. Кто мог знать?

Папирус знал. Он видел, как Человек уходил по ночам и возвращался лишь под утро; как Человек с каждым днём всё больше проводил времени в лаборатории Альфис. Из рассказов учёной он знал, что Человек всё чаще и чаще спускался вниз, туда, куда спускаться запрещено, — Альфис тоже это знала, но старалась не думать о том, что Человек может в Реальной лаборатории делать. «Ему п-просто интересно! Он л-любознательный!»

— Любознательный… — шепчет Папирус, стискивая другой рукой нож с костяной ручкой. — Конечно, любознательный…

Первой пала Андайн. То, что случилось с ней, Папирусу не приснилось бы и в кошмарном сне. Глава Королевской стражи была найдена на границе Водопадья и Жаркоземья. От бывшей «грозы плохих парней» остался лишь обугленный скелет и покорёженные доспехи. После Папирус отыщет хаотичные записи Андайн о том, как она близка к разгадке; о том, что даже Альфис не должна знать о происходящем; о том, что Реальная лаборатория содержит в себе ужасы, которые не должны увидеть свет.

Однако всё это будет позже. А пока Папирус словно бы оказывается на том мосту, в окружении стражи и кричащей не своим голосом учёной. Что стало с Альфис, Папирус не хочет знать. Именно тогда, когда ей нужны были друзья, все от неё отвернулись. «Дело в яде, который и стал причиной смерти Андайн. Этот яд есть у Альфис», — Человек говорил — или вернее лгал — крайне самоуверенно. Не возникло сомнений: Альфис причастна к смерти Главы Королевской стражи. Мало кого волнует, что это всего лишь выдержка из корней тех самых цветов, которые так полюбились Королю. Мало кого волнует, что Андайн — последнее существо во всём Подземелье, которому Альфис сделала бы больно.

Учёной не стало вскоре после смерти Андайн. Но тогда до этого никому не было дела. Руины пали, и по невероятной случайности оказалось, что Человек по какой-то причине вернулся туда. Через несколько дней Королю доложили: Ториэль, его Королева, найдена у разрушенных дверей, которые вели из Руин в лес Снежнеграда. Вырезанное сердце и глаза — кто-то, кажется, насмехался над всем Подземельем, и Папирус, смыкая ночью глаза, молился, чтобы рассвет больше не принёс плохих вестей.

Санс, как первый приближённый Азгора, решил продолжить дело Андайн и понять, что происходит. Папирус помнит тот день. В издевательском чистом небе светило яркое солнце, когда Человек, хромая и баюкая правую руку, с ужасающей разум улыбкой шёл по Снежнеграду, а за ним волочились по следу окровавленные бинты. В тот день Санс не пришёл, как обещал, к Гриллби, и Папирус прождал его до самой ночи. А когда вышел из бара, почувствовал тревогу. Дома брата не оказалось. Не было его и в пустующей лаборатории, где он так часто задерживался. Азгор тоже не видел Санса, да и Королю было вовсе не до этого: после смерти Королевы монстры стали пропадать один за одним. «Я помогу разобраться, но прежде отыщу Санса!» — мысль о том, что брата не стало, приносила ощутимую физическую боль.

На следующий день Папирус понял, что очень жалеет о своих отказах Сансу в фотосессии. Тревога после бессонной ночи сменилась на тяжесть в груди. Глаза пекло, как будто бы с Сансом действительно что-то случилось. Старший брат был самым сильным в Подземелье, после Азгора, конечно. И допустить, что с ним что-то случилось, Папирус не мог. Это было бы предательством. И потерей последней крупицы надежды, которая ещё пыталась согреть изнутри.

Оказавшись в королевском зале, Папирус позвал брата по имени, но пустые стены ответили лишь гулким эхо. А где-то вдалеке, в самом углу, солнце призрачными пальцами сквозь витражные окна касалось разлитого на плитке алого пятна. Папирус помнит то дикое чувство страха и ужаса, что поселилось где-то в животе. «Там просто не может быть Санс…» — сознание почти оставило его, ноги подкосились, юноша едва ли не рухнул на пол, но всё же нашёл в себе силы и встал. Шаги давались с трудом, в груди давило и, кажется, даже хрустело, выворачивало рёбра наизнанку. Глотая слёзы, Папирус медленно приближался к алому пятну, пока не достиг его и не приблизился к нему слишком близко. В нос ударил запах крови и чего-то ещё трудно уловимого, но, по иронии, знакомого. Сланцы, штаны, ярко-голубая куртка с меховым капюшоном и потухший взгляд — Папирус не сразу смог сфокусироваться на родном, но уже мёртвом лице. Из груди Санса торчал тот самый нож, который сейчас Папирус держит в руках. Резная костяная ручка, длинное аккуратное и остро наточенное лезвие. «Вот подрастёшь, и я подарю его тебе!» — голос брата звучит слишком знакомо в этой тишине, которая теперь оглушала. Пробуждающаяся боль внутри заставляет зашипеть. Рана слишком свежа, чтобы можно было думать о Сансе так просто, без тяжести и тоски.

— Я вырос, — шепчет Папирус, — но совсем не рад этому.

Он обнаружил себя в доме Короля. Азгор полоскал тряпку в бледно-жёлтом растворе, чтобы затем стереть ею кровь с рук Папируса. «Ты двое суток был в бреду, после того как… попытался оживить Санса… Мы с трудом тебя оттащили. Хоронить без тебя не стали, решили, что лучше это сделаешь ты». Человека не горизонте не было, но Папирус не успел этому обрадоваться: в ту секунду, как Король замолчал, в комнату ворвался Догамий. «Человек убил Маффит! Он идёт сюда!»

Папирус снова жмурится. То отчаяние, что их захлестнуло, заставило встать. Нет, я не дам тебе уничтожить остатки того, что мне дорого, решил он тогда. Но его рвение не передалось никому из оставшихся в живых. Азгор отправился в Жаркоземье тут же, прихватив с собой Догамия, Догарессу и, чему Папирус был удивлён, Меттатона в его облике НЕО.

— Ты же не собираешься меня убивать, правда? — Папирус вздрагивает, но тут же берёт себя в руки.

Спрятав фотографию с любимыми лицами за шарф, он собирает остатки самообладания и, перехватив покрепче нож, поднимается, чтобы развернуться на голос.

Человек стоит в окружении разного рода тварей, которые, рыча и скалясь, готовы наброситься на Папируса, и улыбается, крутя на шее подвеску от своего амулета — металлическое сердце.

«Прямо как у тебя», — с отвращением думает Папирус и двигается ближе. Раны дают о себе знать, но это пустое. Если не побороть человека сейчас, Подземелье падёт окончательно. Они на последнем рубеже — за спиной Папируса Новый дом, и если не выстоять, всё будет кончено.

Когда Азгор отправился на бой с Человеком, Папирус был уверен, что победа будет за ними, но, когда Короля — едва живого — приволок на себе Пёс-побольше, вся уверенность сгинула в пропасти, куда теперь стремится и всё Подземелье.

— То, что мы имеем, создаёт нас самих, — Папирус сглатывает кровь и утирает успевшие пробежать от уголка губ капли.

— И если у нас чего-то нет, то мы создаём это, чтобы оно после создало нас самих. — Человек издевается и кривляется, гримасничает и высовывает язык, но Папирусу всё равно.

Он бросается вперёд и делает замах, но Человек контратакует, вынуждая Папируса уйти в сторону. До укрытия — всего-ничего, но правая сторона от шеи и до лодыжки взрывается от боли. Юноша запинается, падает и, пролетев несколько метров, со всей силы спиной ударяется о кусок бетона, который и должен был послужить защитой. Из лёгких выбивает воздух, Папирус выгибается, пытается нашарить рукой нож, но чья-то нога со смешком отпинывает оружие из ладони.

— Санс принял смерть более достойно, — фыркает Человек, присаживаясь рядом с хватающим ртом воздух Папирусом, — ты вселял в меня больше уверенности, что твоя честь что-то да значит, — наклоняется чуть ближе к его лицу, — но нет.

Лезвие входит в грудную клетку издевательски медленно. Кричать у Папируса уже нет сил. Он рвано выдыхает и раскрывает рот, выгибается навстречу оружию. В глаза, несмотря на сумерки, бьёт ослепительный яркий свет, и когда нож касается сердца, пронзая его насквозь, с губ срывается:

— Почему?..

Глаза стекленеют, взгляд устремляется куда-то в высь. И некому внимать сказанному:

— То, что мы имеем, создаёт нас самих. Вот почему. Этот мир принадлежит мне!

Но Папирусу уже всё равно. Он моргает, покрепче затягивает шарф и открывает дверь. «У Гриллби» встречает его горячим воздухом и взрывом смеха откуда-то из-за барной стойки.

— А вот и Папирус! — Санс ниже всех собравшихся, однако Папирус всё равно видит машущую ему из толпы руку.

Папирус не уверен, что брат его видит, однако всё равно машет в ответ. У него есть брат. У него есть друзья. У него есть место, где он всегда жил и будет жить. Он окружен заботой и теплотой и стремится дать её всем остальным, кто нуждается в ней. Он не будет допускать прошлых ошибок. Особенно после того, как оказывается едва не сбитым ворвавшимся в бар сыном Короля, который звонко кричит:

— Скорее, там упал человек!